Неточные совпадения
Никогда Россия не
была в столь бедственном положении, как в начале семнадцатого столетия: внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего совершенное безначалие — все угрожало неизбежной погибелью земле
русской.
Этот спасительный пример и увещательные грамоты, которые благочестивый архимандрит Дионисий и незабвенный старец Авраамий рассылали повсюду, пробудили наконец усыпленный дух народа
русского; затлились в сердцах искры пламенной любви к отечеству, все готовы
были восстать на супостата, но священные слова: «Умрем за веру православную и святую Русь!» — не раздавались еще на площадях городских; все сердца кипели мщением, но Пожарский, покрытый ранами, страдал на одре болезни, а бессмертный Минин еще не выступил из толпы обыкновенных граждан.
— Ведет хлеб-соль с поляками, — подхватил стрелец. — Ну да, тот самый! Какой он
русский боярин! хуже басурмана: мучит крестьян, разорил все свои отчины, забыл бога и даже — прости господи мое согрешение! — прибавил он, перекрестясь и посмотрев вокруг себя с ужасом, — и даже говорят, будто бы он… вымолвить страшно…
ест по постам скоромное?
— Вот то-то же, глупые головы, — прервал земский, — что вам убыли, если у вас старшими
будут поляки? Да и где нам с ними возиться! Недаром в Писании сказано: «Трудно прать против рожна». Что нам за дело, кто
будет государствовать в Москве:
русский ли царь, польский ли королевич?
было бы нам легко.
— Я повторяю еще, — сказал Юрий, не обращая никакого внимания на слова земского, — что вся Москва присягнула королевичу; он один может прекратить бедствие злосчастной нашей родины, и если сдержит свое обещание, то я первый готов положить за него мою голову. Но тот, — прибавил он, взглянув с презрением на земского, — тот, кто радуется, что мы для спасения отечества должны
были избрать себе царя среди иноплеменных, тот не
русский, не православный и даже — хуже некрещеного татарина!
— Не прогневайся: ты сейчас говорил, что для поляков нет ничего заветного, то
есть: у них в обычае брать чужое, не спросясь хозяина…
быть может; а мы,
русские, — хлебосолы, любим потчевать: у всякого свой обычай. Кушай, пан!
— Мы поедем шагом, — сказал Юрий, — так ты успеешь нас догнать. Прощай, пан, — продолжал он, обращаясь к поляку, который, не смея пошевелиться, сидел смирнехонько на лавке. — Вперед знай, что не все москали сносят спокойно обиды и что
есть много
русских, которые, уважая храброго иноземца, не попустят никакому забияке, хотя бы он
был и поляк, ругаться над собою А всего лучше вспоминай почаще о жареном гусе. До зобаченья, ясновельможный пан!
Есть русская пословица: пуганая ворона и куста боится…
— Шайка
русских разбойников или толпа польской лагерной челяди ничего не доказывают. Нет, Алексей: я уважаю храбрых и благородных поляков. Придет время, вспомнят и они, что в их жилах течет кровь наших предков, славян;
быть может, внуки наши обнимут поляков, как родных братьев, и два сильнейшие поколения древних владык всего севера сольются в один великий и непобедимый народ!
Портрет
был поясной, и король
был представлен облокотившимся на стол, на котором лежал скипетр с двуглавым орлом и священный для всех
русских венец Мономахов.
Служив при одном из самых набожных царей
русских, Замятня-Опалев привык употреблять в разговорах, кстати и некстати, изречения, почерпнутые из церковных книг, буквальное изучение которых
было в тогдашнее время признаком отличного воспитания и нередко заменяло ум и даже природные способности, необходимые для государственного человека.
Все, что ни делалось при дворе, становилось предметом их всегдашних порицаний; признание Лжедимитрия царем
русским, междуцарствие, вторжение врагов в сердце России, — одним словом, все бедствия отечества
были, по их мнению, следствием оказанной им несправедливости.
«Если б дворянин Опалев заседал по-прежнему в царской думе, — повторял беспрестанно Замятня, — то не поляки бы
были в Москве, а
русские в Кракове.
— Я
пью на погибель врагов, а смоляне —
русские братья наши, — отвечал спокойно Юрий.
— Ну, дорогие гости! — сказал он. — Этот кубок должен всех обойти. Кто
пьет из него, — прибавил он, бросив грозный взгляд на Юрия, — тот друг наш; кто не
пьет, тот враг и супостат! За здравие светлейшего, державнейшего Сигизмунда, короля польского и царя
русского! Да здравствует!
— Боярин, ты предлагаешь нам
пить за здравие царя
русского; итак, да здравствует Владислав, законный царь
русский, и да погибнут все изменники и враги отечества!
— Не взыщи, боярин! Я привык хозяйничать везде, где настоящий хозяин не помнит, что делает. Мы, поляки, можем и должны желать, чтоб наш король
был царем
русским; мы присягали Сигизмунду, но Милославский целовал крест не ему, а Владиславу. Что
будет, то бог весть, а теперь он делает то, что сделал бы и я на его месте.
Тем из читателей наших, которым не удалось постоянно жить в деревне и видеть своими глазами, как наши низовые крестьяне угощают друг друга, без сомнения покажется невероятным огромное количество браги и съестных припасов, которые может поместить в себе желудок
русского человека, когда он знает, что
пьет и
ест даром.
