Неточные совпадения
Повторю еще: тут не глупость; большинство этих сумасбродов довольно умно
и хитро, — а именно бестолковость,
да еще какая-то особенная, национальная.
Как именно случилось, что девушка с приданым,
да еще красивая
и, сверх того, из бойких умниц, столь нередких у нас в теперешнее поколение, но появлявшихся уже
и в прошлом, могла выйти замуж за такого ничтожного «мозгляка», как все его тогда называли, объяснять слишком не стану.
Да, уже с год как проживал он тогда в нашем монастыре
и, казалось, на всю жизнь готовился в нем затвориться.
—
Да, там нет крючьев, — тихо
и серьезно, приглядываясь к отцу, выговорил Алеша.
Хотя, к несчастию, не понимают эти юноши, что жертва жизнию есть, может быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев
и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения той же правде
и тому же подвигу, который излюбил
и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь
да рядом для многих из них почти совсем не по силам.
— Это
и я знаю-с, что через лесок, — ответил ему Федор Павлович, —
да дорогу-то мы не совсем помним, давно не бывали.
—
Да еще же бы нет?
Да я зачем же сюда
и приехал, как не видеть все их здешние обычаи. Я одним только затрудняюсь, именно тем, что я теперь с вами, Федор Павлович…
Раз, много лет уже тому назад, говорю одному влиятельному даже лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», — в смысле то есть чести, так сказать нравственных качеств, а он мне вдруг на то: «А вы ее щекотали?» Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю: «
Да, говорю, щекотал-с» — ну тут он меня
и пощекотал…
— Сами давно знаете, что надо делать, ума в вас довольно: не предавайтесь пьянству
и словесному невоздержанию, не предавайтесь сладострастию, а особенно обожанию денег,
да закройте ваши питейные дома, если не можете всех, то хоть два или три. А главное, самое главное — не лгите.
— Правда, вы не мне рассказывали; но вы рассказывали в компании, где
и я находился, четвертого года это дело было. Я потому
и упомянул, что рассказом сим смешливым вы потрясли мою веру, Петр Александрович. Вы не знали о сем, не ведали, а я воротился домой с потрясенною верой
и с тех пор все более
и более сотрясаюсь.
Да, Петр Александрович, вы великого падения были причиной! Это уж не Дидерот-с!
—
Да, вот вы тогда обедали, а я вот веру-то
и потерял! — поддразнивал Федор Павлович.
— Городские мы, отец, городские, по крестьянству мы, а городские, в городу проживаем. Тебя повидать, отец, прибыла. Слышали о тебе, батюшка, слышали. Сыночка младенчика схоронила, пошла молить Бога. В трех монастырях побывала,
да указали мне: «Зайди, Настасьюшка,
и сюда, к вам то есть, голубчик, к вам». Пришла, вчера у стояния была, а сегодня
и к вам.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему
и быть, коль не у Господа
и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!»
И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть,
и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук,
да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит
да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
Да нет его, батюшка, нет,
и не услышу его никогда!
Справлялась она о нем,
да, по правде, не знает, где
и справиться-то.
А ты лучше помоли царицу небесную, скорую заступницу
и помощницу, о здоровье его,
да чтоб
и тебя простила за неправильное размышление твое.
— Катерина Ивановна присылает вам чрез меня вот это, — подала она ему маленькое письмецо. — Она особенно просит, чтобы вы зашли к ней,
да поскорей, поскорей,
и чтобы не обманывать, а непременно прийти.
—
И то уж много
и хорошо, что ум ваш мечтает об этом, а не о чем ином. Нет-нет
да невзначай
и в самом деле сделаете какое-нибудь доброе дело.
—
Да, но долго ли бы я могла выжить в такой жизни? — горячо
и почти как бы исступленно продолжала дама.
— О любопытнейшей их статье толкуем, — произнес иеромонах Иосиф, библиотекарь, обращаясь к старцу
и указывая на Ивана Федоровича. — Нового много выводят,
да, кажется, идея-то о двух концах. По поводу вопроса о церковно-общественном суде
и обширности его права ответили журнальною статьею одному духовному лицу, написавшему о вопросе сем целую книгу…
— Э,
да у нас
и гор-то нету! — воскликнул отец Иосиф
и, обращаясь к старцу, продолжал: — Они отвечают, между прочим, на следующие «основные
и существенные» положения своего противника, духовного лица, заметьте себе.
—
Да если б
и теперь был один лишь церковно-общественный суд, то
и теперь бы церковь не посылала на каторгу или на смертную казнь. Преступление
и взгляд на него должны бы были несомненно тогда измениться, конечно мало-помалу, не вдруг
и не сейчас, но, однако, довольно скоро… — спокойно
и не смигнув глазом произнес Иван Федорович.
Это
и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки не объявлено,
и совесть нынешнего преступника весьма
и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать, но не на церковь иду, Христу не враг» — вот что говорит себе нынешний преступник сплошь
да рядом, ну а тогда, когда церковь станет на место государства, тогда трудно было бы ему это сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца
и вор, — справедливая христианская церковь».
—
Да ведь по-настоящему то же самое
и теперь, — заговорил вдруг старец,
и все разом к нему обратились, — ведь если бы теперь не было Христовой церкви, то не было бы преступнику никакого
и удержу в злодействе
и даже кары за него потом, то есть кары настоящей, не механической, как они сказали сейчас,
и которая лишь раздражает в большинстве случаев сердце, а настоящей кары, единственной действительной, единственной устрашающей
и умиротворяющей, заключающейся в сознании собственной совести.
