Неточные совпадения
— Н-ничего! Н-н-ничего! Как
есть ничего! — спохватился и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими то
есть деньгами Лихачев доехать
не мог! Нет,
это не то, что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером в Большом али во Французском театре в своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало ли что промеж себя говорят, а и те ничего
не могут доказать: «вот, дескать,
это есть та самая Настасья Филипповна», да и только, а насчет дальнейшего — ничего! Потому что и нет ничего.
А ведь главная, самая сильная боль,
может,
не в ранах, а вот, что вот знаешь наверно, что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь, вот сейчас — душа из тела вылетит, и что человеком уж больше
не будешь, и что
это уж наверно; главное то, что наверно.
Камердинер, хотя и
не мог бы так выразить все
это, как князь, но конечно, хотя
не всё, но главное понял, что видно
было даже по умилившемуся лицу его.
—
Это могло быть, но
не иначе, как по вашему приглашению. Я же, признаюсь,
не остался бы и по приглашению,
не почему-либо, а так… по характеру.
— То, стало
быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего
не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно
это и выйдет, как теперь вышло. Что ж,
может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо
не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
И наконец, мне кажется, мы такие розные люди на вид… по многим обстоятельствам, что, у нас, пожалуй, и
не может быть много точек общих, но, знаете, я в
эту последнюю идею сам
не верю, потому очень часто только так кажется, что нет точек общих, а они очень
есть…
это от лености людской происходит, что люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего
не могут найти…
— Да и я, брат, слышал, — подхватил генерал. — Тогда же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут,
может быть, действительно миллион сидит и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на что
эти господа способны, во всем хмелю!.. Гм!..
Не вышло бы анекдота какого-нибудь! — заключил генерал задумчиво.
Родители знали об
этом соглашении двух старших сестер, и потому, когда Тоцкий попросил совета, между ними почти и сомнений
не было, что одна из старших сестер наверно
не откажется увенчать их желания, тем более что Афанасий Иванович
не мог затрудниться насчет приданого.
И однако же, дело продолжало идти все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и генералом положено
было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители всё еще
не начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а
это было очень важно. Тут
было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого все дело
могло расстроиться безвозвратно.
Конечно, ему всех труднее говорить об
этом, но если Настасья Филипповна захотела бы допустить в нем, в Тоцком, кроме эгоизма и желания устроить свою собственную участь, хотя несколько желания добра и ей, то поняла бы, что ему давно странно и даже тяжело смотреть на ее одиночество: что тут один только неопределенный мрак, полное неверие в обновление жизни, которая так прекрасно
могла бы воскреснуть в любви и в семействе и принять таким образом новую цель; что тут гибель способностей,
может быть, блестящих, добровольное любование своею тоской, одним словом, даже некоторый романтизм,
не достойный ни здравого ума, ни благородного сердца Настасьи Филипповны.
— Дайте же ему по крайней мере, maman, говорить, — остановила ее Александра. —
Этот князь,
может быть, большой плут, а вовсе
не идиот, — шепнула она Аглае.
— Ничему
не могу научить, — смеялся и князь, — я все почти время за границей прожил в
этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко; чему же я вас научу? Сначала мне
было только нескучно; я стал скоро выздоравливать; потом мне каждый день становился дорог, и чем дальше, тем дороже, так что я стал
это замечать. Ложился спать я очень довольный, а вставал еще счастливее. А почему
это все — довольно трудно рассказать.
— Мне
это вовсе
не понравилось, и я после того немного болен
был, но признаюсь, что смотрел как прикованный, глаз оторвать
не мог.
Наконец, Шнейдер мне высказал одну очень странную свою мысль, —
это уж
было пред самым моим отъездом, — он сказал мне, что он вполне убедился, что я сам совершенный ребенок, то
есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и,
может быть, даже умом я
не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти лет прожил.
— Ведь я знаю же, что вы ее
не читали и
не можете быть поверенным
этого человека. Читайте, я хочу, чтобы вы прочли.
