Неточные совпадения
Тем, которые в
русском молчаливом офицере узнают историческое лицо тогдашнего времени — я признаюсь заранее в небольшом анахронизме: этот офицер действительно
был, под именем флорентийского купца, в Данциге, но не в конце осады, а при начале оной.
Как всегда, богатые веселились, бедные работали, по Неве гремели народные
русские песни, в театрах
пели французские водевили, парижские модистки продолжали обирать
русских барынь; словом, все шло по-прежнему.
— Но разве ты полагаешь, что влюбленный человек не думает ни о чем другом, кроме любви своей? Нет, Зарецкой! Прежде, чем я влюбился, я
был уже
русским…
— Граф не может понимать всю великость гения преобразователя России — он не
русской; так же как я, не
будучи французом, никак не могу постигнуть, каким образом просвещение преподается помощию штыков и пушек.
О,
будьте спокойны, господа
русские!
— Согласен, княгиня! Я не понимаю только, чего смотрит ваше правительство? Человек, который может заразить многих своим безумным и вредным фанатизмом, который не скрывает даже своей ненависти к французам, может ли
быть терпим в
русской столице?
Вы, кажется, довольно и даже слишком откровенно говорили с
русским дворянином; позвольте же и мне в мою очередь
быть также откровенным.
— А что ты думаешь, сестра? Конечно! ты молодая вдова,
русская барыня, он француз, любезен, человек не старый; в самом деле, это очень
будет прилично. Ступай, матушка, ступай!..
С сильно бьющимся сердцем, едва переводя дух, он притаился за кустом и остался невидимым свидетелем кровавой сцены, которая должна
была оправдать слова, сказанные им накануне, — о ненависти
русских к французам.
— Да. Это
было бы слишком нерасчетисто: оставить живым француза, а убить, может
быть,
русского. Вчера я слышал ваш разговор с этим самохвалом: вы не полуфранцуз, а
русской в душе. Вы только чересчур чувствительны; да это пройдет.
Радушие, природный ум, досужество, сметливость и
русской толк отпечатаны
были на его выразительном и открытом лице.
И все так станут думать, как тяжко придет; а впрочем, и теперь, что бога гневить,
есть русские дворяне, которые не совсем еще обыноземились.
В начале июля месяца, спустя несколько недель после несчастного случая, описанного нами в предыдущей главе, часу в седьмом после обеда, Прасковья Степановна Лидина, брат ее Ижорской, Рославлев и Сурской сидели вокруг постели, на которой лежала больная Оленька; несколько поодаль сидел Ильменев, а у самого изголовья постели стояла Полина и домовой лекарь Ижорского, к которому Лидина не имела вовсе веры, потому что он
был русской и учился не за морем, а в Московской академии.
— Подлинно, сударь, вы столбовой
русской боярин! — сказал Ильменев, взглянув с подобострастием на Ижорского. — Чего у вас нет! Гости ли наедут — на сто человек готовы постели; грунтовой сарай на целой десятине, оранжереям конца нет, персиков, абрикосов, дуль, всякого фрукта… Господи боже мой!..
ешь — не хочется! Истинно куда ни обернись — все барское! В лакейскую, что ль, заглянешь? так, нечего сказать, глаза разбегутся — целая барщина; да что за народ?.. молодец к молодцу!
— Тогда эта война сделается народною, и каждый
русской обязан
будет защищать свое отечество. Ваша собственная безопасность…
— И после этого вы можете меня спрашивать!.. Когда вы, прослужив сорок лет с честию, отдав вполне свой долг отечеству, готовы снова приняться за оружие, то может ли молодой человек, как я, оставаться простым зрителем этой отчаянной и, может
быть, последней борьбы
русских с целой Европою? Нет, Федор Андреевич, если б я навсегда должен
был отказаться от Полины, то и тогда пошел бы служить; а постарался бы только, чтоб меня убили на первом сражении.
— Но неужели и
русские так же, как испанцы, не станут щадить никого?..
Будут резать беззащитных пленных? — спросила с приметным беспокойством Полина.
— Кто может предузнать, — отвечал Рославлев, — до чего дойдет ожесточение
русских, когда в глазах народа убийство и мщение превратятся в добродетели, и всякое сожаление к французам
будет казаться предательством и изменою.
Как
русской, ты станешь драться до последней капли крови с врагами нашего отечества, как верноподданный — умрешь, защищая своего государя; но если безоружный неприятель
будет иметь нужду в твоей помощи, то кто бы он ни
был, он, верно, найдет в тебе человека, для которого сострадание никогда не
было чуждой добродетелью.
