Неточные совпадения
— Гм…
да… все в руках человека,
и все-то он мимо носу проносит единственно от одной трусости… это уж аксиома…
Да, пожалуй, что
и игрушки!»
«Может, впрочем, она
и всегда такая,
да я в тот раз не заметил», — подумал он с неприятным чувством.
Мебель, вся очень старая
и из желтого дерева, состояла из дивана с огромною выгнутою деревянною спинкой, круглого стола овальной формы перед диваном, туалета с зеркальцем в простенке, стульев по стенам
да двух-трех грошовых картинок в желтых рамках, изображавших немецких барышень с птицами в руках, — вот
и вся мебель.
—
Да ведь
и прежнему закладу срок. Еще третьего дня месяц как минул.
Да,
да; дама горячая, гордая
и непреклонная.
Потом, уже достигнув зрелого возраста, прочла она несколько книг содержания романтического,
да недавно еще, через посредство господина Лебезятникова, одну книжку «Физиологию» Льюиса [«Физиология» Льюиса — книга английского философа
и физиолога Д. Г. Льюиса «Физиология обыденной жизни», в которой популярно излагались естественно-научные идеи.] — изволите знать-с? — с большим интересом прочла,
и даже нам отрывочно вслух сообщала: вот
и все ее просвещение.
А тут Катерина Ивановна, руки ломая, по комнате ходит,
да красные пятна у ней на щеках выступают, — что в болезни этой
и всегда бывает: «Живешь, дескать, ты, дармоедка, у нас, ешь
и пьешь,
и теплом пользуешься», а что тут пьешь
и ешь, когда
и ребятишки-то по три дня корки не видят!
Лежал я тогда… ну,
да уж что! лежал пьяненькой-с,
и слышу, говорит моя Соня (безответная она,
и голосок у ней такой кроткий… белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое), говорит: «Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на такое дело пойти?» А уж Дарья Францовна, женщина злонамеренная
и полиции многократно известная, раза три через хозяйку наведывалась.
Ни словечка при этом не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только наш большой драдедамовый [Драдедам — тонкое (дамское) сукно.] зеленый платок (общий такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову
и лицо
и легла на кровать лицом к стенке, только плечики
да тело все вздрагивают…
Люди беднейшие
и косноязычные…
да…
Оно даже
и лучше, коли драть начнет, а я не того боюсь… я… глаз ее боюсь…
да… глаз…
— Вот, Настасья, возьми, пожалуйста, — сказал он, пошарив в кармане (он так
и спал одетый)
и вытащив горсточку меди, — сходи
и купи мне сайку.
Да возьми в колбасной хоть колбасы немного, подешевле.
Все ли слова между ними были прямо произнесены или обе поняли, что у той
и у другой одно в сердце
и в мыслях, так уж нечего вслух-то всего выговаривать
да напрасно проговариваться.
И благоразумно: по одежке протягивай ножки;
да вы то, г-н Лужин, чего же?
А теперь вот вообразили, вместе с мамашей, что
и господина Лужина можно снести, излагающего теорию о преимуществе жен, взятых из нищеты
и облагодетельствованных мужьями,
да еще излагающего чуть не при первом свидании.
Ну
да положим, он «проговорился», хоть
и рациональный человек (так что, может быть,
и вовсе не проговорился, а именно в виду имел поскорее разъяснить), но Дуня-то, Дуня?
Нет, Дуня не та была, сколько я знал,
и… ну
да уж, конечно, не изменилась
и теперь!..
Да чего: тут мы
и от Сонечкина жребия пожалуй что не откажемся!
Да в десять-то лет мать успеет ослепнуть от косынок, а пожалуй что
и от слез; от поста исчахнет; а сестра?
Вернее же всего, где-нибудь напоили
и обманули… в первый раз… понимаете?
да так
и пустили на улицу.
А не сгонит, так все-таки пронюхают Дарьи Францовны,
и начнет шмыгать моя девочка, туда
да сюда…
Да вот всё так
и делались…
«А куда ж я иду? — подумал он вдруг. — Странно. Ведь я зачем-то пошел. Как письмо прочел, так
и пошел… На Васильевский остров, к Разумихину я пошел, вот куда, теперь… помню.
Да зачем, однако же?
И каким образом мысль идти к Разумихину залетела мне именно теперь в голову? Это замечательно».
— Боже! — воскликнул он, —
да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой теплой крови, взламывать замок, красть
и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?
—
Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять
и как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило
и в ужас бросило…
—
Да вы на сей раз Алене Ивановне ничего не говорите-с, — перебил муж, — вот мой совет-с, а зайдите к нам не просясь. Оно дело выгодное-с. Потом
и сестрица сами могут сообразить.
