Неточные совпадения
Поровнявшись с кондитерской Миллера, я вдруг остановился
как вкопанный и стал смотреть на ту сторону улицы,
как будто предчувствуя, что
вот сейчас со мной случится что-то необыкновенное, и в это-то самое мгновение на противоположной стороне я увидел старика и
его собаку.
Вот в это-то время, незадолго до
их приезда, я кончил мой первый роман, тот самый, с которого началась моя литературная карьера, и,
как новичок, сначала не знал, куда
его сунуть.
Он ожидал чего-то непостижимо высокого, такого, чего бы
он, пожалуй, и сам не мог понять, но только непременно высокого; а вместо того вдруг такие будни и все такое известное —
вот точь-в-точь
как то самое, что обыкновенно кругом совершается.
— Гм!
вот она
какая восторженная, — проговорил старик, пораженный поступком дочери, — это ничего, впрочем, это хорошо, хорошо, благородный порыв! Она добрая девушка… — бормотал
он, смотря вскользь на жену,
как будто желая оправдать Наташу, а вместе с тем почему-то желая оправдать и меня.
Ведь
он не таков,
как вот мы с тобой.
А
вот как он увидит, что женитьба принесла мне пользу, остепенила меня и что я действительно начал служить, — обрадуется и простит меня…
По мере того
как наступала темнота, комната моя становилась
как будто просторнее,
как будто она все более и более расширялась. Мне вообразилось, что я каждую ночь в каждом углу буду видеть Смита:
он будет сидеть и неподвижно глядеть на меня,
как в кондитерской на Адама Ивановича, а у ног
его будет Азорка. И
вот в это-то мгновение случилось со мной происшествие, которое сильно поразило меня.
— Нет, в самом деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, —
как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь ехать! А лучше я
вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти к
его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
Чего доброго, не надоумил ли
его господь и не ходил ли
он в самом деле к Наташе, да одумался дорогой, или что-нибудь не удалось, сорвалось в
его намерении, —
как и должно было случиться, — и
вот он воротился домой, рассерженный и уничтоженный, стыдясь своих недавних желаний и чувств, ища, на ком сорвать сердце за свою же слабость,и выбирая именно тех, кого наиболее подозревал в таких же желаниях и чувствах.
— Прежнее детское простодушие, правда, в ней еще есть… Но когда ты улыбаешься, точно в то же время у тебя как-нибудь сильно заболит на сердце.
Вот ты похудела, Наташа, а волосы твои стали
как будто гуще… Что это у тебя за платье? Это еще у
них было сделано?
— Ничего не знаю, друг мой, даю тебе честное слово; с тобой я был всегда откровенен. Впрочем, я
вот что еще думаю: может быть,
он вовсе не влюблен в падчерицу графини так сильно,
как мы думаем. Так, увлечение…
— Дос-та-нет! — отвечала она чуть слышно. — Все для
него! Вся жизнь моя для
него! Но знаешь, Ваня, не могу я перенести, что
он теперь у нее, обо мне позабыл, сидит возле нее, рассказывает, смеется, помнишь,
как здесь, бывало, сидел… Смотрит ей прямо в глаза;
он всегда так смотрит; и в мысль
ему не приходит теперь, что я
вот здесь… с тобой.
— И пойду! А! И вы здесь! — сказал
он, увидев меня, —
как это хорошо, что и вы здесь! Ну
вот и я; видите;
как же мне теперь…
— Послушай, Наташа, ты спрашиваешь — точно шутишь. Не шути.Уверяю тебя, это очень важно. Такой тон, что я и руки опустил. Никогда отец так со мной не говорил. То есть скорее Лиссабон провалится, чем не сбудется по
его желанию;
вот какой тон!
— Ну, так
вот — что мне делать, думаю? — продолжал Алеша, — ну
как против
него пойти?
— Ты
как будто на
него сердишься, Ваня? А
какая, однако ж, я дурная, мнительная и
какая тщеславная! Не смейся; я ведь перед тобой ничего не скрываю. Ах, Ваня, друг ты мой дорогой!
