Неточные совпадения
Как именно случилось, что девушка с приданым,
да еще красивая
и, сверх
того, из бойких умниц, столь нередких у нас в теперешнее поколение, но появлявшихся уже
и в прошлом, могла выйти замуж за такого ничтожного «мозгляка», как все его тогда называли, объяснять слишком не стану.
Но дело было в другой губернии;
да и что могла понимать шестнадцатилетняя девочка, кроме
того, что лучше в реку, чем оставаться у благодетельницы.
А впрочем, ступай, доберись там до правды,
да и приди рассказать: все же идти на
тот свет будет легче, коли наверно знаешь, что там такое.
Хотя, к несчастию, не понимают эти юноши, что жертва жизнию есть, может быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев
и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для
того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения
той же правде
и тому же подвигу, который излюбил
и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь
да рядом для многих из них почти совсем не по силам.
Пораженный
и убитый горем монах явился в Константинополь ко вселенскому патриарху
и молил разрешить его послушание,
и вот вселенский владыко ответил ему, что не только он, патриарх вселенский, не может разрешить его, но
и на всей земле нет,
да и не может быть такой власти, которая бы могла разрешить его от послушания, раз уже наложенного старцем, кроме лишь власти самого
того старца, который наложил его.
—
Да еще же бы нет?
Да я зачем же сюда
и приехал, как не видеть все их здешние обычаи. Я одним только затрудняюсь, именно
тем, что я теперь с вами, Федор Павлович…
Раз, много лет уже
тому назад, говорю одному влиятельному даже лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», — в смысле
то есть чести, так сказать нравственных качеств, а он мне вдруг на
то: «А вы ее щекотали?» Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю: «
Да, говорю, щекотал-с» — ну тут он меня
и пощекотал…
— Сами давно знаете, что надо делать, ума в вас довольно: не предавайтесь пьянству
и словесному невоздержанию, не предавайтесь сладострастию, а особенно обожанию денег,
да закройте ваши питейные дома, если не можете всех,
то хоть два или три. А главное, самое главное — не лгите.
— Правда, вы не мне рассказывали; но вы рассказывали в компании, где
и я находился, четвертого года это дело было. Я потому
и упомянул, что рассказом сим смешливым вы потрясли мою веру, Петр Александрович. Вы не знали о сем, не ведали, а я воротился домой с потрясенною верой
и с
тех пор все более
и более сотрясаюсь.
Да, Петр Александрович, вы великого падения были причиной! Это уж не Дидерот-с!
— Городские мы, отец, городские, по крестьянству мы, а городские, в городу проживаем. Тебя повидать, отец, прибыла. Слышали о тебе, батюшка, слышали. Сыночка младенчика схоронила, пошла молить Бога. В трех монастырях побывала,
да указали мне: «Зайди, Настасьюшка,
и сюда, к вам
то есть, голубчик, к вам». Пришла, вчера у стояния была, а сегодня
и к вам.
Зашибаться он стал без меня, Никитушка-то мой, это наверно что так,
да и прежде
того: чуть я отвернусь, а уж он
и ослабеет.
—
И то уж много
и хорошо, что ум ваш мечтает об этом, а не о чем ином. Нет-нет
да невзначай
и в самом деле сделаете какое-нибудь доброе дело.
—
Да если б
и теперь был один лишь церковно-общественный суд,
то и теперь бы церковь не посылала на каторгу или на смертную казнь. Преступление
и взгляд на него должны бы были несомненно тогда измениться, конечно мало-помалу, не вдруг
и не сейчас, но, однако, довольно скоро… — спокойно
и не смигнув глазом произнес Иван Федорович.
—
То есть что же это такое? Я опять перестаю понимать, — перебил Миусов, — опять какая-то мечта. Что-то бесформенное,
да и понять нельзя. Как это отлучение, что за отлучение? Я подозреваю, вы просто потешаетесь, Иван Федорович.
—
Да ведь по-настоящему
то же самое
и теперь, — заговорил вдруг старец,
и все разом к нему обратились, — ведь если бы теперь не было Христовой церкви,
то не было бы преступнику никакого
и удержу в злодействе
и даже кары за него потом,
то есть кары настоящей, не механической, как они сказали сейчас,
и которая лишь раздражает в большинстве случаев сердце, а настоящей кары, единственной действительной, единственной устрашающей
и умиротворяющей, заключающейся в сознании собственной совести.
