Неточные совпадения
Однакож у меня
было ее поручение — выиграть на рулетке во что бы ни стало. Мне некогда
было раздумывать: для чего и
как скоро надо выиграть и
какие новые соображения родились в этой вечно рассчитывающей голове? К тому же в эти две недели, очевидно, прибавилась бездна новых фактов, об которых я еще не имел понятия.
Все это надо
было угадать, во
все проникнуть, и
как можно скорее. Но покамест теперь некогда: надо
было отправляться на рулетку.
Так
как я и сам
был в высшей степени одержан желанием выигрыша, то
вся эта корысть и
вся эта корыстная грязь, если хотите,
была мне, при входе в залу, как-то сподручнее, родственнее.
Очень и очень недурно
было бы даже, если б ему, например, показалось, что и
все эти остальные игроки,
вся эта дрянь, дрожащая над гульденом, — совершенно такие же богачи и джентльмены,
как и он сам, и играют единственно для одного только, развлечения и забавы.
Однакоже иногда не менее аристократичен и обратный прием, замечать, то
есть присматриваться, даже рассматривать, например хоть в лорнет,
всю эту сволочь; но не иначе,
как принимая
всю эту толпу и
всю эту грязь за своего рода развлечение,
как бы за представление, устроенное для джентльменской забавы.
Но вот что я замечу: что во
все последнее время мне как-то ужасно противно
было прикидывать поступки и мысли мои к
какой бы то ни
было нравственной мерке.
И
как ни нелеп,
как ни невероятен
был весь наш разговор, но сердце у меня дрогнуло.
Кто знает, может
быть, я это
все с отчаяния (
как ни глупо, впрочем, так рассуждать).
Признаюсь, я ужасно
был рад этому в высшей степени мальчишескому объяснению. Мне удивительно хотелось размазывать
всю эту историю,
как можно нелепее.
— Но барону я спустить не намерен, — продолжал я с полным хладнокровием, нимало не смущаясь смехом m-r Де-Грие, — и так
как вы, генерал, согласившись сегодня выслушать жалобы барона и войдя в его интерес, поставили сами себя
как бы участником во
всем этом деле, то я честь имею вам доложить, что не позже
как завтра поутру потребую у барона, от своего имени, формального объяснения причин, по которым он, имея дело со мною, обратился мимо меня к другому лицу, — точно я не мог или
был недостоин отвечать ему сам за себя.
Де-Грие
был,
как все французы, то
есть веселый и любезный, когда это надо и выгодно, и нестерпимо скучный, когда
быть веселым и любезным переставала необходимость.
Я возразил ему весьма спокойно, что он несколько ошибается; что, может
быть, меня от барона и не прогонят, а, напротив, выслушают, и попросил его признаться, что, вероятно, он затем и пришел, чтоб выпытать:
как именно я примусь за
все это дело?
— Фи,
какая щепетильность и
какие утонченности! И чего вам извиняться? Ну согласитесь, monsieur, monsieur, что вы затеваете
все это нарочно, чтобы досадить генералу… а может
быть, имеете какие-нибудь особые цели… mon cher monsieur… pardon, j’ai oublie votre nom, monsieur Alexis?.. n’est-ce pas? [Дорогой мой… простите, я забыл ваше имя, Алексей?.. не так ли? (фр.)]
«Мне показалось, что вы намерены продолжать эту историю. Вы рассердились и начинаете школьничать. Но тут
есть особые обстоятельства, и я вам их потом, может
быть, объясню; а вы, пожалуйста, перестаньте и уймитесь.
Какие все это глупости! Вы мне нужны и сами обещались слушаться. Вспомните Шлангенберг. Прошу вас
быть послушным и, если надо, приказываю. Ваша П. P. S. Если на меня за вчерашнее сердитесь, то простите меня».
— Славный вы человек, мистер Астлей, — сказал я (меня, впрочем, ужасно поразило: откуда он знает?), — и так
как я еще не
пил кофе, да и вы, вероятно, его плохо
пили, то пойдемте к воксалу в кафе, там сядем, закурим, и я вам
все расскажу, и… вы тоже мне расскажете.
