Неточные совпадения
Если б они оба знали один про другого,
чем они особенно в эту минуту замечательны, то, конечно, подивились
бы,
что случай так странно посадил их друг против друга в третьеклассном вагоне петербургско-варшавского поезда.
— Очень, — ответил сосед с чрезвычайною готовностью, — и заметьте, это еще оттепель.
Что ж, если
бы мороз? Я даже не думал,
что у нас так холодно. Отвык.
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно,
что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них,
что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться,
что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о
чем можно еще заключить, хотя
бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто
бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности…
что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
— О, еще
бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А
что касается до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот не знаю, каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
— Ишь, и Залёжев тут! — пробормотал Рогожин, смотря на них с торжествующею и даже как
бы злобною улыбкой, и вдруг оборотился к князю: — Князь, не известно мне, за
что я тебя полюбил.
А между тем, если
бы только ведали эти судьи,
что происходило иногда на душе у Ивана Федоровича, так хорошо знавшего свое место!
— Если позволите, — сказал князь, — я
бы подождал лучше здесь с вами, а там
что ж мне одному?
Казалось
бы, разговор князя был самый простой; но
чем он был проще, тем и становился в настоящем случае нелепее, и опытный камердинер не мог не почувствовать что-то,
что совершенно прилично человеку с человеком и совершенно неприлично гостю с человеком.
А так как люди гораздо умнее,
чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову,
что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому
что умный князь и с амбицией не стал
бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае не пришлось
бы за него отвечать?
Камердинер, хотя и не мог
бы так выразить все это, как князь, но конечно, хотя не всё, но главное понял,
что видно было даже по умилившемуся лицу его.
— Дела неотлагательного я никакого не имею; цель моя была просто познакомиться с вами. Не желал
бы беспокоить, так как я не знаю ни вашего дня, ни ваших распоряжений… Но я только
что сам из вагона… приехал из Швейцарии…
— Ну, стало быть, и кстати,
что я вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так как вот мы сейчас договорились,
что насчет родственности между нами и слова не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было
бы лестно, — то, стало быть…
Взгляд князя был до того ласков в эту минуту, а улыбка его до того без всякого оттенка хотя
бы какого-нибудь затаенного неприязненного ощущения,
что генерал вдруг остановился и как-то вдруг другим образом посмотрел на своего гостя; вся перемена взгляда совершилась в одно мгновение.
— Два слова-с: имеете вы хотя
бы некоторое состояние? Или, может быть, какие-нибудь занятия намерены предпринять? Извините,
что я так…
— О, наверно не помешает. И насчет места я
бы очень даже желал, потому
что самому хочется посмотреть, к
чему я способен. Учился же я все четыре года постоянно, хотя и не совсем правильно, а так, по особой его системе, и при этом очень много русских книг удалось прочесть.
— Помню, помню, конечно, и буду. Еще
бы, день рождения, двадцать пять лет! Гм… А знаешь, Ганя, я уж, так и быть, тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу и мне она обещала,
что сегодня у себя вечером скажет последнее слово: быть или не быть! Так смотри же, знай.
— Еще
бы ты-то отказывался! — с досадой проговорил генерал, не желая даже и сдерживать досады. — Тут, брат, дело уж не в том,
что ты не отказываешься, а дело в твоей готовности, в удовольствии, в радости, с которою примешь ее слова…
Что у тебя дома делается?
— Да
что дома? Дома всё состоит в моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но ведь это совершенный безобразник сделался; я с ним уж и не говорю, но, однако ж, в тисках держу, и, право, если
бы не мать, так указал
бы дверь. Мать всё, конечно, плачет; сестра злится, а я им прямо сказал, наконец,
что я господин своей судьбы и в доме желаю, чтобы меня… слушались. Сестре по крайней мере всё это отчеканил, при матери.
Выходит,
что им будто
бы тут бесчестье.
— Да и я, брат, слышал, — подхватил генерал. — Тогда же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут, может быть, действительно миллион сидит и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на
что эти господа способны, во всем хмелю!.. Гм!.. Не вышло
бы анекдота какого-нибудь! — заключил генерал задумчиво.
