Неточные совпадения
Он был до того худо одет,
что иной, даже и привычный человек, посовестился
бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу.
Близость Сенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое и ремесленное население, скученное в этих серединных петербургских улицах и переулках, пестрили иногда общую панораму такими субъектами,
что странно было
бы и удивляться при встрече с иною фигурой.
«Если о сю пору я так боюсь,
что же было
бы, если б и действительно как-нибудь случилось до самого дела дойти?..» — подумал он невольно, проходя в четвертый этаж.
Раскольников не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как
бы новое, и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения,
что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хотя
бы в каком
бы то ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и тем,
что так прямо, в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого
бы ни было сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему, слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.
— С тех пор, государь мой, — продолжал он после некоторого молчания, — с тех пор, по одному неблагоприятному случаю и по донесению неблагонамеренных лиц, —
чему особенно способствовала Дарья Францовна, за то будто
бы,
что ей в надлежащем почтении манкировали, — с тех пор дочь моя, Софья Семеновна, желтый билет принуждена была получить, и уже вместе с нами по случаю сему не могла оставаться.
Беру тебя еще раз на личную свою ответственность, — так и сказали, — помни, дескать, ступай!» Облобызал я прах ног его, мысленно, ибо взаправду не дозволили
бы, бывши сановником и человеком новых государственных и образованных мыслей; воротился домой, и как объявил,
что на службу опять зачислен и жалование получаю, господи,
что тогда было…
Пришел я после обеда заснуть, так
что ж
бы вы думали, ведь не вытерпела Катерина Ивановна: за неделю еще с хозяйкой, с Амалией Федоровной, последним образом перессорились, а тут на чашку кофею позвала.
Но, рассудив,
что взять назад уже невозможно и
что все-таки он и без того
бы не взял, он махнул рукой и пошел на свою квартиру.
— За детей медью платят.
Что на копейки сделаешь! — продолжал он с неохотой, как
бы отвечая собственным мыслям.
Но в идущей женщине было что-то такое странное и с первого же взгляда бросающееся в глаза,
что мало-помалу внимание его начало к ней приковываться, — сначала нехотя и как
бы с досадой, а потом все крепче и крепче.
— Ах, стыд-то какой теперь завелся на свете, господи! Этакая немудреная, и уж пьяная! Обманули, это как есть! Вон и платьице ихнее разорвано… Ах, как разврат-то ноне пошел!.. А пожалуй
что из благородных будет, из бедных каких… Ноне много таких пошло. По виду-то как
бы из нежных, словно ведь барышня, — и он опять нагнулся над ней.
— Главное, — хлопотал Раскольников, — вот этому подлецу как
бы не дать! Ну
что ж он еще над ней надругается! Наизусть видно,
чего ему хочется; ишь подлец, не отходит!
Вопрос, почему он пошел теперь к Разумихину, тревожил его больше,
чем даже ему самому казалось; с беспокойством отыскивал он какой-то зловещий для себя смысл в этом, казалось
бы, самом обыкновенном поступке.
— Да
что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как
бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же,
что я этого не вынесу, так
чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно,
что не вытерплю…
Чего ж я теперь-то?
Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал,
что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как
бы дивясь и тому,
что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как
бы легче. Он почувствовал,
что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Впоследствии, когда он припоминал это время и все,
что случилось с ним в эти дни, минуту за минутой, пункт за пунктом, черту за чертой, его до суеверия поражало всегда одно обстоятельство, хотя, в сущности, и не очень необычайное, но которое постоянно казалось ему потом как
бы каким-то предопределением судьбы его.
Конечно, если
бы даже целые годы приходилось ему ждать удобного случая, то и тогда, имея замысел, нельзя было рассчитывать наверное на более очевидный шаг к успеху этого замысла, как тот, который представлялся вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно было
бы узнать накануне и наверно, с большею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний,
что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха, на которую готовится покушение, будет дома одна-одинехонька.
Еще зимой один знакомый ему студент, Покорев, уезжая в Харьков, сообщил ему как-то в разговоре адрес старухи Алены Ивановны, если
бы на случай пришлось ему
что заложить.
— Из странности. Нет, вот
что я тебе скажу. Я
бы эту проклятую старуху убил и ограбил, и уверяю тебя,
что без всякого зазору совести, — с жаром прибавил студент.
— Ты хошь
бы на улицу вышел, — сказала она, помолчав, — тебя хошь
бы ветром обдуло. Есть-то будешь,
что ль?
А если под пальто спрятать, то все-таки надо было рукой придерживать,
что было
бы приметно.
И если
бы даже случилось когда-нибудь так,
что уже все до последней точки было
бы им разобрано и решено окончательно и сомнений не оставалось
бы уже более никаких, — то тут-то
бы, кажется, он и отказался от всего, как от нелепости, чудовищности и невозможности.
Мало-помалу он перешел к убеждению,
что если
бы распространить Летний сад на все Марсово поле и даже соединить с дворцовым Михайловским садом, то была
бы прекрасная и полезнейшая для города вещь.
Чувства ли его были так изощрены (
что вообще трудно предположить), или действительно было очень слышно, но вдруг он различил как
бы осторожный шорох рукой у замочной ручки и как
бы шелест платья о самую дверь.
Он нарочно пошевелился и что-то погромче пробормотал, чтоб и виду не подать,
что прячется; потом позвонил в третий раз, но тихо, солидно и без всякого нетерпения. Вспоминая об этом после, ярко, ясно, эта минута отчеканилась в нем навеки; он понять не мог, откуда он взял столько хитрости, тем более
что ум его как
бы померкал мгновениями, а тела своего он почти и не чувствовал на себе… Мгновение спустя послышалось,
что снимают запор.