Беспристрастие
есть добродетель людей истинно просвещенных; и вот почему некоторые
русские, желающие казаться просвещенными, стараются всячески унижать все отечественное, и чтоб доказать свое европейское беспристрастие, готовы спорить с иностранцем, если он вздумает похвалить что-нибудь
русское.
Да, мой друг, эта война не походит на прежние; дело идет о том, чтоб решить навсегда:
есть ли в Европе
русское царство, или нет?
— Эх, любезный!.. Ну, ну, так и
быть; один бокал куда ни шел. Да здравствует
русской царь! Ура!.. Проклятый напиток; хуже нашего кваса… За здравие
русского войска!.. Подлей-ка, брат, еще… Ура!
Точно то же
было с большею частию
русских.
О, как велик, как благороден
был этот общий энтузиазм народа
русского!
Могучий, непобедимый, он ступил на землю
русскую — и уже могила его
была назначена на уединенной скале безбрежного океана!
Кто опишет с должным беспристрастием эту ужасную борьбу России с колоссом, который желал весь мир иметь своим подножием, которому душно
было в целой Европе? Мы слишком близки к происшествиям, а на все великое и необычайное должно смотреть издалека. Увлекаясь современной славой Наполеона, мы едва обращаем взоры на самих себя. Нет, для
русских 1812-го года и для Наполеона — потомство еще не наступило!
— А, так она его читала? Не правда ли, что оно бойко написано? Я уверен
был вперед, что при чтении этого красноречивого послания
русское твое сердце забьет такую тревогу, что любовь и места не найдет. Только в одном ошибся: я думал, что ты прежде женишься, а там уж приедешь сюда пировать под картечными выстрелами свою свадьбу: по крайней мере я на твоем месте непременно бы женился.
— Разумеется. Да знаешь ли что? Я позабыл к тебе написать. Кажется, он знаком с семейством твоей Полины; по крайней мере он мне сказывал, что года два тому назад, в Париже, познакомился с какой-то
русской барыней, также Лидиной, и ездил часто к ней в дом. Тогда он
был еще женат.
По всем предположениям, большая
русская армия должна
была, несмотря на искусные маневры Наполеона, соединиться при Вязьме с молдавской армиею, которая спешила к ней навстречу, 15-го числа наш арьергард, в виду неприятельского авангарда, остановился при деревне Семехах.
В самом деле, Зарецкой, атакованный двумя эскадронами латников, после жаркой схватки скомандовал уже: «По три налево кругом — заезжай!», — как дивизион
русских улан подоспел к нему на помощь. В несколько минут неприятельская кавалерия
была опрокинута; но в то же самое время Рославлев увидел, что один
русской офицер, убитый или раненый, упал с лошади.
— А черт его знает — полковник ли он, или нет! Они все меж собой запанибрата; платьем пообносились, так не узнаешь, кто капрал, кто генерал. Да это бы еще ничего; отвели б ему фатеру где-нибудь на селе — в людской или в передбаннике, а то — помилуйте!.. забрался в барские хоромы да захватил под себя всю половину покойного мужа Прасковьи Степановны. Ну, пусть он полковник, сударь; а все-таки француз, все
пил кровь нашу; так какой, склад
русской барыне водить с ним компанию?
Русской крестьянин, надев солдатскую суму, встречает беззаботно смерть на неприятельской батарее или, не
будучи солдатом, из одного удальства пробежит по льду, который гнется под его ногами; но добровольно никак не решится пройти ночью мимо кладбищной церкви; а посему весьма натурально, что ямщик, оставшись один подле молчаливого барина, с приметным беспокойством посматривал на кладбище, которое расположено
было шагах в пятидесяти от большой дороги.
— Непременно. Вы можете думать, что вам угодно; но я уверен: ее не отдадут без боя. Может ли
быть, чтоб эта древняя столица царей
русских, этот первопрестольный город…
— Уж я обо всем с домашними условился: мундир его припрячем подале, и если чего дойдет, так я назову его моим сыном. Сосед мой, золотых дел мастер, Франц Иваныч, стал
было мне отсоветывать и говорил, что мы этак беду наживем; что если французы дознаются, что мы скрываем у себя под чужим именем
русского офицера, то, пожалуй, расстреляют нас как шпионов; но не только я, да и старуха моя слышать об этом не хочет. Что
будет, то и
будет, а благодетеля нашего не выдадим.
