Неточные совпадения
Каково
вам будет, если она вдруг придет, разумеется, ошибкой — но ведь это может случиться — под ваши же окна и протянет руку свою, тогда как
вы, родной сын ее, может быть, в эту самую минуту утопаете где-нибудь в пуховой перине и…
ну, вообще в роскоши!
— Хорошо! так, по-вашему, я так ничтожен, что даже не стою ответа, —
вы это хотели сказать?
Ну, пусть будет так; пусть я буду ничто.
— Это что, ученый-то человек? Батюшка мой, да там
вас ждут не дождутся! — вскричал толстяк, нелицемерно обрадовавшись. — Ведь я теперь сам от них, из Степанчикова; от обеда уехал, из-за пудинга встал: с Фомой усидеть не мог! Со всеми там переругался из-за Фомки проклятого… Вот встреча!
Вы, батюшка, меня извините. Я Степан Алексеич Бахчеев и
вас вот эдаким от полу помню…
Ну, кто бы сказал?.. А позвольте
вас…
— А кто
вас тянул к дядюшке? Сидели бы там, где-нибудь у себя, коли было где сесть! Нет, батюшка, тут, я
вам скажу, ученостью мало возьмете, да и никакой дядюшка
вам не поможет; попадете в аркан! Да я у них похудел в одни сутки.
Ну, верите ли, что я у них похудел? Нет,
вы, я вижу, не верите. Что ж, пожалуй, бог с
вами, не верьте.
—
Ну, так и есть! — вскричал господин Бахчеев, дав полную волю своему негодованию. — Я, батюшка, еще прежде, чем
вы рот растворили, догадался, что
вы философии обучались! Меня не надуешь! морген-фри! За три версты чутьем услышу философа! Поцелуйтесь
вы с вашим Фомой Фомичом! Особенного человека нашел! тьфу! прокисай все на свете! Я было думал, что
вы тоже благонамеренный человек, а
вы… Подавай! — закричал он кучеру, уж влезавшему на кóзла исправленного экипажа. — Домой!
—
Ну вот, дядюшка, я и приехал! — начал я, переменяя разговор и желая добраться поскорее до главного дела. — Признаюсь
вам, письмо ваше меня так удивило, что я…
— Здравствуй, здравствуй, братец, — отвечал страдавший за меня дядя, — ведь мы уж здоровались. Да не конфузься, пожалуйста, — прибавил он шепотом, — это, брат, со всеми случается, да еще как! Бывало, хоть провалиться в ту ж пору!..
Ну, а теперь, маменька, позвольте
вам рекомендовать: вот наш молодой человек; он немного сконфузился, но
вы его верно полюбите. Племянник мой, Сергей Александрович, — добавил он, обращаясь ко всем вообще.
— О, не беспокойтесь! — отвечала с кисленькою улыбочкой Анфиса Петровна. — Впрочем, я уже все сказала вашему племяннику и заключу разве тем, monsieur Serge, — так, кажется? — что
вам решительно надо исправиться. Я верю, что науки, искусства… ваяние, например…
ну, словом, все эти высокие идеи имеют, так сказать, свою о-ба-ятельную сторону, но они не заменят дам!.. Женщины, женщины, молодой человек, формируют
вас, и потому без них невозможно, невозможно, молодой человек, не-возможно!
—
Ну, да… телята… это, впрочем, в сторону.
Ну, послушайте, я давно хотел
вас спросить: зачем
вы, когда входите, тотчас назад оглядываетесь? Это очень смешно.
—
Ну что, брат Евграф Ларионыч, что там, у
вас, нового? — спросил дядя и крепко ударил его по плечу, заметив, что мнительный старик уже подслушивал наш разговор.
Сидел за столом — помню еще, подавали его любимый киселек со сливками, — молчал-молчал да как вскочит: «Обижают меня, обижают!» — «Да чем же, говорю, тебя, Фома Фомич, обижают?» — «
Вы теперь, говорит, мною пренебрегаете;
вы генералами теперь занимаетесь;
вам теперь генералы дороже меня!»
Ну, разумеется, я теперь все это вкратце тебе передаю; так сказать, одну только сущность; но если бы ты знал, что он еще говорил… словом, потряс всю мою душу!
«Да послужит это, говорит,
вам уроком, чтоб
вы не восхищались вперед генералами, когда и другие люди, может, еще почище ваших всех генералов!»
Ну, тут уж и я не вытерпел, каюсь! открыто каюсь!
— А, видели!
Ну, так я
вам его опять покажу, коли видели. Можете полюбоваться на ваше произведение… в нравственном смысле. Поди сюда, идиот! поди сюда, голландская ты рожа!
