Неточные совпадения
Особенно приметна была в
этом лице его мертвая бледность, придававшая всей физиономии молодого
человека изможденный вид, несмотря на довольно крепкое сложение, и вместе с тем что-то страстное, до страдания, не гармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с резким, самодовольным его взглядом.
Оказалось, что и
это было так: белокурый молодой
человек тотчас же и с необыкновенною поспешностью в
этом признался.
— Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны и искренны, а сие похвально! Гм… генерала же Епанчина знаем-с, собственно потому, что
человек общеизвестный; да и покойного господина Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только
это был Николай Андреевич Павлищев, потому что их два двоюродные брата. Другой доселе в Крыму, а Николай Андреевич, покойник, был
человек почтенный и при связях, и четыре тысячи душ в свое время имели-с…
Люди, о которых они знают всю подноготную, конечно, не придумали бы, какие интересы руководствуют ими, а между тем многие из них
этим знанием, равняющимся целой науке, положительно утешены, достигают самоуважения и даже высшего духовного довольства.
В продолжение всего
этого разговора черномазый молодой
человек зевал, смотрел без цели в окно и с нетерпением ждал конца путешествия.
Наконец, на неоднократное и точное заявление, что он действительно князь Мышкин и что ему непременно надо видеть генерала по делу необходимому, недоумевающий
человек препроводил его рядом, в маленькую переднюю, перед самою приемной, у кабинета, и сдал его с рук на руки другому
человеку, дежурившему по утрам в
этой передней и докладывавшему генералу о посетителях.
Этот другой
человек был во фраке, имел за сорок лет и озабоченную физиономию и был специальный, кабинетный прислужник и докладчик его превосходительства, вследствие чего и знал себе цену.
А ведь главная, самая сильная боль, может, не в ранах, а вот, что вот знаешь наверно, что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь, вот сейчас — душа из тела вылетит, и что
человеком уж больше не будешь, и что
это уж наверно; главное то, что наверно.
— Вы князь Мышкин? — спросил он чрезвычайно любезно и вежливо.
Это был очень красивый молодой
человек, тоже лет двадцати восьми, стройный блондин, средневысокого роста, с маленькою наполеоновскою бородкой, с умным и очень красивым лицом. Только улыбка его, при всей ее любезности, была что-то уж слишком тонка; зубы выставлялись при
этом что-то уж слишком жемчужно-ровно; взгляд, несмотря на всю веселость и видимое простодушие его, был что-то уж слишком пристален и испытующ.
Еще в Берлине подумал: «
Это почти родственники, начну с них; может быть, мы друг другу и пригодимся, они мне, я им, — если они
люди хорошие».
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь
люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно
это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
Давеча ваш слуга, когда я у вас там дожидался, подозревал, что я на бедность пришел к вам просить; я
это заметил, а у вас, должно быть, на
этот счет строгие инструкции; но я, право, не за
этим, а, право, для того только, чтобы с
людьми сойтись.
И наконец, мне кажется, мы такие розные
люди на вид… по многим обстоятельствам, что, у нас, пожалуй, и не может быть много точек общих, но, знаете, я в
эту последнюю идею сам не верю, потому очень часто только так кажется, что нет точек общих, а они очень есть…
это от лености людской происходит, что
люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего не могут найти…
— Как вам показалось, князь, — обратился вдруг к нему Ганя, — что
это, серьезный какой-нибудь
человек или только так, безобразник? Собственно ваше мнение?
Притом же ты
человек…
человек… одним словом,
человек умный, и я на тебя понадеялся… а
это, в настоящем случае,
это…
это…
— Благодарю вас, генерал, вы поступили со мной как чрезвычайно добрый
человек, тем более что я даже и не просил; я не из гордости
это говорю; я и действительно не знал, куда голову приклонить. Меня, правда, давеча позвал Рогожин.
Это был
человек лет пятидесяти пяти, изящного характера, с необыкновенною утонченностию вкуса.
Это был
человек замечательный по своим беспрерывным и анекдотическим неудачам, — один отставной офицер, хорошей дворянской фамилии, и даже в
этом отношении почище Тоцкого, некто Филипп Александрович Барашков.