Вот если я буду опять несчастна, если опять горе придет, ведь уж ты, верно, будешь здесь подле меня; один, может быть, и будешь! Чем заслужу я тебе за все! Не проклинай меня никогда, Ваня!..
— Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего дня, когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не могу… К тому же твой дедушка у меня на руках умер, и, верно,
он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит,
как будто тебя мне на руки оставлял.
Он мне во сне снится…
Вот и книжки я тебе сберег, а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может быть, на чужих руках; так или нет?
— Конфет? Что ж, это очень мило и простодушно. Ах,
какие вы оба!
Вот уж и пошли теперь наблюдать друг за другом, шпионить, лица друг у друга изучать, тайные мысли на
них читать (а ничего-то вы в
них и не понимаете!). Еще
он ничего.
Он веселый и школьник по-прежнему. А ты-то, ты-то!
— Ну,
вот дуру нашел. Вы
его, пожалуйста, не слушайте, все смеется надо мной.
Какие они генералы?
—
Вот стану я страмиться при госте.
Оно, может быть, страм
какой значит. Язык отсохни, коли скажу.
А Жуберта-то и кричит
ему, по-свойски то есть: «Трюма семьсот франков стоит (по-нашему четвертаков), разобьешь!»
Он ухмыляется да на меня смотрит; а я супротив сижу на канапе, и красота со мной, да не такое рыло,
как вот ефта-с, а с киксом, словом сказать-с.
—
Вот, друг мой Елена, — сказал я, подходя к ней, — в таких клочьях,
как ты теперь, ходить нельзя. Я и купил тебе платье, буднишнее, самое дешевое, так что тебе нечего беспокоиться;
оно всего рубль двадцать копеек стоит. Носи на здоровье.
—
Вот видишь, Елена,
вот видишь,
какая ты гордая, — сказал я, подходя к ней и садясь с ней на диван рядом. — Я с тобой поступаю,
как мне велит мое сердце. Ты теперь одна, без родных, несчастная. Я тебе помочь хочу. Так же бы и ты мне помогла, когда бы мне было худо. Но ты не хочешь так рассудить, и
вот тебе тяжело от меня самый простой подарок принять. Ты тотчас же хочешь за
него заплатить, заработать,
как будто я Бубнова и тебя попрекаю. Если так, то это стыдно, Елена.
—
Вот и я! — дружески и весело заговорил князь, — только несколько часов
как воротился. Все это время вы не выходили из моего ума (
он нежно поцеловал ее руку), — и сколько, сколько я передумал о вас! Сколько выдумал вам сказать, передать… Ну, да мы наговоримся! Во-первых, мой ветрогон, которого, я вижу, еще здесь нет…
— Да тут нечего и объяснять. Я говорю очень просто. Вы ведь знаете,
какой он ветреный, забывчивый. Ну
вот,
как ему дана теперь полная свобода,
он и увлекся.
—
Вот она: ни одним словом, ни одним намеком обо мне не беспокоить Алешу ни сегодня, ни завтра. Ни одного упрека за то, что
он забыл меня; ни одного наставления. Я именно хочу встретить
его так,
как будто ничего между нами не было, чтоб
он и заметить ничего не мог. Мне это надо. Дадите вы мне такое слово?
— А! Так вы не хотите понять с двух слов, — сказала Наташа, — даже
он, даже
вот Алеша вас понял так же,
как и я, а мы с
ним не сговаривались, даже не видались! И
ему тоже показалось, что вы играете с нами недостойную, оскорбительную игру, а
он любит вас и верит в вас,
как в божество. Вы не считали за нужное быть с
ним поосторожнее, похитрее; рассчитывали, что
он не догадается. Но у
него чуткое, нежное, впечатлительное сердце, и ваши слова, ваш тон,
как он говорит, у
него остались на сердце…
— Боже, в
какое положение вы сами себя ставите! И
какие вы мнительные,
как вы следите друг за другом! Да просто объясниться, ну и кончено.