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал,
что теряется,
что ему почти страшно, до того страшно,
что, кажется, смотри она так, не говори ни слова еще с полминуты, то он
бы убежал от нее.
Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (все окна у ней были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем его оставила и стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил топор из петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они, с каждым мгновением, все более немели и деревенели. Он боялся,
что выпустит и уронит топор… вдруг голова его как
бы закружилась.
И если
бы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если
бы только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть,
что он бросил
бы все и тотчас пошел
бы сам на себя объявить, и не от страху даже за себя, а от одного только ужаса и отвращения к тому,
что он сделал.
Ни за
что на свете не пошел
бы он теперь к сундуку и даже в комнаты.
Кох остался, пошевелил еще раз тихонько звонком, и тот звякнул один удар; потом тихо, как
бы размышляя и осматривая, стал шевелить ручку двери, притягивая и опуская ее, чтоб убедиться еще раз,
что она на одном запоре. Потом пыхтя нагнулся и стал смотреть в замочную скважину; но в ней изнутри торчал ключ и, стало быть, ничего не могло быть видно.
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего дома; по крайней мере, он уже прошел на лестницу и тогда только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и как можно незаметнее. Конечно, он уже не в силах был сообразить,
что, может быть, гораздо лучше было
бы ему совсем не класть топора на прежнее место, а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
Если
бы дворник спросил его «
что надо?» — он, может быть, так прямо и подал
бы ему топор.
И долго, несколько часов, ему все еще мерещилось порывами,
что «вот
бы сейчас, не откладывая, пойти куда-нибудь и все выбросить, чтоб уж с глаз долой, поскорей, поскорей!» Он порывался с дивана несколько раз, хотел было встать, но уже не мог.
— Чаю
бы выпил? Хошь,
что ли? Принесу; осталось…
На улице опять жара стояла невыносимая; хоть
бы капля дождя во все эти дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные, чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики. Солнце ярко блеснуло ему в глаза, так
что больно стало глядеть, и голова его совсем закружилась, — обыкновенное ощущение лихорадочного, выходящего вдруг на улицу в яркий солнечный день.
Раскольникову показалось,
что письмоводитель стал с ним небрежнее и презрительнее после его исповеди, — но странное дело, — ему вдруг стало самому решительно все равно до чьего
бы то ни было мнения, и перемена эта произошла как-то в один миг, в одну минуту.
За этою стеной была улица, тротуар, слышно было, как шныряли прохожие, которых здесь всегда немало; но за воротами его никто не мог увидать, разве зашел
бы кто с улицы,
что, впрочем, очень могло случиться, а потому надо было спешить.
— Нет, не брежу… — Раскольников встал с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не подумал о том,
что с ним, стало быть, лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте,
что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом к лицу с кем
бы то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на себя самого, только
что переступил порог Разумихина.
— Ну, слушай: я к тебе пришел, потому
что, кроме тебя, никого не знаю, кто
бы помог… начать… потому
что ты всех их добрее, то есть умнее, и обсудить можешь… А теперь я вижу,
что ничего мне не надо, слышишь, совсем ничего… ничьих услуг и участий… Я сам… один… Ну и довольно! Оставьте меня в покое!
Кончим это, начнем об китах переводить, потом из второй части «Confessions» [«Confessions» (фр.) — «Исповедь» Ж. Ж. Руссо (1712–1778).] какие-то скучнейшие сплетни тоже отметили, переводить будем; Херувимову кто-то сказал,
что будто
бы Руссо в своем роде Радищев.
— По мне
что же-с. Вот только
бы насчет расписочки следовало бы-с.
Тем временем Разумихин пересел к нему на диван, неуклюже, как медведь, обхватил левою рукой его голову, несмотря на то,
что он и сам
бы мог приподняться, а правою поднес к его рту ложку супу, несколько раз предварительно подув на нее, чтоб он не обжегся.
— Да
чего ты так…
Что встревожился? Познакомиться с тобой пожелал; сам пожелал, потому
что много мы с ним о тебе переговорили… Иначе от кого ж
бы я про тебя столько узнал? Славный, брат, он малый, чудеснейший… в своем роде, разумеется. Теперь приятели; чуть не ежедневно видимся. Ведь я в эту часть переехал. Ты не знаешь еще? Только
что переехал. У Лавизы с ним раза два побывали. Лавизу-то помнишь, Лавизу Ивановну?
Но за
что же, за какое дело? — он как будто
бы теперь, как нарочно, и забыл.
— Да все можно давать… Супу, чаю… Грибов да огурцов, разумеется, не давать, ну и говядины тоже не надо, и… ну, да
чего тут болтать-то! — Он переглянулся с Разумихиным. — Микстуру прочь, и всё прочь, а завтра я посмотрю… Оно
бы и сегодня… ну, да…
— Да ведь нельзя же молчать, когда чувствуешь, ощупом чувствуешь,
что вот мог
бы делу помочь, кабы… Эх!.. Ты дело-то подробно знаешь?
— Это доказано, — отвечал Разумихин, нахмурясь и как
бы нехотя. — Кох узнал вещь и закладчика указал, а тот положительно доказал,
что вещь точно его.
— То-то и есть,
что никто не видал, — отвечал Разумихин с досадой, — то-то и скверно; даже Кох с Пестряковым их не заметили, когда наверх проходили, хотя их свидетельство и не очень много
бы теперь значило. «Видели, говорят,
что квартира отпертая,
что в ней, должно быть, работали, но, проходя, внимания не обратили и не помним точно, были ли там в ту минуту работники, или нет».
Даже прелестная пара сиреневых, настоящих жувеневских, перчаток свидетельствовала то же самое, хотя
бы тем одним,
что их не надевали, а только носили в руках для параду.