Во многих случаях, казалось бы,
и у нас
то же; но в
том и дело, что, кроме установленных судов, есть у нас, сверх
того, еще
и церковь, которая никогда не теряет общения с преступником, как с милым
и все еще дорогим сыном своим, а сверх
того, есть
и сохраняется, хотя бы даже только мысленно,
и суд церкви, теперь хотя
и не деятельный, но все же живущий для будущего, хотя бы в мечте,
да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
— Если не может решиться в положительную,
то никогда не решится
и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца;
и в этом вся мука его. Но благодарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться, «горняя мудрствовати
и горних искати, наше бо жительство на небесех есть». Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на земле,
и да благословит Бог пути ваши!
— Петр Александрович, как же бы я посмел после
того, что случилось! Увлекся, простите, господа, увлекся!
И, кроме
того, потрясен!
Да и стыдно. Господа, у иного сердце как у Александра Македонского, а у другого — как у собачки Фидельки. У меня — как у собачки Фидельки. Обробел! Ну как после такого эскапада
да еще на обед, соусы монастырские уплетать? Стыдно, не могу, извините!
А Грушенька ни
тому, ни другому; пока еще виляет
да обоих дразнит, высматривает, который выгоднее, потому хоть у папаши можно много денег тяпнуть,
да ведь зато он не женится, а пожалуй, так под конец ожидовеет
и запрет кошель.
— Извини меня ради Бога, я никак не мог предполагать,
и притом какая она публичная? Разве она… такая? — покраснел вдруг Алеша. — Повторяю тебе, я так слышал, что родственница. Ты к ней часто ходишь
и сам мне говорил, что ты с нею связей любви не имеешь… Вот я никогда не думал, что уж ты-то ее так презираешь!
Да неужели она достойна
того?
Да и высказать-то его грамотно не сумел,
тем более что на этот раз никто в келье старца на коленях не стоял
и вслух не исповедовался, так что Федор Павлович ничего не мог подобного сам видеть
и говорил лишь по старым слухам
и сплетням, которые кое-как припомнил.
Но
тем и кончились раз навсегда побои
и не повторялись более ни разу во всю жизнь,
да и Марфа Игнатьевна закаялась с
тех пор танцевать.
С
тех пор многие годы он ни разу о своем ребенке не упомянул,
да и Марфа Игнатьевна ни разу при нем про ребенка своего не вспоминала, а когда с кем случалось говорить о своем «деточке»,
то говорила шепотом, хотя бы тут
и не было Григория Васильевича.
— Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, —
да чего же я шепчу? Ну, вот сам видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете
и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая, что секрет, я вдруг
и говорить стал секретно,
и шепчу как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До
тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!
— Одного тебя,
да еще одну «подлую», в которую влюбился,
да с
тем и пропал.
— К ней
и к отцу! Ух! Совпадение!
Да ведь я тебя для чего же
и звал-то, для чего
и желал, для чего алкал
и жаждал всеми изгибами души
и даже ребрами? Чтобы послать тебя именно к отцу от меня, а потом
и к ней, к Катерине Ивановне,
да тем и покончить
и с ней,
и с отцом. Послать ангела. Я мог бы послать всякого, но мне надо было послать ангела.
И вот ты сам к ней
и к отцу.
И вот вдруг мне тогда в
ту же секунду кто-то
и шепни на ухо: «
Да ведь завтра-то этакая, как приедешь с предложением руки,
и не выйдет к тебе, а велит кучеру со двора тебя вытолкать.
—
Да я потому-то тебя
и посылаю вместо себя, что это невозможно, а
то как же я сам-то ей это скажу?
— Ее. У этих шлюх, здешних хозяек, нанимает каморку Фома. Фома из наших мест, наш бывший солдат. Он у них прислуживает, ночью сторожит, а днем тетеревей ходит стрелять,
да тем и живет. Я у него тут
и засел; ни ему, ни хозяйкам секрет не известен,
то есть что я здесь сторожу.
— Нет, нет, я только теперь перекрещу тебя, вот так, садись. Ну, теперь тебе удовольствие будет,
и именно на твою
тему. Насмеешься. У нас валаамова ослица заговорила,
да как говорит-то, как говорит!
Да и сам Бог вседержитель с татарина если
и будет спрашивать, когда
тот помрет,
то, полагаю, каким-нибудь самым малым наказанием (так как нельзя же совсем не наказать его), рассудив, что ведь неповинен же он в
том, если от поганых родителей поганым на свет произошел.
А коли я именно в
тот же самый момент это все
и испробовал
и нарочно уже кричал сей горе: подави сих мучителей, — а
та не давила,
то как же, скажите, я бы в
то время не усомнился,
да еще в такой страшный час смертного великого страха?
— То-то, брат, вот этакая валаамова ослица думает, думает,
да и черт знает про себя там до чего додумается.
— Видишь, я вот знаю, что он
и меня терпеть не может, равно как
и всех,
и тебя точно так же, хотя тебе
и кажется, что он тебя «уважать вздумал». Алешку подавно, Алешку он презирает.