Он, впрочем, знает, что если б он разорвал все, но сам, один,
не ожидая моего слова и даже
не говоря мне об
этом, без всякой надежды на меня, то я бы тогда переменила мои чувства к нему и,
может быть, стала бы его другом.
Что если бы вы сделали
это,
не торгуясь с нею, разорвали бы всё сами,
не прося у ней вперед гарантии, то она,
может быть, и стала бы вашим другом.
— Да за что же, черт возьми! Что вы там такое сделали? Чем понравились? Послушайте, — суетился он изо всех сил (все в нем в
эту минуту
было как-то разбросано и кипело в беспорядке, так что он и с мыслями собраться
не мог), — послушайте,
не можете ли вы хоть как-нибудь припомнить и сообразить в порядке, о чем вы именно там говорили, все слова, с самого начала?
Не заметили ли вы чего,
не упомните ли?
— В
этом я
могу вас вполне гарантировать, что
не показала. Я все время тут
был; да и времени она
не имела.
Ганя, раз начав ругаться и
не встречая отпора, мало-помалу потерял всякую сдержанность, как
это всегда водится с иными людьми. Еще немного, и он,
может быть, стал бы плеваться, до того уж он
был взбешен. Но именно чрез
это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание на то, что
этот «идиот», которого он так третирует, что-то уж слишком скоро и тонко умеет иногда все понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но вдруг произошло нечто неожиданное.
— Приготовляется брак, и брак редкий. Брак двусмысленной женщины и молодого человека, который
мог бы
быть камер-юнкером.
Эту женщину введут в дом, где моя дочь и где моя жена! Но покамест я дышу, она
не войдет! Я лягу на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!.. С Ганей я теперь почти
не говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли
будете жить у нас, всё равно и без того станете свидетелем. Но вы сын моего друга, и я вправе надеяться…
Нина Александровна укорительно глянула на генерала и пытливо на князя, но
не сказала ни слова. Князь отправился за нею; но только что они пришли в гостиную и сели, а Нина Александровна только что начала очень торопливо и вполголоса что-то сообщать князю, как генерал вдруг пожаловал сам в гостиную. Нина Александровна тотчас замолчала и с видимою досадой нагнулась к своему вязанью. Генерал,
может быть, и заметил
эту досаду, но продолжал
быть в превосходнейшем настроении духа.
— Я
не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна, — вы
не должны ошибаться на
этот счет. Если
есть что-нибудь, в чем он
не может признаться мне сам, того я и сама
не хочу разузнавать мимо него. Я к тому, собственно, что давеча Ганя при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос мой о вас, отвечал мне: «Он всё знает, церемониться нечего!» Что же
это значит? То
есть я хотела бы знать, в какой мере…
— Что сегодня? — встрепенулся
было Ганя и вдруг набросился на князя. — А, понимаю, вы уж и тут!.. Да что у вас, наконец, болезнь
это, что ли, какая? Удержаться
не можете? Да ведь поймите же наконец, ваше сиятельство…
— Ты всё еще сомневаешься и
не веришь мне;
не беспокойся,
не будет ни слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание в том, чтобы ты
был счастлив, и ты
это знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце
будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты
не можешь того же требовать от сестры…
— Мы чуть
не три недели избегали говорить об
этом, и
это было лучше. Теперь, когда уже всё кончено, я только одно позволю себе спросить: как она
могла тебе дать согласие и даже подарить свой портрет, когда ты ее
не любишь? Неужели ты ее, такую… такую…
— Я ваши глаза точно где-то видел… да
этого быть не может!
Это я так… Я здесь никогда и
не был.