Да выше не могло бы
и быть отчаяния, по крайней мере для преступника русского, ибо русские преступники еще веруют.
— Если не может решиться в положительную, то никогда не решится
и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца;
и в этом вся мука его. Но благодарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться, «горняя мудрствовати
и горних искати, наше бо жительство на небесех есть». Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на земле,
и да благословит Бог пути ваши!
Я свои поступки не оправдываю;
да, всенародно признаюсь: я поступил как зверь с этим капитаном
и теперь сожалею
и собой гнушаюсь за зверский гнев, но этот ваш капитан, ваш поверенный, пошел вот к этой самой госпоже, о которой вы выражаетесь, что она обольстительница,
и стал ей предлагать от вашего имени, чтоб она взяла имеющиеся у вас мои векселя
и подала на меня, чтобы по этим векселям меня засадить, если я уж слишком буду приставать к вам в расчетах по имуществу.
— Чего же ты снова? — тихо улыбнулся старец. — Пусть мирские слезами провожают своих покойников, а мы здесь отходящему отцу радуемся. Радуемся
и молим о нем. Оставь же меня. Молиться надо. Ступай
и поспеши. Около братьев будь.
Да не около одного, а около обоих.
— Что ты?
Да неужто
и ты уж думал? — вскричал он.
И презирает,
да оторваться не может.
Прежде она ему тут только по делишкам каким-то темным
да кабачным на жалованье прислуживала, а теперь вдруг догадался
и разглядел, остервенился, с предложениями лезет, не с честными конечно.
А Грушенька ни тому, ни другому; пока еще виляет
да обоих дразнит, высматривает, который выгоднее, потому хоть у папаши можно много денег тяпнуть,
да ведь зато он не женится, а пожалуй, так под конец ожидовеет
и запрет кошель.
— Ах
да, я
и забыл, ведь она тебе родственница…
— Где ты мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих
и древних дворян из себя корчите, тогда как отец твой бегал шутом по чужим столам
да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын
и тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело
и беспутно. У меня тоже честь есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
— Извини меня ради Бога, я никак не мог предполагать,
и притом какая она публичная? Разве она… такая? — покраснел вдруг Алеша. — Повторяю тебе, я так слышал, что родственница. Ты к ней часто ходишь
и сам мне говорил, что ты с нею связей любви не имеешь… Вот я никогда не думал, что уж ты-то ее так презираешь!
Да неужели она достойна того?
Ба,
да вон
и Миусов в коляске уехал, видишь, едет.
Вот
и Максимов-помещик бежит —
да тут скандал; значит, не было обеда!
—
Да ведь
и я не фон Зон, я Максимов.
Да-с, я рыцарь чести, а в Петре Александровиче — прищемленное самолюбие
и ничего больше.
Я
и приехал-то, может быть, сюда давеча, чтобы посмотреть
да высказать.
— Сказано снова: «Претерпи смотрительне находящее на тя невольно бесчестие с радостию,
и да не смутишися, ниже возненавидиши бесчестящего тя». Так
и мы поступим.
— Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон!
Да как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил такого
и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
— Куда же, — шептал
и Алеша, озираясь во все стороны
и видя себя в совершенно пустом саду, в котором никого, кроме их обоих, не было. Сад был маленький, но хозяйский домишко все-таки стоял от них не менее как шагах в пятидесяти. —
Да тут никого нет, чего ты шепчешь?
— Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, —
да чего же я шепчу? Ну, вот сам видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете
и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая, что секрет, я вдруг
и говорить стал секретно,
и шепчу как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!
Не пьянствую я, а лишь «лакомствую», как говорит твой свинья Ракитин, который будет статским советником
и все будет говорить «лакомствую». Садись. Я бы взял тебя, Алешка,
и прижал к груди,
да так, чтобы раздавить, ибо на всем свете… по-настоящему… по-на-сто-яще-му… (вникни! вникни!) люблю только одного тебя!
— Одного тебя,
да еще одну «подлую», в которую влюбился,
да с тем
и пропал.
— К ней
и к отцу! Ух! Совпадение!
Да ведь я тебя для чего же
и звал-то, для чего
и желал, для чего алкал
и жаждал всеми изгибами души
и даже ребрами? Чтобы послать тебя именно к отцу от меня, а потом
и к ней, к Катерине Ивановне,
да тем
и покончить
и с ней,
и с отцом. Послать ангела. Я мог бы послать всякого, но мне надо было послать ангела.
И вот ты сам к ней
и к отцу.
Да как вы смеете!» Ушла в негодовании страшном, а я ей вслед еще раз крикнул, что секрет сохранен будет свято
и нерушимо.
И вот вдруг мне тогда в ту же секунду кто-то
и шепни на ухо: «
Да ведь завтра-то этакая, как приедешь с предложением руки,
и не выйдет к тебе, а велит кучеру со двора тебя вытолкать.
— Это четыре-то тысячи!
Да я пошутил-с, что вы это? Слишком легковерно, сударыня, сосчитали. Сотенки две я, пожалуй, с моим даже удовольствием
и охотою, а четыре тысячи — это деньги не такие, барышня, чтоб их на такое легкомыслие кидать. Обеспокоить себя напрасно изволили.