Неточные совпадения
Нет, Дунечка, все вижу и знаю, о чем ты со мной много — то
говорить собираешься; знаю и то, о чем ты всю ночь продумала, ходя по комнате, и о чем молилась перед Казанскою божией
матерью, которая у мамаши в спальне стоит.
— Это я по подлости моей
говорил…
Мать у меня сама чуть милостыни не просит… а я лгал, чтоб меня на квартире держали и… кормили, — проговорил громко и отчетливо Раскольников.
— Что вы
говорите! — вскричала
мать.
— Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет! И как он
говорил с тобою, Дуня! — сказала
мать, робко заглядывая в глаза дочери, чтобы прочитать всю ее мысль и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же и защищает Родю, а стало быть, простила его. — Я уверена, что он завтра одумается, — прибавила она, выпытывая до конца.
— Да, я теперь сам вижу, что почти здоров, — сказал Раскольников, приветливо целуя
мать и сестру, отчего Пульхерия Александровна тотчас же просияла, — и уже не по-вчерашнему это
говорю, — прибавил он, обращаясь к Разумихину и дружески пожимая его руку.
— Нет, я, я более всех виновата! —
говорила Дунечка, обнимая и целуя
мать, — я польстилась на его деньги, но, клянусь, брат, я и не воображала, чтоб это был такой недостойный человек! Если б я разглядела его раньше, я бы ни на что не польстилась! Не вини меня, брат!
Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил
мать и сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей
говорил? Он ей поцеловал ногу и
говорил…
говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не может… О господи!»
Разозлившись на то, что
мать и сестра не хотят, по его наветам, со мною рассориться, он слово за слово начал
говорить им непростительные дерзости.
— А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? — восклицала Соня. — Разве это теперь возможно? Ну как ты с
матерью будешь
говорить? (О, с ними-то, с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил
мать и сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил. О господи! — вскрикнула она, — ведь он уже это все знает сам! Ну как же, как же без человека-то прожить! Что с тобой теперь будет!
Матери я про этоничего не расскажу, но буду
говорить о тебе беспрерывно и скажу от твоего имени, что ты придешь очень скоро.
Собралась к тебе; Авдотья Романовна стала удерживать; слушать ничего не хочет: «Если он,
говорит, болен, если у него ум мешается, кто же ему поможет, как не
мать?» Пришли мы сюда все, потому не бросать же нам ее одну.
Встала и
говорит: «Если он со двора выходит, а стало быть, здоров, и
мать забыл, значит, неприлично и стыдно
матери у порога стоять и ласки, как подачки, выпрашивать».
Есть,
говорит, и
мать, дама рассудительная, мамаша-то.
Девочка
говорила не умолкая; кое-как можно было угадать из всех этих рассказов, что это нелюбимый ребенок, которого
мать, какая-нибудь вечно пьяная кухарка, вероятно из здешней же гостиницы, заколотила и запугала; что девочка разбила мамашину чашку и что до того испугалась, что сбежала еще с вечера; долго, вероятно, скрывалась где-нибудь на дворе, под дождем, наконец пробралась сюда, спряталась за шкафом и просидела здесь в углу всю ночь, плача, дрожа от сырости, от темноты и от страха, что ее теперь больно за все это прибьют.
И когда она являлась на работах, приходя к Раскольникову, или встречалась с партией арестантов, идущих на работы, — все снимали шапки, все кланялись: «Матушка, Софья Семеновна,
мать ты наша, нежная, болезная!» —
говорили эти грубые клейменые каторжные этому маленькому и худенькому созданию.
Самгин отвечал междометиями, улыбками, пожиманием плеч, — трудно было найти удобные слова.
Мать говорила не своим голосом, более густо, тише и не так самоуверенно, как прежде. Ее лицо сильно напудрено, однако сквозь пудру все-таки просвечивает какая-то фиолетовая кожа. Он не мог рассмотреть выражения ее подкрашенных глаз, прикрытых искусно удлиненными ресницами. Из ярких губ торопливо сыпались мелкие, ненужные слова.
Неточные совпадения
Вздрогнула я, одумалась. // — Нет, —
говорю, — я Демушку // Любила, берегла… — // «А зельем не поила ты? // А мышьяку не сыпала?» // — Нет! сохрани Господь!.. — // И тут я покорилася, // Я в ноги поклонилася: // — Будь жалостлив, будь добр! // Вели без поругания // Честному погребению // Ребеночка предать! // Я
мать ему!.. — Упросишь ли? // В груди у них нет душеньки, // В глазах у них нет совести, // На шее — нет креста!
Как в ноги губернаторше // Я пала, как заплакала, // Как стала
говорить, // Сказалась усталь долгая, // Истома непомерная, // Упередилось времечко — // Пришла моя пора! // Спасибо губернаторше, // Елене Александровне, // Я столько благодарна ей, // Как
матери родной! // Сама крестила мальчика // И имя Лиодорушка — // Младенцу избрала…
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети слушали эти слова
матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их занимательная игра, и не верили ни слову из того, что
говорила мать. Они и не могли верить, потому что не могли себе представить всего объема того, чем они пользуются, и потому не могли представить себе, что то, что они разрушают, есть то самое, чем они живут.
Кити испытывала особенную прелесть в том, что она с
матерью теперь могла
говорить, как с равною, об этих самых главных вопросах в жизни женщины.
Кити отвечала, что ничего не было между ними и что она решительно не понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити ответила совершенную правду. Она не знала причины перемены к себе Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась в такой вещи, которую она не могла сказать
матери, которой она не
говорила и себе. Это была одна из тех вещей, которые знаешь, но которые нельзя сказать даже самой себе; так страшно и постыдно ошибиться.