Ну же, иди, иди! Не бойся!
—
Ну…
вы… однако ж… — заметил было Обноскин, взглянув на свою маменьку, которая начинала как-то особенно повертываться на диване. Но что было делать? капризы Фомы Фомича считались законами.
—
Ну уж
вы, кажется, строго… — промямлил Обноскин.
—
Ну, да… это
вы хорошо изобразили, — промямлил Обноскин.
—
Ну, скажите ради здравого смысла: для чего мне, читателю, знать, что у него есть поместья? Есть — так поздравляю
вас с этим! Но как мило, как это шутливо описано! Он блещет остроумием, он брызжет остроумием, он кипит! Это какой-то Нарзан остроумия! Да, вот как надо писать! Мне кажется, я бы именно так писал, если б согласился писать в журналах…
— То-то «эх, Фома»! Видно, правда не пуховик.
Ну, хорошо; мы еще потом поговорим об этом, а теперь позвольте и мне немного повеселить публику. Не все же
вам одним отличаться. Павел Семенович! видели
вы это чудо морское в человеческом образе? Я уж давно его наблюдаю. Вглядитесь в него: ведь он съесть меня хочет, так-таки живьем, целиком!
— Хочу и я
вас потешить спектаклем, Павел Семеныч. — Эй ты, ворона, пошел сюда! Да удостойте подвинуться поближе, Гаврила Игнатьич! — Это, вот видите ли, Павел Семеныч, Гаврила; за грубость и в наказание изучает французский диалект. Я, как Орфей, смягчаю здешние нравы, только не песнями, а французским диалектом. —
Ну, француз, мусью шематон, — терпеть не может, когда говорят ему: мусью шематон, — знаешь урок?
—
Ну, нет. А давеча, когда
вы сконфузились — и отчего ж? оттого, что споткнулись при входе!.. Какое право
вы имели выставлять на смех вашего доброго, вашего великодушного дядю, который
вам сделал столько добра? Зачем
вы хотели свалить на него смешное, когда сами были смешны? Это было дурно, стыдно! Это не делает
вам чести, и, признаюсь
вам,
вы были мне очень противны в ту минуту, — вот
вам!
— Но ведь не может же быть, чтоб мы с
вами сказали последнее слово, Настасья Евграфовна! Ради бога, назначьте мне свиданье, хоть сегодня же. Впрочем, теперь уж смеркается.
Ну так, если только можно, завтра утром, пораньше; я нарочно велю себя разбудить пораньше. Знаете, там, у пруда, есть беседка. Я ведь помню; я знаю дорогу. Я ведь здесь жил маленький.
Зачем в самом начале не свернули
вы мне головы, как какому-нибудь петуху, за то…
ну, хоть, например, только за то, что он не несет яиц?
— «Прости»! Но к чему
вам мое прощение?
Ну, хорошо, положим, что я
вас и прощу: я христианин, я не могу не простить; я и теперь уже почти
вас простил. Но решите же сами: сообразно ли будет хоть сколько-нибудь с здравым смыслом и благородством души, если я хоть на одну минуту останусь теперь в вашем доме? Ведь
вы выгоняли меня!
—
Вы затрудняетесь, чтó прибавить к слову «ваше превосходительство» — это понятно. Давно бы
вы объяснились! Это даже извинительно, особенно если человек не сочинитель, если выразиться поучтивее.
Ну, я
вам помогу, если
вы не сочинитель. Говорите за мной: «ваше превосходительство!..»
— Нет, не: «
ну, ваше превосходительство», а просто: «ваше превосходительство»! Я
вам говорю, полковник, перемените ваш тон! Надеюсь также, что
вы не оскорбитесь, если я предложу
вам слегка поклониться и вместе с тем склонить вперед корпус. С генералом говорят, склоняя вперед корпус, выражая таким образом почтительность и готовность, так сказать, лететь по его поручениям. Я сам бывал в генеральских обществах и все это знаю… Ну-с: «ваше превосходительство».
— Как я несказанно обрадован, что имею наконец случай просить у
вас извинения в том, что с первого раза не узнал души вашего превосходительства. Смею уверить, что впредь не пощажу слабых сил моих на пользу общую…
Ну, довольно с
вас!
—
Ну, не чувствуете ли
вы теперь, — проговорил истязатель, — что у
вас вдруг стало легче на сердце, как будто в душу к
вам слетел какой-то ангел?.. Чувствуете ли
вы присутствие этого ангела? отвечайте мне!