Да тут именно чрез ум надо
бы с самого начала дойти; тут именно надо понять и… и поступить с обеих сторон: честно и прямо, не то… предуведомить заранее, чтобы не компрометировать других, тем паче,
что и времени к тому было довольно, и даже еще и теперь его остается довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на то,
что остается всего только несколько часов…
Все это я вам изъясняю, князь, с тем, чтобы вы поняли,
что я вас, так сказать, лично рекомендую, следственно, за вас как
бы тем ручаюсь.
Правда, человеку необходимы и карманные деньги, хотя
бы некоторые, но вы не рассердитесь, князь, если я вам замечу,
что вам лучше
бы избегать карманных денег, да и вообще денег в кармане.
— Удивительное лицо! — ответил князь, — и я уверен,
что судьба ее не из обыкновенных. — Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Всё было
бы спасено!
— Да
что же, жениться, я думаю, и завтра же можно; женился
бы, а чрез неделю, пожалуй, и зарезал
бы ее.
Да и предоставленные вполне своей воле и своим решениям невесты натурально принуждены же будут, наконец, взяться сами за ум, и тогда дело загорится, потому
что возьмутся за дело охотой, отложив капризы и излишнюю разборчивость; родителям оставалось
бы только неусыпнее и как можно неприметнее наблюдать, чтобы не произошло какого-нибудь странного выбора или неестественного уклонения, а затем, улучив надлежащий момент, разом помочь всеми силами и направить дело всеми влияниями.
С другой стороны, было очевидно,
что и сама Настасья Филипповна почти ничего не в состоянии сделать вредного, в смысле, например, хоть юридическом; даже и скандала не могла
бы сделать значительного, потому
что так легко ее можно было всегда ограничить.
Ничем не дорожа, а пуще всего собой (нужно было очень много ума и проникновения, чтобы догадаться в эту минуту,
что она давно уже перестала дорожить собой, и чтоб ему, скептику и светскому цинику, поверить серьезности этого чувства), Настасья Филипповна в состоянии была самое себя погубить, безвозвратно и безобразно, Сибирью и каторгой, лишь
бы надругаться над человеком, к которому она питала такое бесчеловечное отвращение.
Если б он знал, например,
что его убьют под венцом, или произойдет что-нибудь в этом роде, чрезвычайно неприличное, смешное и непринятое в обществе, то он, конечно
бы, испугался, но при этом не столько того,
что его убьют и ранят до крови, или плюнут всепублично в лицо и пр., и пр., а того,
что это произойдет с ним в такой неестественной и непринятой форме.
Но теперь Афанасий Иванович, прельщенный новизной, подумал даже,
что он мог
бы вновь эксплуатировать эту женщину.
К большому и (таково сердце человека!) к несколько неприятному своему изумлению, он вдруг, по одному случаю, убедился,
что если
бы даже он и сделал предложение, то его
бы не приняли.
Он открыл,
что решился уже не останавливаться ни пред какими средствами, чтобы получить свою свободу;
что он не успокоился
бы, если
бы Настасья Филипповна даже сама объявила ему,
что впредь оставит его в полном покое;
что ему мало слов,
что ему нужны самые полные гарантии.
Он тотчас же прибавил,
что просьба эта была
бы, конечно, с его стороны нелепа, если б он не имел насчет ее некоторых оснований.
Он очень хорошо заметил и положительно узнал,
что молодой человек, очень хорошей фамилии, живущий в самом достойном семействе, а именно Гаврила Ардалионович Иволгин, которого она знает и у себя принимает, давно уже любит ее всею силой страсти, и, конечно, отдал
бы половину жизни за одну надежду приобресть ее симпатию.
Конечно, ему всех труднее говорить об этом, но если Настасья Филипповна захотела
бы допустить в нем, в Тоцком, кроме эгоизма и желания устроить свою собственную участь, хотя несколько желания добра и ей, то поняла
бы,
что ему давно странно и даже тяжело смотреть на ее одиночество:
что тут один только неопределенный мрак, полное неверие в обновление жизни, которая так прекрасно могла
бы воскреснуть в любви и в семействе и принять таким образом новую цель;
что тут гибель способностей, может быть, блестящих, добровольное любование своею тоской, одним словом, даже некоторый романтизм, не достойный ни здравого ума, ни благородного сердца Настасьи Филипповны.
