Неточные совпадения
— Видишь какой. Полно, голубь мой, полно;
не горюй,
не тужи; садись сюда к солнцу за стол; сиди смирно, а за
мной не ходи, — прибавила она, видя, что молодой человек сделал движение, как будто удерживая ее, —
я сейчас сама к тебе буду; успеешь на
меня наглядеться. — Через минуту она принесла чаю, поставила на стол и села напротив его.
— Нет, теперь
не болит, — сказал он. —
Не знаю, может быть, и болит…
я не хочу… полно, полно!..
Я и
не знаю, что со
мною, — говорил он, задыхаясь и отыскав, наконец, ее руку, — будь здесь,
не уходи от
меня; дай, дай
мне опять твою руку… У
меня в глазах темнеет;
я на тебя как на солнце смотрю, — сказал он, как будто отрывая от сердца слова свои, замирая от восторга, когда их говорил. Рыдания сдавливали ему горло.
—
Я сама много лет людей
не видала. Ты так глядишь на
меня… — проговорила она после минутного молчания.
— Как будто греют тебя мои очи! Знаешь, когда любишь кого…
Я тебя с первых слов в сердце мое приняла. Заболеешь, опять буду ходить за тобой. Только ты
не болей, нет. Встанешь, будем жить, как брат и сестра. Хочешь? Ведь сестру трудно нажить, как Бог родив
не дал.
—
Я не здешняя… что тебе! Знаешь, люди рассказывают, как жили двенадцать братьев в темном лесу и как заблудилась в том лесу красная девица. Зашла она к ним и прибрала им все в доме, любовь свою на всем положила. Пришли братья и опознали, что сестрица у них день прогостила. Стали ее выкликать, она к ним вышла. Нарекли ее все сестрой, дали ей волюшку, и всем она была ровня. Знаешь ли сказку?
—
Не знаю, — сказала задумчиво Катерина, —
я бы и смерти хотела. Хорошо жизнь любить и добрых людей любить, да… Смотри, ты опять, как мука, побелел!
— Давно ли? — продолжал Ярослав Ильич, подымая ноту все выше и выше. — И
я не знал этого! Но
я с вами сосед!
Я теперь уже в здешней части.
Я уже месяц как воротился из Рязанской губернии. Поймал же вас, старинный и благороднейший друг! — И Ярослав Ильич рассмеялся добродушнейшим образом.
— Сергеев! — закричал он вдохновенно. — Жди
меня у Тарасова; да чтоб без
меня не шевелили кулей. Да турни олсуфьевского дворника; скажи, чтоб тот же час явился в контору.
Я приду через час…
— Нет, позвольте-с.
Я всегда люблю воздать справедливость и горжусь, что по крайней мере хоть это чувство
не замолкло во
мне.
— Нет, совершенно справедлив-с, — возразил с необыкновенным жаром Ярослав Ильич. — Что
я такое в сравнении с вами-с?
Не правда ли?
— Покорно благодарю.
Я не лечусь и
не люблю лекарей…
— Гм…
я только хотел сказать, гм… впрочем, но вы
не заметили ль чего особенного?
— То есть
я уверен, что вам будет жить у него хорошо, если вы останетесь довольны помещением…
я и
не к тому говорю, готов предупредить; но, зная ваш характер… Как вам показался этот старик мещанин?
— Да, несчастный и вместе с тем до невероятности странный и занимательный человек. Впрочем, если он вас
не беспокоит… Извините, что
я обратил внимание на такой предмет, но
я полюбопытствовал…
Тогда Мурин, рассказывают, впал в плачевное уныние; стали опасаться за его рассудок, и действительно, в одной ссоре с другим купцом, тоже владетелем барок, ходивших по Волге, он вдруг выказал себя с такой странной и неожиданной точки зрения, что все происшедшее
не иначе отнесли, как к сильному его помешательству, чему и
я готов верить.
— Знаю только, — то есть
я собственно ничего особенного
не имел в мыслях прибавить…
я хочу только сказать, если вы находите в нем что-то необыкновенное и выходящее из обыкновенного уровня вещей, то все это произошло
не иначе, как следствием бед, обрушившихся на него одна за другою…
—
Не думаю, Василий Михайлович; он столько пострадал;
мне кажется, он чист своим сердцем.
—
Не смею верить, но, говорят, предсказание сбылось. Он имеет дар, Василий Михайлович… Вы изволили улыбнуться на мой простодушный рассказ. Знаю, что вы далеко упредили
меня в просвещении; но
я верю ему: он
не шарлатан. Сам Пушкин упоминает о чем-то подобном в своих сочинениях.
—
Я не знаю… с ним, кажется, дочь его.
— Да-с, или, кажется, жена его;
я знаю, что живет с ним какая-то женщина.
Я видел мельком и внимания
не обратил.
— Верить ли приятному известию? Обяжете, несказанно обяжете!
Не поверите, в какой восторг вы
меня привели!
—
Не знаю,
не знаю, — проговорила она, наконец, едва слышным голосом, задыхаясь и почти
не выговаривая слов, —
не помню, как и к тебе зашла
я сюда…
— Нет,
я не спала, — отвечала Катерина, с усилием подавляя свое волнение. — Сон и
не шел ко
мне. Он все молчал и только раз позвал
меня.
Я подходила, окликала его, говорила ему;
мне стало страшно; он
не просыпался и
не слышал
меня. Он в тяжелом недуге, подай Господь ему помощи! Тогда
мне на сердце стала тоска западать, горькая тоска!