— Довольно, — сказал я, вставая, — теперь мне ясно,
как день, что и мисс Полине
все известно о mademoiselle Blanche, но что она не может расстаться с своим французом, а потому и решается гулять с mademoiselle Blanche. Поверьте, что никакие другие влияния не заставили бы ее гулять с mademoiselle Blanche и умолять меня в записке не трогать барона. Тут именно должно
быть это влияние, пред которым
все склоняется! И, однако, ведь она же меня и напустила на барона! Черт возьми, тут ничего не разберешь!
Все они
были,
как нарочно, в сборе, в кабинете генерала.
Бабушку опять подняли, и
все отправились гурьбой, вслед за креслами, вниз по лестнице. Генерал шел
как будто ошеломленный ударом дубины по голове. Де-Грие что-то соображал. M-lle Blanche хотела
было остаться, но почему-то рассудила тоже пойти со
всеми. За нею тотчас же отправился и князь, и наверху, в квартире генерала, остались только немец и madame veuve Cominges.
—
Как, неужели, тетушка, вы даже и не отдохнете с дороги? — заботливо спросил генерал. Он немного
как бы засуетился, да и
все они как-то замешались и стали переглядываться. Вероятно, им
было несколько щекотливо, даже стыдно сопровождать бабушку прямо в воксал, где она, разумеется, могла наделать каких-нибудь эксцентричностей, но уже публично; между тем
все они сами вызвались сопровождать ее.
Впрочем, он
был, видимо, поражен, равно
как и
все зрители.
Я старался себе представить, что теперь
будет со
всеми нашими и
какой оборот примут дела?
Я сам
как потерянный; мне только бы
быть при ней, в ее ореоле, в ее сиянии, навечно, всегда,
всю жизнь.
— Помилуйте, вы беретесь
быть руководителем (или
как это сказать?) этой старухи, cette pauvre terrible vieille, [Этой бедной, ужасной старухи (фр.).] — сбивался сам Де-Грие, — но ведь она проиграется; она проиграется
вся в пух! Вы сами видели, вы
были свидетелем,
как она играет! Если она начнет проигрывать, то она уж и не отойдет от стола, из упрямства, из злости, и
все будет играть,
все будет играть, а в таких случаях никогда не отыгрываются, и тогда… тогда…
— Бабушка! много
будет; ну
как не выйдет красная, — умолял я; но бабушка чуть меня не прибила. (А впрочем, она так толкалась, что почти, можно сказать, и дралась.) Нечего
было делать, я поставил на красную
все четыре тысячи гульденов, выигранные давеча. Колесо завертелось. Бабушка сидела спокойно и гордо выпрямившись, не сомневаясь в непременном выигрыше.
— Вижу, что
все ушли, — проговорила она в каком-то спокойствии бешенства, если так можно выразиться, — вижу, батюшка, вижу, — бормотала она, смотря пред собою неподвижно и
как будто раздумывая, — эх! жива не хочу
быть, ставь еще четыре тысячи гульденов!
Du lait, de l’herbe fraîche — это
все, что
есть идеально идиллического у парижского буржуа; в этом,
как известно,
весь взгляд его на «nature et la verite»! [На естество и правду (фр.).]
На этот раз я
всеми силами старался внушать ей ставить
как можно меньше, убеждая ее, что при обороте шансов всегда
будет время поставить и большой куш.
Вот уж почти целый месяц прошел,
как я не притрагивался к этим заметкам моим, начатым под влиянием впечатлений, хотя и беспорядочных, но сильных. Катастрофа, приближение которой я тогда предчувствовал, наступила действительно, но во сто раз круче и неожиданнее, чем я думал.
Все это
было нечто странное, безобразное и даже трагическое, по крайней мере со мной.
И
все это пролетело,
как сон, — даже страсть моя, а она ведь
была сильна и истинна, но… куда же она теперь делась?