Может быть, во сне…
Самолюбивый и тщеславный до мнительности, до ипохондрии; искавший во все
эти два месяца хоть какой-нибудь точки, на которую
мог бы опереться приличнее и выставить себя благороднее; чувствовавший, что еще новичок на избранной дороге и, пожалуй,
не выдержит; с отчаяния решившийся наконец у себя дома, где
был деспотом, на полную наглость, но
не смевший решиться на
это перед Настасьей Филипповной, сбивавшей его до последней минуты с толку и безжалостно державшей над ним верх; «нетерпеливый нищий», по выражению самой Настасьи Филипповны, о чем ему уже
было донесено; поклявшийся всеми клятвами больно наверстать ей всё
это впоследствии, и в то же время ребячески мечтавший иногда про себя свести концы и примирить все противоположности, — он должен теперь испить еще
эту ужасную чашу, и, главное, в такую минуту!
— А вам и
не стыдно! Разве вы такая, какою теперь представлялись. Да
может ли
это быть! — вскрикнул вдруг князь с глубоким сердечным укором.
— Ну, еще бы! Вам-то после… А знаете, я терпеть
не могу этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или злодей в сумасшедшем виде даст пощечину, и вот уж человек на всю жизнь обесчещен, и смыть
не может иначе как кровью, или чтоб у него там на коленках прощенья просили. По-моему,
это нелепо и деспотизм. На
этом Лермонтова драма «Маскарад» основана, и — глупо, по-моему. То
есть, я хочу сказать, ненатурально. Но ведь он ее почти в детстве писал.
— Э!
Это они так,
не знают уж, что сказать. А над Рогожиным она смеялась,
будьте уверены,
это я разглядел.
Это видно
было. Я давеча побоялся, а теперь разглядел. Или,
может быть, как она с матерью, и с отцом, и с Варей обошлась?
— Да я удивляюсь, что вы так искренно засмеялись. У вас, право, еще детский смех
есть. Давеча вы вошли мириться и говорите: «Хотите, я вам руку поцелую», —
это точно как дети бы мирились. Стало
быть, еще способны же вы к таким словам и движениям. И вдруг вы начинаете читать целую лекцию об этаком мраке и об
этих семидесяти пяти тысячах. Право, всё
это как-то нелепо и
не может быть.
— А весь покраснел и страдает. Ну, да ничего, ничего,
не буду смеяться; до свиданья. А знаете, ведь она женщина добродетельная, —
можете вы
этому верить? Вы думаете, она живет с тем, с Тоцким? Ни-ни! И давно уже. А заметили вы, что она сама ужасно неловка и давеча в иные секунды конфузилась? Право. Вот этакие-то и любят властвовать. Ну, прощайте!
— А я вас именно хотел попросить,
не можете ли вы, как знакомый, ввести меня сегодня вечером к Настасье Филипповне? Мне
это надо непременно сегодня же; у меня дело; но я совсем
не знаю, как войти. Я
был давеча представлен, но все-таки
не приглашен: сегодня там званый вечер. Я, впрочем, готов перескочить через некоторые приличия, и пусть даже смеются надо мной, только бы войти как-нибудь.
В самом деле, если бы, говоря к примеру, Настасья Филипповна выказала вдруг какое-нибудь милое и изящное незнание, вроде, например, того, что крестьянки
не могут носить батистового белья, какое она носит, то Афанасий Иванович, кажется,
был бы
этим чрезвычайно доволен.
Князь,
может быть, и ответил бы что-нибудь на ее любезные слова, но
был ослеплен и поражен до того, что
не мог даже выговорить слова. Настасья Филипповна заметила
это с удовольствием. В
этот вечер она
была в полном туалете и производила необыкновенное впечатление. Она взяла его за руку и повела к гостям. Перед самым входом в гостиную князь вдруг остановился и с необыкновенным волнением, спеша, прошептал ей...
— Представьте себе, господа, своим замечанием, что я
не мог рассказать о моем воровстве так, чтобы стало похоже на правду, Афанасий Иванович тончайшим образом намекает, что я и
не мог в самом деле украсть (потому что
это вслух говорить неприлично), хотя,
может быть, совершенно уверен сам про себя, что Фердыщенко и очень бы
мог украсть!
