Неточные совпадения
Как
это так выходит, что у
человека умного высказанное им гораздо глупее того, что в нем остается?
Я
это не раз замечал за собой и в моих словесных отношениях с
людьми за весь
этот последний роковой год и много мучился
этим.
И каждый-то раз я обязан был всем
этим праздным
людям объяснять...
Это был
человек, который и тогда уже умел «показать себя».
Он сам,
этот мрачный и закрытый
человек, с тем милым простодушием, которое он черт знает откуда брал (точно из кармана), когда видел, что
это необходимо, — он сам говорил мне, что тогда он был весьма «глупым молодым щенком» и не то что сентиментальным, а так, только что прочел «Антона Горемыку» и «Полиньку Сакс» — две литературные вещи, имевшие необъятное цивилизующее влияние на тогдашнее подрастающее поколение наше.
А
человеку, который приехал с «Антоном Горемыкой», разрушать, на основании помещичьего права, святость брака, хотя и своего дворового, было бы очень зазорно перед самим собою, потому что, повторяю, про
этого «Антона Горемыку» он еще не далее как несколько месяцев тому назад, то есть двадцать лет спустя, говорил чрезвычайно серьезно.
Итак, мог же, стало быть,
этот молодой
человек иметь в себе столько самой прямой и обольстительной силы, чтобы привлечь такое чистое до тех пор существо и, главное, такое совершенно разнородное с собою существо, совершенно из другого мира и из другой земли, и на такую явную гибель?
Что отец —
это бы еще ничего, и нежностей я не любил, но
человек этот меня знать не хотел и унизил, тогда как я мечтал о нем все
эти годы взасос (если можно так о мечте выразиться).
Впрочем, приглядываясь к нему во весь
этот месяц, я видел высокомерного
человека, которого не общество исключило из своего круга, а который скорее сам прогнал общество от себя, — до того он смотрел независимо.
И если бы он узнал, что кто-нибудь распространяет или утверждает о нем
этот слух, то, кажется,
этот незлобивейший
человек стал бы ему вечным врагом.
Человек остроумный, бесспорно, и глубокоученый; но правильный ли
это ум?
К тому же все
это de l'inconnu, [Из области неведомого (франц.).] но светскому
человеку даже и неприлично.
Может, я очень худо сделал, что сел писать: внутри безмерно больше остается, чем то, что выходит в словах. Ваша мысль, хотя бы и дурная, пока при вас, — всегда глубже, а на словах — смешнее и бесчестнее. Версилов мне сказал, что совсем обратное тому бывает только у скверных
людей. Те только лгут, им легко; а я стараюсь писать всю правду:
это ужасно трудно!
— Слушайте, — пробормотал я совершенно неудержимо, но дружески и ужасно любя его, — слушайте: когда Джемс Ротшильд, покойник, парижский, вот что тысячу семьсот миллионов франков оставил (он кивнул головой), еще в молодости, когда случайно узнал, за несколько часов раньше всех, об убийстве герцога Беррийского, то тотчас поскорее дал знать кому следует и одной только
этой штукой, в один миг, нажил несколько миллионов, — вот как
люди делают!
Из остальных я припоминаю всего только два лица из всей
этой молодежи: одного высокого смуглого
человека, с черными бакенами, много говорившего, лет двадцати семи, какого-то учителя или вроде того, и еще молодого парня моих лет, в русской поддевке, — лицо со складкой, молчаливое, из прислушивающихся.
–…второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Ввиду
этого, может быть и справедливого, своего вывода господин Крафт пришел к заключению, что всякая дальнейшая деятельность всякого русского
человека должна быть
этой идеей парализована, так сказать, у всех должны опуститься руки и…
Чтоб вылечить такого
человека, надо в таком случае изменить самое
это чувство, что возможно не иначе как заменив его другим, равносильным.
Нет, мне нельзя жить с
людьми; я и теперь
это думаю; на сорок лет вперед говорю.
—
Это — очень гордый
человек, как вы сейчас сами сказали, а многие из очень гордых
людей любят верить в Бога, особенно несколько презирающие
людей. У многих сильных
людей есть, кажется, натуральная какая-то потребность — найти кого-нибудь или что-нибудь, перед чем преклониться. Сильному
человеку иногда очень трудно переносить свою силу.
— Тут причина ясная: они выбирают Бога, чтоб не преклоняться перед
людьми, — разумеется, сами не ведая, как
это в них делается: преклониться пред Богом не так обидно. Из них выходят чрезвычайно горячо верующие — вернее сказать, горячо желающие верить; но желания они принимают за самую веру. Из этаких особенно часто бывают под конец разочаровывающиеся. Про господина Версилова я думаю, что в нем есть и чрезвычайно искренние черты характера. И вообще он меня заинтересовал.
— О, я знаю, что мне надо быть очень молчаливым с
людьми. Самый подлый из всех развратов —
это вешаться на шею; я сейчас
это им сказал, и вот я и вам вешаюсь! Но ведь есть разница, есть? Если вы поняли
эту разницу, если способны были понять, то я благословлю
эту минуту!
— Из
людей получше теперь все — помешанные. Сильно кутит одна середина и бездарность… Впрочем,
это все не стоит.
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. —
Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать, какой он
человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь
это надо!
Марья Ивановна, передавая все
это мне в Москве, верила и тому и другому варианту, то есть всему вместе: она именно утверждала, что все
это могло произойти совместно, что
это вроде la haine dans l'amour, [Ненависти в любви (франц.).] оскорбленной любовной гордости с обеих сторон и т. д., и т. д., одним словом, что-то вроде какой-то тончайшей романической путаницы, недостойной всякого серьезного и здравомыслящего
человека и, вдобавок, с подлостью.