Я подивился
было,
как она выдержала
все эти семь или восемь часов, сидя в креслах и почти не отходя от стола, но Потапыч рассказывал, что раза три она действительно начинала сильно выигрывать; а увлеченная вновь надеждою, она уж и не могла отойти.
Я, однако, желал проводить бабушку. Кроме того, я
был в каком-то ожидании, я
все ждал, что вот-вот сейчас что-то случится. Мне не сиделось у себя. Я выходил в коридор, даже на минутку вышел побродить по аллее. Письмо мое к ней
было ясно и решительно, а теперешняя катастрофа — уж, конечно, окончательная. В отеле я услышал об отъезде Де-Грие. Наконец, если она меня и отвергнет
как друга, то, может
быть,
как слугу не отвергнет. Ведь нужен же я ей, хоть на посылки, да пригожусь,
как же иначе!
«Passe» — это ряд цифр от девятнадцати включительно до тридцати шести. Первый же ряд, от первого до восемнадцати включительно, называется «Manque», но
какое мне
было до этого дело? Я не рассчитывал, я даже не слыхал, на
какую цифру лег последний удар, и об этом не справился, начиная игру,
как бы сделал всякий чуть-чуть рассчитывающий игрок. Я вытащил
все мои двадцать фридрихсдоров и бросил на бывший предо мною «passe».
Я
был как в горячке и двинул
всю эту кучу денег на красную — и вдруг опомнился! И только раз во
весь этот вечер, во
всю игру, страх прошел по мне холодом и отозвался дрожью в руках и ногах. Я с ужасом ощутил и мгновенно сознал, что для меня теперь значит проиграть! Стояла на ставке
вся моя жизнь!
Я думаю, с моего прибытия времени прошло не более получаса. Вдруг крупёр уведомил меня, что я выиграл тридцать тысяч флоринов, а так
как банк за один раз больше не отвечает, то, стало
быть, рулетку закроют до завтрашнего утра. Я схватил
все мое золото, ссыпал его в карманы, схватил
все билеты и тотчас перешел на другой стол, в другую залу, где
была другая рулетка; за мною хлынула
вся толпа; там тотчас же очистили мне место, и я пустился ставить опять, зря и не считая. Не понимаю, что меня спасло!
Я вдруг очнулся.
Как? я выиграл в этот вечер сто тысяч флоринов! Да к чему же мне больше? Я бросился на билеты, скомкал их в карман, не считая, загреб
все мое золото,
все свертки и побежал из воксала. Кругом
все смеялись, когда я проходил по залам, глядя на мои оттопыренные карманы и на неровную походку от тяжести золота. Я думаю, его
было гораздо более полупуда. Несколько рук протянулись ко мне; я раздавал горстями, сколько захватывалось. Два жида остановили меня у выхода.
Рассказывали при этом, что приезжавшая бабушка
была его мать, которая затем нарочно и появилась из самой России, чтоб воспретить своему сыну брак с m-lle de Cominges, а за ослушание лишить его наследства, и так
как он действительно не послушался, то графиня, в его же глазах, нарочно и проиграла
все свои деньги на рулетке, чтоб так уже ему и не доставалось ничего. «Diese Russen!» [Уж эти русские! (нем.)] — повторял обер-кельнер с негодованием, качая головой.
Он упал без чувств, а потом
всю неделю
был почти
как сумасшедший и заговаривался.
Я так мало вникал в подробности, участвуя во
всем в качестве такого ленивого зрителя, что многое и забыл,
как это
было.
И не
будут от меня
все так отворачиваться,
как теперь.
— Бе-ри-те! — вскричал он. — Я убежден, что вы еще благородны, и даю вам,
как может дать друг истинному другу. Если б я мог
быть уверен, что вы сейчас же бросите игру, Гомбург и поедете в ваше отечество, я бы готов
был немедленно дать вам тысячу фунтов для начала новой карьеры. Но я потому именно не даю тысячи фунтов, а даю только десять луидоров, что тысяча ли фунтов, или десять луидоров — в настоящее время для вас совершенно одно и то же;
все одно — проиграете. Берите и прощайте.