Неточные совпадения
— О, как вы в моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский пациент, тихим
и примиряющим голосом, — конечно, я спорить не могу, потому что всего не знаю, но мой доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал,
да два почти года там на свой счет содержал.
—
Да, господин Павлищев, который меня там содержал, два года назад помер; я писал потом сюда генеральше Епанчиной, моей дальней родственнице, но ответа не получил. Так с тем
и приехал.
— О, еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь
и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов
и дедов, то они у нас
и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров.
Да вот не знаю, каким образом
и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
—
Да ведь
и я так кой-чему только, — прибавил князь, чуть не в извинение. — Меня по болезни не находили возможным систематически учить.
—
Да, тех, тех самых, — быстро
и с невежливым нетерпением перебил его черномазый, который вовсе, впрочем,
и не обращался ни разу к угреватому чиновнику, а с самого начала говорил только одному князю.
—
Да… как же это? — удивился до столбняка
и чуть не выпучил глаза чиновник, у которого все лицо тотчас же стало складываться во что-то благоговейное
и подобострастное, даже испуганное, — это того самого Семена Парфеновича Рогожина, потомственного почетного гражданина, что с месяц назад тому помре
и два с половиной миллиона капиталу оставил?
— Тьфу тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад я, вот как
и вы, — обратился он к князю, — с одним узелком от родителя во Псков убег к тетке;
да в горячке там
и слег, а он без меня
и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти не убил! Верите ли, князь, вот ей-богу! Не убеги я тогда, как раз бы убил.
— Рассердился-то он рассердился,
да, может,
и стоило, — отвечал Рогожин, — но меня пуще всего брат доехал.
Да телеграмма-то к тетке
и приди.
Телеграммы-то она испужалась,
да не распечатывая в часть
и представила, так она там
и залегла до сих пор.
— Эвона!
Да мало ль Настасий Филипповн!
И какая ты наглая, я тебе скажу, тварь! Ну, вот так
и знал, что какая-нибудь вот этакая тварь так тотчас же
и повиснет! — продолжал он князю.
— Эге!
Да ты вот что! — действительно удивился наконец Рогожин. — Тьфу черт,
да ведь он
и впрямь знает.
Встречаю Залёжева, тот не мне чета, ходит как приказчик от парикмахера,
и лорнет в глазу, а мы у родителя в смазных сапогах
да на постных щах отличались.
Билеты-то я продал, деньги взял, а к Андреевым в контору не заходил, а пошел, никуда не глядя, в английский магазин,
да на все пару подвесок
и выбрал, по одному бриллиантику в каждой, эдак почти как по ореху будут, четыреста рублей должен остался, имя сказал, поверили.
Да если
и пошел, так потому, что думал: «Всё равно, живой не вернусь!» А обиднее всего мне то показалось, что этот бестия Залёжев всё на себя присвоил.
«Ну, говорю, как мы вышли, ты у меня теперь тут не смей
и подумать, понимаешь!» Смеется: «А вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?» Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой не заходя,
да думаю: «Ведь уж все равно»,
и как окаянный воротился домой.
Ну, а я этой порой, по матушкину благословению, у Сережки Протушина двадцать рублей достал,
да во Псков по машине
и отправился,
да приехал-то в лихорадке; меня там святцами зачитывать старухи принялись, а я пьян сижу,
да пошел потом по кабакам на последние,
да в бесчувствии всю ночь на улице
и провалялся, ан к утру горячка, а тем временем за ночь еще собаки обгрызли.
Может, оттого, что в эдакую минуту встретил,
да вот ведь
и его встретил (он указал на Лебедева), а ведь не полюбил же его.
—
Да вы точно… из-за границы? — как-то невольно спросил он наконец —
и сбился; он хотел, может быть, спросить: «
Да вы точно князь Мышкин?»
— Ну как я об вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то, что вам здесь
и находиться не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость,
и с меня спросится…
Да вы что же, у нас жить, что ли, намерены? — прибавил он, еще раз накосившись на узелок князя, очевидно не дававший ему покоя.
—
Да вот сидел бы там, так вам бы всего
и не объяснил, — весело засмеялся князь, — а, стало быть, вы все еще беспокоились бы, глядя на мой плащ
и узелок. А теперь вам, может,
и секретаря ждать нечего, а пойти бы
и доложить самим.
—
Да со мной поклажи всего один маленький узелок с бельем,
и больше ничего; я его в руке обыкновенно несу. Я номер успею
и вечером занять.
— Нет, еще не просила;
да, может быть,
и никогда не попросит. Вы, Иван Федорович, помните, конечно, про сегодняшний вечер? Вы ведь из нарочито приглашенных.
—
Да что дома? Дома всё состоит в моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но ведь это совершенный безобразник сделался; я с ним уж
и не говорю, но, однако ж, в тисках держу,
и, право, если бы не мать, так указал бы дверь. Мать всё, конечно, плачет; сестра злится, а я им прямо сказал, наконец, что я господин своей судьбы
и в доме желаю, чтобы меня… слушались. Сестре по крайней мере всё это отчеканил, при матери.
—
Да; всего только сутки в России, а уж такую раскрасавицу знаю, — ответил князь,
и тут же рассказал про свою встречу с Рогожиным
и передал весь рассказ его.
— Не знаю, как вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось, что в нем много страсти,
и даже какой-то больной страсти.
Да он
и сам еще совсем как будто больной. Очень может быть, что с первых же дней в Петербурге
и опять сляжет, особенно если закутит.