Крафт об участи
этого письма знал очень мало, но заметил, что Андроников «никогда не рвал нужных бумаг» и, кроме того, был
человек хоть и широкого ума, но и «широкой совести».
Итак, вот
человек, по котором столько лет билось мое сердце! И чего я ждал от Крафта, каких
это новых сообщений?
Я приехал к
человеку чистому, а не к
этому.
Но не то смешно, когда я мечтал прежде «под одеялом», а то, что и приехал сюда для него же, опять-таки для
этого выдуманного
человека, почти забыв мои главные цели.
Уединение — главное: я ужасно не любил до самой последней минуты никаких сношений и ассоциаций с
людьми; говоря вообще, начать «идею» я непременно положил один,
это sine qua.
И признаюсь в
этом с негодованием и искренно, я всегда выдавал себя сам словами и торопился, а потому и решился сократить
людей.
Да, моя «идея» —
это та крепость, в которую я всегда и во всяком случае могу скрыться от всех
людей, хотя бы и нищим, умершим на пароходе.
Мне казалось, что красивее будет, если
человек этот будет даже грязно необразованным.
Очень доволен был и еще один молодой парень, ужасно глупый и ужасно много говоривший, одетый по-немецки и от которого весьма скверно пахло, — лакей, как я узнал после;
этот с пившим молодым
человеком даже подружился и при каждой остановке поезда поднимал его приглашением: «Теперь пора водку пить» — и оба выходили обнявшись.
Подошел и я — и не понимаю, почему мне
этот молодой
человек тоже как бы понравился; может быть, слишком ярким нарушением общепринятых и оказенившихся приличий, — словом, я не разглядел дурака; однако с ним сошелся тогда же на ты и, выходя из вагона, узнал от него, что он вечером, часу в девятом, придет на Тверской бульвар.
— Самое лучшее, мой милый,
это то, что ты засмеялся. Трудно представить, сколько
этим каждый
человек выигрывает, даже в наружности. Я серьезнейшим образом говорю. У него, Татьяна Павловна, всегда такой вид, будто у него на уме что-то столь уж важное, что он даже сам пристыжен сим обстоятельством.
Затем, ты весь месяц у нас и на нас фыркаешь, — между тем ты
человек, очевидно, умный и в
этом качестве мог бы предоставить такое фырканье тем, которым нечем уж больше отмстить
людям за свое ничтожество.
Когда он декламировал на бале, я понимал, что он унижен и оскорблен, что он укоряет всех
этих жалких
людей, но что он — велик, велик!
Это был очень маленький и очень плотненький французик, лет сорока пяти и действительно парижского происхождения, разумеется из сапожников, но уже с незапамятных времен служивший в Москве на штатном месте, преподавателем французского языка, имевший даже чины, которыми чрезвычайно гордился, —
человек глубоко необразованный.
— Друг мой, если б я только знал… — протянул Версилов с небрежной улыбкой несколько утомленного
человека, — каков, однако, негодяй
этот Тушар! Впрочем, я все еще не теряю надежды, что ты как-нибудь соберешься с силами и все
это нам наконец простишь, и мы опять заживем как нельзя лучше.
А между тем все
это вздор и гнусная клевета: ты законнорожденный, Долгорукий, сын Макара Иваныча Долгорукого,
человека почтенного и замечательного умом и характером.
— Насчет Макара Ивановича? Макар Иванович —
это, как ты уже знаешь, дворовый
человек, так сказать, пожелавший некоторой славы…
[Понимаешь? (франц.)]) и в высшей степени уменье говорить дело, и говорить превосходно, то есть без глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря на весь мой демократизм, терпеть не могу, и без всех
этих напряженных русизмов, которыми говорят у нас в романах и на сцене «настоящие русские
люди».
И неужели он не ломался, а и в самом деле не в состоянии был догадаться, что мне не дворянство версиловское нужно было, что не рождения моего я не могу ему простить, а что мне самого Версилова всю жизнь надо было, всего
человека, отца, и что
эта мысль вошла уже в кровь мою?
Мне сто раз, среди
этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится
этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь
этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все
это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все
это чей-нибудь сон, и ни одного-то
человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
Все
это я обдумал и совершенно уяснил себе, сидя в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг пришло в голову, что пришел я к Васину, столь жаждая от него совета, как поступить, — единственно с тою целью, чтобы он увидал при
этом, какой я сам благороднейший и бескорыстнейший
человек, а стало быть, чтоб и отмстить ему тем самым за вчерашнее мое перед ним принижение.
Люди, любящие
эту затхлую чистоту, а главное, угодливую почтительность хозяек, — сами подозрительны.
Я был убежден, что Васин считает
этого господина ни во что, но что объяви я то же мнение, и он тотчас же с серьезным достоинством заступится и назидательно заметит, что
это «
человек практический, из
людей теперешних деловых, и которого нельзя судить с наших общих и отвлеченных точек зрения».
Полторы кубических сажени необходимого для
человека на двенадцать часов воздуху, может быть, в
этих комнатках и было, но вряд ли больше.
— Он действительно даром слова не владеет, но только с первого взгляда; ему удавалось делать чрезвычайно меткие замечания; и вообще —
это более
люди дела, аферы, чем обобщающей мысли; их надо с
этой точки судить…
— Все может быть;
человек почувствовал в кармане у себя деньги… Впрочем, вероятно и то, что он просто подал милостыню;
это — в его преданиях, а может быть, и в наклонностях.