— Как будто по маслу? Гм… Я, впрочем, не про масло
вам говорил…
Ну, да все равно! Вот что значит, полковник, исполненный долг! Побеждайте же себя.
Вы самолюбивы, необъятно самолюбивы!
—
Ну, хорошо. Довольно об этом. Я ухожу, а
вы немедленно идите к вашей родительнице: падите на колени, рыдайте, плачьте, но вымолите у нее прощение, — это ваш долг, ваша обязанность!
—
Ну да, неужели же плакать? Если хотите, я
вам расскажу биографию Видоплясова, и уверен, что
вы посмеетесь.
— Скрывает!
Вы думаете, он скрывает?
Ну, а она? Она его любит?
—
Ну, вот видите! — вскричал я. — С Видоплясовым!
Ну, возможно ли это?
Ну, не отвратительно ли даже слышать это? Неужели ж
вы и этому верите?
Вы, положим, и пылки и… и…
ну и молоды; но в чем я совершенно уверен: если уж
вы дали мне слово, что никому не расскажете, то, уж наверно, его сдержите.
— Знаем!
Ну, подождем до завтра, — решил Мизинчиков, улыбаясь насмешливо. — La nuit porte conseil. [Утро вечера мудреней (франц.).] До свидания. Я приду к
вам пораньше утром, а
вы подумайте…
— Да что сказать тебе, друг мой? Ведь найдет же человек, когда лезть с своими пустяками! Точно ты, брат Григорий, не мог уж и времени другого найти для своих жалоб?
Ну, что я для тебя сделаю? Пожалей хоть ты меня, братец. Ведь я, так сказать, изнурен
вами, съеден живьем, целиком! Мочи моей нет с ними, Сергей!
— Фамилия? Как так?..
Ну, дядюшка, прежде чем я услышу, что он сам скажет, позвольте
вам сказать, что только у
вас в доме могут совершаться такие чудеса, — проговорил я, расставив руки от изумления.
—
Ну, хорошо, дядюшка, хорошо! Оставим это. Скажите, видели
вы Настасью Евграфовну?
— Не в полном своем здоровье!
ну вот подите
вы с ним! — подхватил толстяк, весь побагровев от злости. — Ведь поклялся же бесить человека! Со вчерашнего дня клятву такую дал! Дура она, отец мой, повторяю тебе, капитальная дура, а не то, что не в полном своем здоровье; сызмалетства на купидоне помешана! Вот и довел ее теперь купидон до последней точки. А про того, с бороденкой-то, и поминать нечего! Небось задувает теперь по всем по трем с денежками, динь-динь-динь, да посмеивается.
—
Ну, довольно, кажется? — закричал Фома, не обращая внимания даже и на генеральшу. — Теперь о подробностях; положим, они мелки, но необходимы, Егор Ильич! В Харинской пустоши у
вас до сих пор сено не скошено. Не опоздайте: скосите и скосите скорей. Таков совет мой…
— Но, однако ж, довольно! Всего не передашь, да и не время! Я пришлю к
вам наставление письменное, в особой тетрадке.
Ну, прощайте, прощайте все. Бог с
вами, и да благословит
вас Господь! Благословляю и тебя, дитя мое, — продолжал он, обращаясь к Илюше, — и да сохранит тебя Бог от тлетворного яда будущих страстей твоих! Благословляю и тебя, Фалалей; забудь комаринского!.. И
вас, и всех… Помните Фому…
Ну, пойдем, Гаврила! Подсади меня, старичок.
— Малаги захотел! — проворчал он чуть не вслух. — И вина-то такого спросил, что никто не пьет!
Ну, кто теперь пьет малагу, кроме такого же, как он, подлеца? Тьфу,
вы, проклятые!
Ну, я-то чего тут стою? чего я-то тут жду?
— Атанде-с, — прервал Коровкин. — Рекомендуюсь: дитя природы… Но что я вижу? Здесь дамы… А зачем же ты не сказал мне, подлец, что у тебя здесь дамы? — прибавил он, с плутовскою улыбкою смотря на дядю. — Ничего? не робей!.. представимся и прекрасному полу… Прелестные дамы! — начал он, с трудом ворочая языком и завязая на каждом слове. —
Вы видите несчастного, который…
ну, да уж и так далее… Остальное не договаривается… Музыканты! польку!
— Хорошо… Да ты постой, ведь надо ж проститься… Adieu, mesdames и mademoisselles!..
Вы, так сказать, пронзили…
Ну, да уж нечего! после объяснимся… а только разбудите меня, как начнется… или даже за пять минут до начала… а без меня не начинать! слышите? не начинать!..