Ничем не дорожа, а пуще всего собой (нужно было очень много ума и проникновения, чтобы догадаться в
эту минуту, что она давно уже перестала дорожить собой, и чтоб ему, скептику и светскому цинику, поверить серьезности
этого чувства), Настасья Филипповна в состоянии была самое себя погубить, безвозвратно и безобразно, Сибирью и каторгой, лишь бы надругаться над
человеком, к которому она питала такое бесчеловечное отвращение.
Признания
эти Гаврила Ардалионович сделал ему, Афанасию Ивановичу, сам, и давно уже, по-дружески и от чистого молодого сердца, и что об
этом давно уже знает и Иван Федорович, благодетельствующий молодому
человеку.
Наконец, если только он, Афанасий Иванович, не ошибается, любовь молодого
человека давно уже известна самой Настасье Филипповне, и ему показалось даже, что она смотрит на
эту любовь снисходительно.
—
Это очень хорошо, что вы смеетесь. Я вижу, что вы добрейший молодой
человек, — сказала генеральша.
— Да и об осле было умно, — заметила Александра, — князь рассказал очень интересно свой болезненный случай и как все ему понравилось чрез один внешний толчок. Мне всегда было интересно, как
люди сходят с ума и потом опять выздоравливают. Особенно если
это вдруг сделается.
— Насчет жизни в тюрьме можно еще и не согласиться, — сказал князь, — я слышал один рассказ
человека, который просидел в тюрьме лет двенадцать;
это был один из больных у моего профессора и лечился.
Ведь, подумаешь, как
это жестоко, а с другой стороны, ей-богу,
эти невинные
люди от чистого сердца делают и уверены, что
это человеколюбие), потом туалет (вы знаете, что такое туалет преступника?), наконец везут по городу до эшафота…
На эшафот ведет лесенка; тут он пред лесенкой вдруг заплакал, а
это был сильный и мужественный
человек, большой злодей, говорят, был.
Но одно только правда: я и в самом деле не люблю быть со взрослыми, с
людьми, с большими, — и
это я давно заметил, — не люблю, потому что не умею.
Потом же, во все
эти три года, я и понять не мог, как тоскуют и зачем тоскуют
люди?
Ганя, раз начав ругаться и не встречая отпора, мало-помалу потерял всякую сдержанность, как
это всегда водится с иными
людьми. Еще немного, и он, может быть, стал бы плеваться, до того уж он был взбешен. Но именно чрез
это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание на то, что
этот «идиот», которого он так третирует, что-то уж слишком скоро и тонко умеет иногда все понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но вдруг произошло нечто неожиданное.
Ганя хмурился и называл содержание жильцов безобразием; ему стало как будто стыдно после
этого в обществе, где он привык являться, как молодой
человек с некоторым блеском и будущностью.
Это был еще довольно молодой
человек, лет под тридцать, скромно, но изящно одетый, с приятными, но как-то слишком уж солидными манерами.
— Приготовляется брак, и брак редкий. Брак двусмысленной женщины и молодого
человека, который мог бы быть камер-юнкером.
Эту женщину введут в дом, где моя дочь и где моя жена! Но покамест я дышу, она не войдет! Я лягу на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!.. С Ганей я теперь почти не говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли будете жить у нас, всё равно и без того станете свидетелем. Но вы сын моего друга, и я вправе надеяться…
В голосе Гани слышалась уже та степень раздражения, в которой
человек почти сам рад
этому раздражению, предается ему безо всякого удержу и чуть не с возрастающим наслаждением, до чего бы
это ни довело.
— Ну, еще бы! Вам-то после… А знаете, я терпеть не могу
этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или злодей в сумасшедшем виде даст пощечину, и вот уж
человек на всю жизнь обесчещен, и смыть не может иначе как кровью, или чтоб у него там на коленках прощенья просили. По-моему,
это нелепо и деспотизм. На
этом Лермонтова драма «Маскарад» основана, и — глупо, по-моему. То есть, я хочу сказать, ненатурально. Но ведь он ее почти в детстве писал.