Долго он не ходил к ней, потому что уроки были
и как-нибудь
да пробивался.
—
Да, смуглая такая, точно солдат переряженный, но знаешь, совсем не урод. У нее такое доброе лицо
и глаза. Очень даже. Доказательство — многим нравится. Тихая такая, кроткая, безответная, согласная, на все согласная. А улыбка у ней даже очень хороша.
—
Да ведь она
и тебе нравится? — засмеялся офицер.
Одна смерть
и сто жизней взамен —
да ведь тут арифметика!
— Эх, брат,
да ведь природу поправляют
и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого человека не было. Говорят: «долг, совесть», — я ничего не хочу говорить против долга
и совести, — но ведь как мы их понимаем? Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!
Звонить зря было нечего,
да ему
и не к фигуре.
— Здравствуйте, Алена Ивановна, — начал он как можно развязнее, но голос не послушался его, прервался
и задрожал, — я вам… вещь принес…
да вот лучше пойдемте сюда… к свету… —
И, бросив ее, он прямо, без приглашения, прошел в комнату. Старуха побежала за ним; язык ее развязался...
—
Да чтой-то вы какой бледный? Вот
и руки дрожат! Искупался, что ль, батюшка?
—
Да чтой-то, как будто
и не серебряная… Ишь навертел.
—
Да что он тут навертел! — с досадой вскричала старуха
и пошевелилась в его сторону.
— Гм… черт… спросить…
Да ведь она ж никуда не ходит… —
и он еще раз дернул за ручку замка. — Черт, нечего делать, идти!
Да! лучше выбросить! — повторял он, опять садясь на диван, —
и сейчас, сию минуту, не медля!..» Но вместо того голова его опять склонилась на подушку; опять оледенил его нестерпимый озноб; опять он потащил на себя шинель.
—
Да отвори, жив аль нет?
И все-то он дрыхнет! — кричала Настасья, стуча кулаком в дверь, — целые дни-то деньские, как пес, дрыхнет! Пес
и есть! Отвори, что ль. Одиннадцатый час.
—
Да уж не вставай, — продолжала Настасья, разжалобясь
и видя, что он спускает с дивана ноги. — Болен, так
и не ходи: не сгорит. Что у те в руках-то?
—
Да, господин капитэн,
и какой же это неблагородный гость, господин капитэн, когда в благородный дом…
—
Да што! — с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (
и даже не што, а как-то «Да-а шта-а!»), переходя с какими-то бумагами к другому столу
и картинно передергивая с каждым шагом плечами, куда шаг, туда
и плечо, — вот-с, извольте видеть: господин сочинитель, то бишь студент, бывший то есть, денег не платит, векселей надавал, квартиру не очищает, беспрерывные на них поступают жалобы, а изволили в претензию войти, что я папироску при них закурил!
— Бедность не порок, дружище, ну
да уж что! Известно, порох, не мог обиды перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись
и сами не удержались, — продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, — но это вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-род-нейший, я вам скажу, человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел —
и нет!
И все прошло!
И в результате одно только золото сердца! Его
и в полку прозвали: «поручик-порох»…
—
Да помилуйте, капитан, — начал он весьма развязно, обращаясь вдруг к Никодиму Фомичу, — вникните
и в мое положение…
Да, он помнил потом, что он засмеялся нервным, мелким, неслышным, долгим смехом,
и все смеялся, все время как проходил через площадь.
«Если действительно все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная
и твердая цель, то каким же образом ты до сих пор даже
и не заглянул в кошелек
и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял
и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел?
Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
Да, это так; это все так. Он, впрочем, это
и прежде знал,
и совсем это не новый вопрос для него;
и когда ночью решено было в воду кинуть, то решено было безо всякого колебания
и возражения, а так, как будто так тому
и следует быть, как будто иначе
и быть невозможно…
Да, он это все знал
и все помнил;
да чуть ли это уже вчера не было так решено, в ту самую минуту, когда он над сундуком сидел
и футляры из него таскал… А ведь так!..
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это,
да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел,
да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что к нему после того на другой день пойду, ну что ж,
и пойду! Будто уж я
и не могу теперь зайти…»
— Неужели уж так плохо?
Да ты, брат, нашего брата перещеголял, — прибавил он, глядя на лохмотья Раскольникова. —
Да садись же, устал небось! —
и когда тот повалился на клеенчатый турецкий диван, который был еще хуже его собственного, Разумихин разглядел вдруг, что гость его болен.