Да тут именно чрез ум надо бы с самого начала дойти; тут именно надо понять
и…
и поступить с обеих сторон: честно
и прямо, не то… предуведомить заранее, чтобы не компрометировать других, тем паче, что
и времени к тому было довольно,
и даже еще
и теперь его остается довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на то, что остается всего только несколько часов…
Каллиграф не допустил бы этих росчерков или, лучше сказать, этих попыток расчеркнуться, вот этих недоконченных полухвостиков, — замечаете, — а в целом, посмотрите, оно составляет ведь характер,
и, право, вся тут военно-писарская душа проглянула: разгуляться бы
и хотелось,
и талант просится,
да воротник военный туго на крючок стянут, дисциплина
и в почерке вышла, прелесть!
— Ну
да; не нравится мне этот ваш Фердыщенко: сальный шут какой-то.
И не понимаю, почему его так поощряет Настасья Филипповна?
Да он взаправду, что ли, ей родственник?
—
Да что же, жениться, я думаю,
и завтра же можно; женился бы, а чрез неделю, пожалуй,
и зарезал бы ее.
Маменька их, генеральша Лизавета Прокофьевна, иногда косилась на откровенность их аппетита, но так как иные мнения ее, несмотря на всю наружную почтительность, с которою принимались дочерьми, в сущности, давно уже потеряли первоначальный
и бесспорный авторитет между ними,
и до такой даже степени, что установившийся согласный конклав трех девиц сплошь
да рядом начинал пересиливать, то
и генеральша, в видах собственного достоинства, нашла удобнее не спорить
и уступать.
Между прочим, он принял систему не торопить дочерей своих замуж, то есть не «висеть у них над душой»
и не беспокоить их слишком томлением своей родительской любви об их счастии, как невольно
и естественно происходит сплошь
да рядом даже в самых умных семействах, в которых накопляются взрослые дочери.
— Напротив, даже очень мило воспитан
и с прекрасными манерами. Немного слишком простоват иногда…
Да вот он
и сам! Вот-с, рекомендую, последний в роде князь Мышкин, однофамилец
и, может быть, даже родственник, примите, обласкайте. Сейчас пойдут завтракать, князь, так сделайте честь… А я уж, извините, опоздал, спешу…
— Пафнутий? Игумен?
Да постойте, постойте, куда вы,
и какой там Пафнутий? — с настойчивою досадой
и чуть не в тревоге прокричала генеральша убегавшему супругу.
—
Да,
да, друг мой, это такой в старину был игумен… а я к графу, ждет, давно,
и главное, сам назначил… Князь, до свидания!
— Знаю я, к какому он графу! — резко проговорила Лизавета Прокофьевна
и раздражительно перевела глаза на князя. — Что бишь! — начала она брезгливо
и досадливо припоминая, — ну, что там? Ах
да: ну, какой там игумен?
—
Да, теперь захотел очень,
и очень вам благодарен.
— Maman,
да ведь этак очень странно рассказывать, — заметила Аделаида, которая тем временем поправила свой мольберт, взяла кисти, палитру
и принялась было копировать давно уже начатый пейзаж с эстампа. Александра
и Аглая сели вместе на маленьком диване
и, сложа руки, приготовились слушать разговор. Князь заметил, что на него со всех сторон устремлено особенное внимание.
—
Да что вы загадки-то говорите? Ничего не понимаю! — перебила генеральша. — Как это взглянуть не умею? Есть глаза,
и гляди. Не умеешь здесь взглянуть, так
и за границей не выучишься. Лучше расскажите-ка, как вы сами-то глядели, князь.
— Сначала, с самого начала,
да, позывало,
и я впадал в большое беспокойство.
— Ну, стало быть, вот вам
и опыт, стало быть,
и нельзя жить взаправду, «отсчитывая счетом». Почему-нибудь
да нельзя же.
—
Да, мне
и это иногда думалось.
— Коли говорите, что были счастливы, стало быть, жили не меньше, а больше; зачем же вы кривите
и извиняетесь? — строго
и привязчиво начала Аглая, —
и не беспокойтесь, пожалуйста, что вы нас поучаете, тут никакого нет торжества с вашей стороны. С вашим квиетизмом можно
и сто лет жизни счастьем наполнить. Вам покажи смертную казнь
и покажи вам пальчик, вы из того
и из другого одинаково похвальную мысль выведете,
да еще довольны останетесь. Этак можно прожить.
—
Да, уж что-то слишком, — подтвердила Александра, — так что даже
и смешон немножко.
— Как? Моя записка! — вскричал он. — Он
и не передавал ее! О, я должен был догадаться! О, пр-р-ро-клят… Понятно, что она ничего не поняла давеча!
Да как же, как же, как же вы не передали, о, пр-р-ро-клят…
—
Да за что же, черт возьми! Что вы там такое сделали? Чем понравились? Послушайте, — суетился он изо всех сил (все в нем в эту минуту было как-то разбросано
и кипело в беспорядке, так что он
и с мыслями собраться не мог), — послушайте, не можете ли вы хоть как-нибудь припомнить
и сообразить в порядке, о чем вы именно там говорили, все слова, с самого начала? Не заметили ли вы чего, не упомните ли?
—
Да; по одному поводу… потом я им рассказывал о том, как прожил там три года,
и одну историю с одною бедною поселянкой…
—
Да, может быть, вы сами не заметили чего-нибудь… О! идиот пр-ро-клятый! — воскликнул он уже совершенно вне себя, —
и рассказать ничего не умеет!
— Я вам сейчас принесу. У нас всей прислуги кухарка
да Матрена, так что
и я помогаю. Варя над всем надсматривает
и сердится. Ганя говорит, вы сегодня из Швейцарии?
—
Да кроме этого
и нет никакого, — возвестил князь, принимая свой узелок.