Одним словом, Фердыщенко совершенно
не выдержал и вдруг озлобился, даже до забвения себя, перешел чрез мерку; даже всё лицо его покривилось. Как ни странно, но очень
могло быть, что он ожидал совершенно другого успеха от своего рассказа.
Эти «промахи» дурного тона и «хвастовство особого рода», как выразился об
этом Тоцкий, случались весьма часто с Фердыщенком и
были совершенно в его характере.
— Всех, всех впусти, Катя,
не бойся, всех до одного, а то и без тебя войдут. Вон уж как шумят, точно давеча. Господа, вы,
может быть, обижаетесь, — обратилась она к гостям, — что я такую компанию при вас принимаю? Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень, очень бы желалось, чтобы вы все согласились
быть при
этой развязке моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно…
Но молчаливая незнакомка вряд ли что и понять
могла:
это была приезжая немка и русского языка ничего
не знала; кроме того, кажется,
была столько же глупа, сколько и прекрасна.
–…Но мы,
может быть,
будем не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна, — продолжал князь тем же робким голосом. — Я, впрочем,
не знаю наверно, и жаль, что до сих пор еще узнать ничего
не мог в целый день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы, от одного господина Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы
могу получить очень большое наследство. Вот
это письмо…
— Н-нет,
это,
может быть,
не совсем сумасшествие, — прошептал бледный как платок и дрожащий Птицын,
не в силах отвести глаз своих от затлевшейся пачки.
Чтобы закончить о всех
этих слухах и известиях, прибавим и то, что у Епанчиных произошло к весне очень много переворотов, так что трудно
было не забыть о князе, который и сам
не давал, а
может быть, и
не хотел подать о себе вести.
В одной одежде
была полная перемена: всё платье
было другое, сшитое в Москве и хорошим портным; но и в платье
был недостаток: слишком уж сшито
было по моде (как и всегда шьют добросовестные, но
не очень талантливые портные) и, сверх того, на человека, нисколько
этим не интересующегося, так что при внимательном взгляде на князя слишком большой охотник посмеяться,
может быть, и нашел бы чему улыбнуться.
— А того
не знает, что,
может быть, я, пьяница и потаскун, грабитель и лиходей, за одно только и стою, что вот
этого зубоскала, еще младенца, в свивальники обертывал, да в корыте мыл, да у нищей, овдовевшей сестры Анисьи, я, такой же нищий, по ночам просиживал, напролет
не спал, за обоими ими больными ходил, у дворника внизу дрова воровал, ему песни
пел, в пальцы прищелкивал, с голодным-то брюхом, вот и вынянчил, вон он смеется теперь надо мной!
—
Не знаю совсем. Твой дом имеет физиономию всего вашего семейства и всей вашей рогожинской жизни, а спроси, почему я этак заключил, — ничем объяснить
не могу. Бред, конечно. Даже боюсь, что
это меня так беспокоит. Прежде и
не вздумал бы, что ты в таком доме живешь, а как увидал его, так сейчас и подумалось: «Да ведь такой точно у него и должен
быть дом!»
— Что же, твою любовь от злости
не отличишь, — улыбнулся князь, — а пройдет она, так,
может, еще пуще беда
будет. Я, брат Парфен, уж
это тебе говорю…
—
Это может, что
не за тем, и
не то в уме
было, а только теперь оно уж наверно стало за тем, хе-хе! Ну, довольно! Что ты так опрокинулся? Да неужто ты и впрямь того
не знал? Дивишь ты меня!
Он взял билет в Павловск и с нетерпением спешил уехать; но, уж конечно, его что-то преследовало, и
это была действительность, а
не фантазия, как,
может быть, он наклонен
был думать.
Ему захотелось теперь непременно проверить: действительно ли он стоял сейчас,
может быть, всего пять минут назад, пред окном
этой лавки,
не померещилось ли ему,
не смешал ли он чего?