Я ж все молилась, все молилась, и вот это и нашло на
меня.
— Нет,
я не пугалась вчера!..
— Да, бывает. — И она вся задрожала и опять в испуге стала прижиматься к нему, как дитя. — Видишь, — сказала она, прерывая рыдания, —
я не напрасно пришла к тебе,
не напрасно, тяжело было одной, — повторяла она, благодарно сжимая его руки. — Полно же, полно о чужом горе слезы ронять! Прибереги их на черный день, когда самому одинокому тяжело будет и
не будет с тобой никого!.. Слушай, была у тебя твоя люба?
— Нет… до тебя
я не знал ни одной…
Ты укроти свое сердце и
не люби
меня так, как теперь полюбил.
Недаром же мы братались с тобой, недаром же
я за тебя Богородицу слезно молила! другой такой
не нажить тебе!
Горячо тебя полюблю, все, как теперь, любить буду, и за то полюблю, что душа твоя чистая, светлая, насквозь видна; за то, что как
я взглянула впервой на тебя, так тотчас опознала, что ты моего дома гость, желанный гость и недаром к нам напросился; за то полюблю, что, когда глядишь, твои глаза любят и про сердце твое говорят, и когда скажут что, так
я тотчас же обо всем, что ни есть в тебе, знаю, и за то тебе жизнь отдать хочется на твою любовь, добрую волюшку, затем, что сладко быть и рабыней тому, чье сердце нашла… да жизнь-то моя
не моя, а чужая, и волюшка связана!
Сестрицу ж возьми и сам будь
мне брат, и
меня в свое сердце прими, когда опять тоска, злая немочь нападет на
меня; только сам сделай так, чтоб
мне стыда
не было к тебе приходить и с тобой долгую ночь, как теперь, просидеть.
— Жизнь моя! — прошептал Ордынов, у которого зрение помутилось и дух занялся. — Радость моя! — говорил он,
не зная слов своих,
не помня их,
не понимая себя, трепеща, чтоб одним дуновением
не разрушить обаяния,
не разрушить всего, что было с ним и что скорее он принимал за видение, чем за действительность: так отуманилось все перед ним! —
Я не знаю,
не понимаю тебя,
я не помню, что ты
мне теперь говорила, разум тускнеет мой, сердце ноет в груди, владычица моя!..
Точно сон кругом
меня;
я верить в тебя
не могу.
Не укоряй
меня… дай
мне говорить, дай
мне все, все сказать тебе!..
— Ты
не знаешь ничего, ничего! — говорила она, крепко сжимая его руки. —
Я такая всегда!..
Я все боюсь… Полно, полно тебе
меня мучить!..
—
Я тогда к нему иду, — начала она через минуту, переводя дух. — Иной раз он просто своими словами
меня заговаривает, другой раз берет свою книгу, самую большую, и читает надо
мной. Он все грозное, суровое такое читает!
Я не знаю, что, и понимаю
не всякое слово; но
меня берет страх, и когда
я вслушиваюсь в его голос, то словно это
не он говорит, а кто-то другой, недобрый, кого ничем
не умягчишь, ничем
не замолишь, и тяжело-тяжело станет на сердце, горит оно… Тяжелей, чем когда начиналась тоска!
Иной раз
я встаю в темную ночь и молюсь долго, по целым часам; часто и сон
меня клонит; но страх все будит, все будит
меня, и
мне все чудится тогда, что гроза кругом
меня собирается, что худо
мне будет, что разорвут и затерзают
меня недобрые, что
не замолить
мне угодников и что
не спасут они
меня от лютого горя.
Тут
я опять стану молиться, и молюсь, и молюсь до той поры, пока Владычица
не посмотрит на
меня с иконы любовнее.
Тогда, случится, он проснется, подзовет
меня, начнет
меня голубить, ласкать, утешать, и тогда уж
мне и легче становится, и приди хоть какая беда,
я уж с ним
не боюсь.
Это давно уже было, очень давно,
я и
не помню когда, а все как будто вчера передо
мною, словно сон вчерашний, что сосал
мне сердце всю ночь.
— Вот такая же ночь была, — начала говорить Катерина, — только грознее, и ветер выл по нашему лесу, как никогда еще
не удавалось
мне слышать… или уж в эту ночь началась погибель моя!
Вдруг слышен в полночь стук у ворот;
я вскочила, кровь залила
мне сердце; матушка вскрикнула…
я не взглянула на нее,
я боялась, взяла фонарь, пошла сама отпирать ворота…
У него тогда еще
не было белого волоса; борода его была, как смоль, черна, глаза горели, словно угли, и ни разу до той поры он ласково на
меня не взглянул.
Он был весь мокрый, издрогший: буря гнала его двадцать верст, — а откуда и где он бывает, ни
я, ни матушка никогда
не знали; мы его уж девять недель
не видали… бросил шапку, скинул рукавицы — образам
не молится, хозяевам
не кланяется — сел у огня…
Мать умела,
я не понимала ни слова.
Другой раз, как он приходил,
меня отсылали; а теперь мать родному детищу слова сказать
не посмела.
Вижу, на
меня смотрят, обо
мне говорят; она стала плакать; вижу, он за нож хватается, а уж
не один раз, с недавнего времени, он при
мне за нож хватался, когда с матерью говорил.
Он скрипнул зубами, вскрикнул и хотел
меня отбить — в грудь ударил, да
не оттолкнул.
Я думала, тут и умру, глаза заволокло, падаю наземь — да
не вскрикнула.