Подлецы любят честных
людей, — вы
этого не знали?
И как они скоро все кончаются, все
эти старые приличные
люди!
Он прежде так не лгал, уверяю вас; прежде он был только слишком восторженный
человек, и — вот во что
это разрешилось!
Я, князь, не по расчету в
этот мрак иду, — продолжал он, проговариваясь, как уязвленный в своем самолюбии молодой
человек, — по расчету я бы ошибся наверно, потому и головой, и характером еще не крепок.
Но, к своему ужасу, он стал терять
эту надежду: генерал взводил его по лестнице, как
человек, действительно имеющий здесь знакомых, и поминутно вставлял биографические и топографические подробности, исполненные математической точности.
— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к князю, — верите ли вы, что
этот бесстыдный
человек не пощадил моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего не оставил. Что я с твоими заемными письмами делать буду, хитрый и бессовестный ты
человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я накормлю моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и на ногах не стоит… Чем прогневала я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
К
этим результатам клонилось первоначально и всё воспитание Настасьи Филипповны, по программе Тоцкого, который в
этом роде был очень понимающий
человек; но, увы! результаты оказались странные.
— Не просите прощения, — засмеялась Настасья Филипповна, —
этим нарушится вся странность и оригинальность. А правду, стало быть, про вас говорят, что вы
человек странный. Так вы, стало быть, меня за совершенство почитаете, да?
— Ба! Вы хотите от
человека слышать самый скверный его поступок и при
этом блеска требуете! Самые скверные поступки и всегда очень грязны, мы сейчас
это от Ивана Петровича услышим; да и мало ли что снаружи блестит и добродетелью хочет казаться, потому что своя карета есть. Мало ли кто свою карету имеет… И какими способами…
И не перебей я у него
этот букет, кто знает, жил бы
человек до сих пор, был бы счастлив, имел бы успехи, и в голову б не пришло ему под турку идти.
— Но… вспомните, Настасья Филипповна, — запинаясь, пробормотал Тоцкий, — вы дали обещание… вполне добровольное, и могли бы отчасти и пощадить… Я затрудняюсь и… конечно, смущен, но… Одним словом, теперь, в такую минуту, и при… при
людях, и всё
это так… кончить таким пети-жё дело серьезное, дело чести и сердца… от которого зависит…
— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «при
людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела рассказать свой анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что «не серьезно»? Разве
это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: «как скажете, так и будет»; сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?
Один лишь генерал Епанчин, только сейчас пред
этим разобиженный таким бесцеремонным и смешным возвратом ему подарка, конечно, еще более мог теперь обидеться всеми
этими необыкновенными эксцентричностями или, например, появлением Рогожина; да и
человек, как он, и без того уже слишком снизошел, решившись сесть рядом с Птицыным и Фердыщенком; но что могла сделать сила страсти, то могло быть, наконец, побеждено чувством обязанности, ощущением долга, чина и значения и вообще уважением к себе, так что Рогожин с компанией, во всяком случае в присутствии его превосходительства, был невозможен.
— Вы, кажется, сказали, князь, что письмо к вам от Салазкина? — спросил Птицын. —
Это очень известный в своем кругу
человек;
это очень известный ходок по делам, и если действительно он вас уведомляет, то вполне можете верить. К счастию, я руку знаю, потому что недавно дело имел… Если бы вы дали мне взглянуть, может быть, мог бы вам что-нибудь и сказать.
Все устремили взгляды на Птицына, читавшего письмо. Общее любопытство получило новый и чрезвычайный толчок. Фердыщенку не сиделось; Рогожин смотрел в недоумении и в ужасном беспокойстве переводил взгляды то на князя, то на Птицына. Дарья Алексеевна в ожидании была как на иголках. Даже Лебедев не утерпел, вышел из своего угла, и, согнувшись в три погибели, стал заглядывать в письмо чрез плечо Птицына, с видом
человека, опасающегося, что ему сейчас дадут за
это колотушку.
Я… я вас буду всю жизнь уважать, Настасья Филипповна, — заключил вдруг князь, как бы вдруг опомнившись, покраснев и сообразив, пред какими
людьми он
это говорит.