Вот через это-то положение
он, может быть, и действительно соскучится.
— Ну, так и есть! — вскричала она, всплеснув руками. — Чай ханский, по шести целковых, третьего дня купец подарил, а
он его с коньяком хочет пить. Не слушайте, Иван Петрович,
вот я вам сейчас налью… увидите, сами увидите,
какой чай!
— Не беспокойтесь, Сашенька; все это вздор, — подхватил Маслобоев. —
Он останется; это вздор. А
вот что ты лучше скажи мне, Ваня, куда это ты все уходишь?
Какие у тебя дела? Можно узнать? Ведь ты каждый день куда-то бегаешь, не работаешь…
— А
вот как: я, брат, заметил, что
он как-то в твои дела замешался; между прочим,
он расспрашивал меня об тебе.
— Да вы, может быть, побрезгаете, что
он вот такой… пьяный. Не брезгайте, Иван Петрович,
он добрый, очень добрый, а уж вас
как любит!
Он про вас мне и день и ночь теперь говорит, все про вас. Нарочно ваши книжки купил для меня; я еще не прочла; завтра начну. А уж мне-то
как хорошо будет, когда вы придете! Никого-то не вижу, никто-то не ходит к нам посидеть. Все у нас есть, а сидим одни. Теперь
вот я сидела, все слушала, все слушала,
как вы говорили, и
как это хорошо… Так до пятницы…
— Нет, нет, конечно, меньше. Вы с
ними знакомы, и, может быть, даже сама Наталья Николаевна вам не раз передавала свои мысли на этот счет; а это для меня главное руководство. Вы можете мне много помочь; дело же крайне затруднительное. Я готов уступить и даже непременно положил уступить,
как бы ни кончились все прочие дела; вы понимаете? Но
как, в
каком виде сделать эту уступку,
вот в чем вопрос? Старик горд, упрям; пожалуй, меня же обидит за мое же добродушие и швырнет мне эти деньги назад.
— Мало ли о чем, — отвечала она серьезно. —
Вот хоть бы о том, правду ли
он рассказывает про Наталью Николаевну, что она не оскорбляется, когда
он ее в такое время оставляет одну? Ну, можно ли так поступать,
как он? Ну, зачем ты теперь здесь, скажи, пожалуйста?
— Разумеется, Алеша, и сам со слезами рассказывал: это было ведь хорошо с
его стороны, и мне очень понравилось. Мне кажется,
он вас больше любит, чем вы
его, Иван Петрович.
Вот эдакими-то вещами
он мне и нравится. Ну, а во-вторых, я потому с вами так прямо говорю,
как сама с собою, что вы очень умный человек и много можете мне дать советов и научить меня.
— Я ведь только так об этом заговорила; будемте говорить о самом главном. Научите меня, Иван Петрович:
вот я чувствую теперь, что я Наташина соперница, я ведь это знаю,
как же мне поступать? Я потому и спросила вас: будут ли
они счастливы. Я об этом день и ночь думаю. Положение Наташи ужасно, ужасно! Ведь
он совсем ее перестал любить, а меня все больше и больше любит. Ведь так?
— Ну,
вот видите, ну хоть бы этот миллион, уж
они так болтают о
нем, что уж и несносно становится. Я, конечно, с радостию пожертвую на все полезное, к чему ведь такие огромные деньги, не правда ли? Но ведь когда еще я
его пожертвую; а
они уж там теперь делят, рассуждают, кричат, спорят: куда лучше употребить
его, даже ссорятся из-за этого, — так что уж это и странно. Слишком торопятся. Но все-таки
они такие искренние и… умные. Учатся. Это все же лучше, чем
как другие живут. Ведь так?
—
Вот что, молодой мой друг, — начал
он, серьезно смотря на меня, — нам с вами эдак продолжать нельзя, а потому лучше уговоримся. Я, видите ли, намерен был вам кое-что высказать, ну, а вы уж должны быть так любезны, чтобы согласиться выслушать, что бы я ни сказал. Я желаю говорить,
как хочу и
как мне нравится, да по-настоящему так и надо. Ну, так
как же, молодой мой друг, будете вы терпеливы?