Да не украдет он, вот что, не сплетник он, молчит, из дому сору не вынесет, кулебяки славно печет,
да к
тому же ко всему
и черт с ним, по правде-то, так стоит ли об нем говорить?
Истинно славно, что всегда есть
и будут хамы
да баре на свете, всегда тогда будет
и такая поломоечка,
и всегда ее господин, а ведь
того только
и надо для счастья жизни!
Дмитрий вдруг появился опять в зале. Он, конечно, нашел
тот вход запертым,
да и действительно ключ от запертого входа был в кармане у Федора Павловича. Все окна во всех комнатах были тоже заперты; ниоткуда, стало быть, не могла пройти Грушенька
и ниоткуда не могла выскочить.
И вот слышу, ты идешь, — Господи, точно слетело что на меня вдруг:
да ведь есть же, стало быть, человек, которого
и я люблю, ведь вот он, вот
тот человечек, братишка мой милый, кого я всех больше на свете люблю
и кого я единственно люблю!
Эта тетка, знаешь, сама самовластная, это ведь родная сестра московской
той генеральши, она поднимала еще больше
той нос,
да муж был уличен в казнокрадстве, лишился всего,
и имения,
и всего,
и гордая супруга вдруг понизила тон,
да с
тех пор
и не поднялась.
Он только что теперь обратил внимание, хотя Алеша рассказал все давеча зараз,
и обиду
и крик Катерины Ивановны: «Ваш брат подлец!» —
Да, в самом деле, может быть, я
и рассказал Грушеньке о
том «роковом дне», как говорит Катя.
Видите, как я все обдумала, одного только не могу придумать: что подумаете вы обо мне, когда прочтете? Я все смеюсь
и шалю, я давеча вас рассердила, но уверяю вас, что сейчас, перед
тем как взяла перо, я помолилась на образ Богородицы,
да и теперь молюсь
и чуть не плачу.
—
То ли еще узрим,
то ли еще узрим! — повторили кругом монахи, но отец Паисий, снова нахмурившись, попросил всех хотя бы до времени вслух о сем не сообщать никому, «пока еще более подтвердится, ибо много в светских легкомыслия,
да и случай сей мог произойти естественно», — прибавил он осторожно, как бы для очистки совести, но почти сам не веруя своей оговорке, что очень хорошо усмотрели
и слушавшие.
Да и не до
того ему было: старец Зосима, почувствовавший вновь усталость
и улегшийся опять в постель, вдруг, заводя уже очи, вспомнил о нем
и потребовал его к себе.
—
Да.
И, кроме
того, я тебе вчера сам велел прийти. Вздор все это. Напрасно изволил потревожиться. Я так, впрочем,
и знал, что ты тотчас притащишься…
— Засади я его, подлеца, она услышит, что я его засадил,
и тотчас к нему побежит. А услышит если сегодня, что
тот меня до полусмерти, слабого старика, избил, так, пожалуй, бросит его,
да ко мне придет навестить… Вот ведь мы какими характерами одарены — только чтобы насупротив делать. Я ее насквозь знаю! А что, коньячку не выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького,
да я тебе
и прилью четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.
— Врешь! Не надо теперь спрашивать, ничего не надо! Я передумал. Это вчера глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего не дам, ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, — замахал рукою старик. — Я его
и без
того, как таракана, придавлю. Ничего не говори ему, а
то еще будет надеяться.
Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все время прятал, за него идет али нет? Ты вчера ходил к ней, кажется?
— Вот таких-то эти нежные барышни
и любят, кутил
да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные;
то ли дело… Ну! кабы мне его молодость,
да тогдашнее мое лицо (потому что я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же, как
и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
— Монах в гарнитуровых штанах! — крикнул мальчик, все
тем же злобным
и вызывающим взглядом следя за Алешей,
да кстати
и став в позу, рассчитывая, что Алеша непременно бросится на него теперь, но Алеша повернулся, поглядел на него
и пошел прочь. Но не успел он сделать
и трех шагов, как в спину его больно ударился пущенный мальчиком самый большой булыжник, который только был у него в кармане.
Да и поместье ее, которое имела она в нашем уезде, было самое большое из всех трех ее поместий, а между
тем приезжала она доселе в нашу губернию весьма редко.
—
Да как ни уверяйте его, что вам жалко в нем друга, а все-таки вы настаиваете ему в глаза, что счастье в
том, что он уезжает… — проговорил как-то совсем уже задыхаясь Алеша. Он стоял за столом
и не садился.
—
Да я
и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша
тем же дрожащим
и пересекающимся голосом. — Озарение мое в
том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала…
Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…