— В самом деле, что тебе здесь стоять? Ступай в казарму, — проговорил один молодой парень, из военных, с которым я до сих пор вовсе был незнаком, малый добрый и тихий. —
Не твоего ума это дело.
Неточные совпадения
Наш майор, кажется, действительно верил, что А-в был замечательный художник, чуть
не Брюллов, [Брюллов К. П. (1799–1852) — русский художник, выдающийся портретист.] о котором и он слышал, но все-таки считал себя вправе лупить его по щекам, потому, дескать, что теперь ты хоть и тот же художник, но каторжный, и хоть будь ты разбрюллов, а я все-таки
твой начальник, а стало быть, что захочу, то с тобою и сделаю.
— Да, подымешь небось! И ты
не подымешь, да и дед
твой, медведь, приди, — и тот
не подымет! — проворчал кто-то сквозь зубы.
—
Не клянись, грешно. Я и слову
твоему поверю, даешь слово?
— Ну, так ради сиротских слез
твоих; но смотри же, в последний раз… ведите его, — прибавляет он таким мягкосердым голосом, что арестант уж и
не знает, какими молитвами бога молить за такого милостивца.
Ты, говорит Филька-то Анкудиму-то, делись; все четыреста целковых отдай, а я работник, что ли, тебе?
не хочу с тобой торговать и Акульку
твою, говорит, брать
не хочу.
А Акульку
твою все-таки
не возьму: я, говорит, и без того с ней спал…»
Мать меня, бывало, за нее костит-костит: «Подлец ты, говорит, варначье
твое мясо!» — «Убью, кричу, и
не смей мне теперь никто говорить; потому меня обманом женили».
Я, дескать, за
твоего сына в солдаты иду, значит, ваш благодетель, так вы все мне уважать должны,
не то откажусь.
— Понимаешь ли ты, что я, я,
твой начальник, призвал тебя с тем, чтоб просить у тебя прощения! Чувствуешь ли ты это? Кто ты передо мной? червяк! меньше червяка: ты арестант! а я — божьею милостью [Буквальное выражение, впрочем в мое время употреблявшееся
не одним нашим майором, а и многими мелкими командирами, преимущественно вышедшими из нижних чинов. (Примеч. автора.)] майор. Майор! понимаешь ли ты это?
— Ан врешь! — кричит Скуратов, — это Микитка про меня набухвостил, да и
не про меня, а про Ваську, а меня уж так заодно приплели. Я москвич и сыздетства на бродяжестве испытан. Меня, как дьячок еще грамоте учил, тянет, бывало, за ухо: тверди «Помилуй мя, боже, по велицей милости
твоей и так дальше…» А я и твержу за ним: «Повели меня в полицию по милости
твоей и так дальше…» Так вот я как с самого сызмалетства поступать начал.
— Значит,
твоя врала, моя
не разобрала, так, что ли?
Да вот теперь у тебя под властью мужики: ты с ними в ладу и, конечно, их не обидишь, потому что они твои, тебе же будет хуже; а тогда бы у тебя были чиновники, которых бы ты сильно пощелкивал, смекнувши, что они
не твои же крепостные, или грабил бы ты казну!
—
Не твой револьвер, а Марфы Петровны, которую ты убил, злодей! У тебя ничего не было своего в ее доме. Я взяла его, как стала подозревать, на что ты способен. Смей шагнуть хоть один шаг, и, клянусь, я убью тебя!
Неточные совпадения
Хлестаков. Я уж
не помню
твоих глупых счетов. Говори, сколько там?
Анна Андреевна. Ну, Машенька, нам нужно теперь заняться туалетом. Он столичная штучка: боже сохрани, чтобы чего-нибудь
не осмеял. Тебе приличнее всего надеть
твое голубое платье с мелкими оборками.
Анна Андреевна. У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове; ты берешь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе глядеть на них?
не нужно тебе глядеть на них. Тебе есть примеры другие — перед тобою мать
твоя. Вот каким примерам ты должна следовать.
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами!
не дадите ни слова поговорить о деле. Ну что, друг, как
твой барин?.. строг? любит этак распекать или нет?
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе, да за дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что
не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша»
не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на
твою голову и на
твою важность!