Ну так когда
он сходил с ума, то
вот что выдумал для своего удовольствия:
он раздевался у себя дома, совершенно,
как Адам, оставлял на себе одну обувь, накидывал на себя широкий плащ до пят, закатывался в
него и с важной, величественной миной выходил на улицу.
Вот думаю я это, а
он вдруг вскочил из-за стола да
как ударит пером по столу, раскраснелся, глаза сверкают, схватился за фуражку и выходит ко мне.
— Что с
ним делать теперь! И
как он мог оставить вас для меня, не понимаю! — воскликнула Катя. —
Вот как теперь увидала вас и не понимаю! — Наташа не отвечала и смотрела в землю. Катя помолчала немного и вдруг, поднявшись со стула, тихо обняла ее. Обе, обняв одна другую, заплакали. Катя села на ручку кресел Наташи, не выпуская ее из своих объятий, и начала целовать ее руки.
—
Вот говорили, — перебила она, — да и ты, впрочем, говорил, что
он без характера и… и умом недалек,
как ребенок.
—
Вот уж это и нехорошо, моя милая, что вы так горячитесь, — произнес
он несколько дрожащим голосом от нетерпеливого наслаждения видеть поскорее эффект своей обиды, —
вот уж это и нехорошо. Вам предлагают покровительство, а вы поднимаете носик… А того и не знаете, что должны быть мне благодарны; уже давно мог бы я посадить вас в смирительный дом,
как отец развращаемого вами молодого человека, которого вы обирали, да ведь не сделал же этого… хе, хе, хе, хе!
— Поди сюда, Нелли, — сказал старик, протягивая наконец ей руку. — Сядь здесь, сядь возле меня,
вот тут, — сядь! —
Он нагнулся, поцеловал ее в лоб и тихо начал гладить ее по головке. Нелли так вся и затрепетала… но сдержала себя. Анна Андреевна а умилении, с радостною надеждою смотрела,
как ее Николай Сергеич приголубил наконец сиротку.
— Матушка мне то же говорила, — резко подхватила Нелли, — и,
как мы шли домой, все говорила: это твой дедушка, Нелли, а я виновата перед
ним,
вот он и проклял меня, за это меня теперь бог и наказывает, и весь вечер этот и все следующие дни все это же говорила. А говорила,
как будто себя не помнила…
Вот она
как стала выздоравливать, то и начала мне опять рассказывать,
как она прежде жила… тут и про Азорку рассказала, потому что раз где-то на реке, за городом, мальчишки тащили Азорку на веревке топить, а мамаша дала
им денег и купила у
них Азорку.
Они злые и жестокие, и
вот тебе мое приказание: оставайся бедная, работай и милостыню проси, а если кто придет за тобой, скажи: не хочу к вам!..» Это мне говорила мамаша, когда больна была, и я всю жизнь хочу ее слушаться, — прибавила Нелли, дрожа от волнения, с разгоревшимся личиком, — и всю жизнь буду служить и работать, и к вам пришла тоже служить и работать, а не хочу быть
как дочь…
Тогда я подошла к мертвой мамаше, схватила дедушку за руку и закричала
ему: «
Вот, жестокий и злой человек,
вот, смотри!.. смотри!» — тут дедушка закричал и упал на пол
как мертвый…
—
Вот как я получила сегодня письма,
ему и понадобилось сейчас убежать, чтоб не встречаться со мной глазами…
— Что она?
Как спала? Не было ли с ней чего? Не проснулась ли она теперь? Знаешь что, Анна Андреевна: мы столик-то придвинем поскорей на террасу, принесут самовар, придут наши, мы все усядемся, и Нелли к нам выйдет…
Вот и прекрасно. Да уж не проснулась ли она? Пойду я к ней. Только посмотрю на нее… не разбужу, не беспокойся! — прибавил
он, видя, что Анна Андреевна снова замахала на
него руками.