Мы,
русские, привыкли к внезапным переменам времени и не дивимся скорым переходам от зимнего холода к весеннему теплу; но тот, кто знает север по одной наслышке, едва ли поверит, что Юрий, захваченный накануне погодою и едва не замерзший с своим слугою, должен
был скинуть верхнее платье и ехать в одном кафтане.
То-то
был столбовой
русский боярин!
— Да это напрасная предосторожность, — отвечал Юрий. — Мне нечего таиться: я прислан от пана Гонсевского не с тем, чтоб губить нижегородцев. Нет, боярин, отсеки по локоть ту руку, которая подымется на брата, а все
русские должны
быть братьями между собою. Пора нам вспомнить бога, Андрей Никитич, а не то и он нас совсем забудет.
— Все, конечно, так! — прервал Истома, — не что иное, как безжизненный труп, добыча хищных вранов и плотоядных зверей!.. Правда, королевич Владислав молоденек, и не ему бы править таким обширным государством, каково царство
Русское; но зато наставник-то у него хорош: премудрый король Сигизмунд, верно, не оставит его своими советами. Конечно, лучше бы
было, если б мы все вразумились, что честнее повиноваться опытному мужу, как бы он ни назывался: царем ли
русским или польским королем, чем незрелому юноше…
— Да, молодец! без малого годов сотню прожил, а на всем веку не бывал так радостен, как сегодня. Благодарение творцу небесному, очнулись наконец право-славные!.. Эх, жаль! кабы господь продлил дни бывшего воеводы нашего, Дмитрия Юрьевича Милославского, то-то
был бы для него праздник!.. Дай бог ему царство небесное! Столбовой
был русский боярин!.. Ну, да если не здесь, так там он вместе с нами радуется!
— Бояре, что сказал князь Димитрий Мамстрюкович Черкасский, то говорю и я: вражда непримиримая… доколе хотя один лях или
русский… то
есть предатель… сиречь изменник…
Каждый знаменитый боярин и воевода пожелает
быть царем
русским; начнутся крамолы, восстанут новые самозванцы, пуще прежнего польется кровь христианская, и отечество наше, обессиленное междоусобием, не могущее противустать сильному врагу, погибнет навеки; и царствующий град, подобно святому граду Киеву, соделается достоянием иноверцев и отчиною короля свейского или врага нашего, Сигизмунда, который теперь предлагает нам сына своего в законные государи, а тогда пришлет на воеводство одного из рабов своих.
— Не мне, последнему из граждан нижегородских, — отвечал Минин, —
быть судьею между именитых бояр и воевод; довольно и того, что вы не погнушались допустить меня, простого человека, в ваш боярский совет и дозволили говорить наряду с вами, высокими сановниками царства
Русского. Нет, бояре! пусть посредником в споре нашем
будет равный с вами родом и саном знаменитым, пусть решит, идти ли нам к Москве или нет, посланник и друг пана Гонсевского.
— Но кто же
будет главою царства
Русского? — спросил дьяк Самсонов.
Все подмосковные шиши в таком у него послушании, что без его благословения рук отвести не смеют, и если б не он, так от этих
русских налетов и православным житья бы не
было.
Троицкая лавра святого Сергия, эта священная для всех
русских обитель, показавшая неслыханный пример верности, самоотвержения и любви к отечеству,
была во время междуцарствия первым по богатству и великолепию своему монастырем в России, ибо древнее достояние князей
русских, первопрестольный град Киев, с своей знаменитой Печерской лаврою, принадлежал полякам.
— И отечеству, боярин! — перервал с жаром Авраамий. — Мы не иноки западной церкви и благодаря всевышнего, переставая
быть мирянами, не перестаем
быть русскими. Вспомни, Юрий Дмитрич, где умерли благочестивые старцы Пересвет и Ослябя!.. Но я слышу благовест… Пойдем, сын мой, станем молить угодника божия, да просияет истина для очей наших и да подаст тебе господь силу и крепость для исполнения святой его воли!
В первый день решительной битвы
русских с гетманом Хоткевичем, то
есть 22 августа 1612 года, около полудня, в бывшей Стрелецкой слободе, где ныне Замоскворечье, близ самого Крымского брода, стояли дружины князя Трубецкого, составленные по большей части из буйных казаков, пришедших к Москве не для защиты отечества, но для грабежа и добычи.
Он сам не показывался из своей ставки; и хотя сражение на Девичьем поле продолжалось уже более двух часов и ежеминутно становилось жарче, но во всем войске князя Трубецкого не приметно
было никаких приготовлений к бою; все оставалось по-прежнему: одни отдыхали, другие веселились, и только несколько сот казаков, взобравшись из одного любопытства на кровли домов, смотрели, как на потешное зрелище, на кровопролитный и отчаянный бой, от последствий которого зависела участь не только Москвы, но, может
быть, и всего царства
Русского.
— А как же? — продолжал Кирша. — Разве мы не изменники? Наши братья, такие же
русские, как мы, льют кровь свою, а мы здесь стоим поджавши руки… По мне, уж честнее
быть заодно с ляхами! А то что мы? ни то ни се — хуже баб! Те хоть бога молят за своих, а мы что? Эх, товарищи, видит бог, мы этого сраму век не переживем!
Казаки Трубецкого, увидя бегущего неприятеля, присоединились
было сначала к ополчению князя Пожарского; но в то самое время, когда решительная победа готова
была уже увенчать усилия
русского войска, казаки снова отступили и, осыпая ругательствами нижегородцев, побежали назад в свой укрепленный лагерь.
Никогда еще благочестивые и твердые в любви своей к отечеству бояре не
были столь нужны для сиротствующей земли
русской.