— Нет, Андрей Васьянович! Конечно, сам он от неприятеля не станет прятать
русского офицера, да и на нас не донесет, ведь он не француз, а немец, и надобно сказать правду — честная душа! А подумаешь, куда тяжко
будет, если господь нас не помилует. Ты уйдешь, Андрей Васьянович, а каково-то
будет мне смотреть, как эти злодеи станут владеть Москвою, разорять храмы господни, жечь домы наши…
Не много французов станет разъезжать в
русских каретах, и если подлинно Москвы отстаивать не
будут, хоть то порадует наше сердце, что этот Бонапартий гриб съест.
— Ушел, разбойник! — сказал он, скрипя от бешенства зубами. — Да несдобровать же тебе, Иуда-предатель! Господи боже мой, до чего мы дожили!
Русской купец — и, может
быть, сын благочестивых родителей!..
— Стыдно сказать;
русской и наш брат купец! Он еще третьего дня чуть
было не попался, да ускользнул, проклятый!..
Если б он
был ученый или, по крайней мере, сантиментальный путешественник, то, верно бы, приостановился в селе Братовщине, чтоб взглянуть на некоторые остатки
русской старины.
—
Русских ядер!.. Мы не боимся вашего оружия; но
быть победителями и сгореть живым… нет, черт возьми! это вовсе не приятно!.. Куда же ты?
— Что можно сказать? Мне кажется, на ваш вопрос отвечать очень легко: вероятно, этот гражданин более ненавидит врагов своего отечества, чем любит свой собственный дом. Вот если б московские жители выбежали навстречу к нашим войскам, осыпали их рукоплесканиями, приняли с отверстыми объятиями, и вы спросили бы
русских: какое имя можно дать подобным гражданам?.. то, без сомнения, им отвечать
было бы гораздо затруднительнее.
Но в то же время целые пуки воткнутых в землю дротиков и казаки, стоящие на часах по опушке леса, доказывали, что на этой поляне расположены
были биваки одного из летучих
русских отрядов.
Недалеко от них, перед балаганом, который
был почти вдвое более других, у пылающего костра, сидел
русской офицер в зеленом спензере.
Вместо улиц тянулись бесконечные ряды труб и печей, посреди которых от времени до времени возвышались полуразрушенные кирпичные дома; на каждом шагу встречались с ним толпы оборванных солдат: одни, запачканные сажею, черные как негры, копались в развалинах домов; другие, опьянев от
русского вина, кричали охриплым голосом: «Viva 1'еmpereur!» [Да здравствует император! (франц.)] — шумели и
пели песни на разных европейских языках.
Все это вместе представляло такую отвратительную картину беспорядка и разрушения, что Зарецкой едва мог удержаться от восклицания: «Злодеи! что сделали вы с несчастной Москвою!»
Будучи воспитан, как и большая часть наших молодых людей, под присмотром французского гувернера, Зарецкой не мог назваться набожным; но, несмотря на это, его
русское сердце облилось кровью, когда он увидел, что почти во всех церквах стояли лошади; что стойла их
были сколочены из икон, обезображенных, изрубленных и покрытых грязью.
— Ну, если, граф, вы непременно этого хотите, то, конечно, я должен… я не могу отказать вам. Уезжайте же скорее отсюда, господин Данвиль; советую вам
быть вперед осторожнее: император никогда не любил шутить военной дисциплиною, а теперь сделался еще строже. Говорят, он беспрестанно сердится; эти проклятые
русские выводят его из терпения. Варвары! и не думают о мире! Как будто бы война должна продолжаться вечно. Прощайте, господа!
— Хорошо, мой друг, согласен: по выговору не можно
было догадаться, что ты
русской; но нельзя же, чтоб не
было в твоей манере и ухватках…
— Ну что? — спросил Зарецкой, отпустив несколько парижских фраз, — заметен ли во мне
русской, который прикидывается французом? Посмотри на эту небрежную посадку, на этот самодовольный вид — а? что, братец?.. Vive l'empereur et la joie! Chantons! [Да здравствует император и веселье!
Споем! (франц.)] — Зарецкой пришпорил свою лошадь и, заставив ее сделать две или три лансады [два или три скачка.], запел...
— Что ты, Пaxoмыч! Боже сохрани!
Будет с нас и того, что один
русской осрамился и служил нашим злодеям.
— Почему знаю? Вот еще что! Нет, господин церковник! мы получше твоего знаем французские-то мундиры: под Устерлицем я на них насмотрелся. Да и станет ли
русской офицер
петь французские песни? А он так горло и драл.