Не только не было заметно в ней хотя
бы малейшего появления прежней насмешки, прежней вражды и ненависти, прежнего хохоту, от которого, при одном воспоминании, до сих пор проходил холод по спине Тоцкого, но, напротив, она как будто обрадовалась тому,
что может наконец поговорить с кем-нибудь откровенно и по-дружески.
Одна мысль о том,
что она могла
бы быть для них хоть чем-нибудь полезною, была
бы, кажется, для нее счастьем и гордостью.
Это правда,
что ей теперь тяжело и скучно, очень скучно; Афанасий Иванович угадал мечты ее; она желала
бы воскреснуть, хоть не в любви, так в семействе, сознав новую цель; но
что о Гавриле Ардалионовиче она почти ничего не может сказать.
Кажется, правда,
что он ее любит; она чувствует,
что могла
бы и сама его полюбить, если
бы могла поверить в твердость его привязанности; но он очень молод, если даже и искренен; тут решение трудно.
Она слышала,
что они бодро переносят свои несчастия; она очень
бы желала с ними познакомиться, но еще вопрос, радушно ли они примут ее в их семью?
Во всяком случае, она ни в
чем не считает себя виновною, и пусть
бы лучше Гаврила Ардалионович узнал, на каких основаниях она прожила все эти пять лет в Петербурге, в каких отношениях к Афанасию Ивановичу, и много ли скопила состояния.
Она допускала, однако ж, и дозволяла ему любовь его, но настойчиво объявила,
что ничем не хочет стеснять себя;
что она до самой свадьбы (если свадьба состоится) оставляет за собой право сказать «нет», хотя
бы в самый последний час; совершенно такое же право предоставляет и Гане.
Впрочем, можно было
бы и еще много рассказать из всех историй и обстоятельств, обнаружившихся по поводу этого сватовства и переговоров; но мы и так забежали вперед, тем более
что иные из обстоятельств являлись еще в виде слишком неопределенных слухов.
Например, будто
бы Тоцкий откуда-то узнал,
что Настасья Филипповна вошла в какие-то неопределенные и секретные от всех сношения с девицами Епанчиными, — слух совершенно невероятный.
Зато другому слуху он невольно верил и боялся его до кошмара: он слышал за верное,
что Настасья Филипповна будто
бы в высшей степени знает,
что Ганя женится только на деньгах,
что у Гани душа черная, алчная, нетерпеливая, завистливая и необъятно, непропорционально ни с
чем самолюбивая;
что Ганя хотя и действительно страстно добивался победы над Настасьей Филипповной прежде, но когда оба друга решились эксплуатировать эту страсть, начинавшуюся с обеих сторон, в свою пользу, и купить Ганю продажей ему Настасьи Филипповны в законные жены, то он возненавидел ее как свой кошмар.
Трудно было поверить,
что будто
бы Иван Федорович, на старости своих почтенных лет, при своем превосходном уме и положительном знании жизни и пр., и пр., соблазнился сам Настасьей Филипповной, — но так будто
бы, до такой будто
бы степени,
что этот каприз почти походил на страсть.
Впрочем, известно,
что человек, слишком увлекшийся страстью, особенно если он в летах, совершенно слепнет и готов подозревать надежду там, где вовсе ее и нет; мало того, теряет рассудок и действует как глупый ребенок, хотя
бы и был семи пядей во лбу.
— О, они не повторяются так часто, и притом он почти как ребенок, впрочем образованный. Я было вас, mesdames, — обратился он опять к дочерям, — хотел попросить проэкзаменовать его, все-таки хорошо
бы узнать, к
чему он способен.
Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорит,
что ничего не было для него в это время тяжеле, как беспрерывная мысль: «
Что, если
бы не умирать!
Что, если
бы воротить жизнь, — какая бесконечность!