Неточные совпадения
— Гм, а
ведь я так и предчувствовал, что ты чем-нибудь
вот этаким кончишь, можешь это себе представить?
Ведь вот вопрос-то проклятый в чем заключается!
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил он. — Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту едят. И ни одной-то женщины в эти врата не войдет,
вот что особенно замечательно. И это
ведь действительно так. Только как же я слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
— Совсем неизвестно, с чего вы в таком великом волнении, — насмешливо заметил Федор Павлович, — али грешков боитесь?
Ведь он, говорят, по глазам узнает, кто с чем приходит. Да и как высоко цените вы их мнение, вы, такой парижанин и передовой господин, удивили вы меня даже,
вот что!
Старец великий, кстати,
вот было забыл, а
ведь так и положил, еще с третьего года, здесь справиться, именно заехать сюда и настоятельно разузнать и спросить: не прикажите только Петру Александровичу прерывать.
— На тебя глянуть пришла. Я
ведь у тебя бывала, аль забыл? Не велика же в тебе память, коли уж меня забыл. Сказали у нас, что ты хворый, думаю, что ж, я пойду его сама повидаю:
вот и вижу тебя, да какой же ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право, Бог с тобою! Да и мало ли за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
— Ах, как это с вашей стороны мило и великолепно будет, — вдруг, вся одушевясь, вскричала Lise. — А я
ведь маме говорю: ни за что он не пойдет, он спасается. Экой, экой вы прекрасный!
Ведь я всегда думала, что вы прекрасный,
вот что мне приятно вам теперь сказать!
— А чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник.
Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие.
Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник?
Ведь и ты Карамазов!
Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну
вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
Ведь я наверно знаю, что Митенька сам и вслух, на прошлой неделе еще, кричал в трактире пьяный, с цыганками, что недостоин невесты своей Катеньки, а брат Иван — так
вот тот достоин.
— К ней и к отцу! Ух! Совпадение! Да
ведь я тебя для чего же и звал-то, для чего и желал, для чего алкал и жаждал всеми изгибами души и даже ребрами? Чтобы послать тебя именно к отцу от меня, а потом и к ней, к Катерине Ивановне, да тем и покончить и с ней, и с отцом. Послать ангела. Я мог бы послать всякого, но мне надо было послать ангела. И
вот ты сам к ней и к отцу.
Вот и вышла тогда первая моя штука: встречаю я Агафью Ивановну, с которой всегда дружбу хранил, и говорю: «А
ведь у папаши казенных-то денег четырех тысяч пятисот рублей нет».
И
вот вдруг мне тогда в ту же секунду кто-то и шепни на ухо: «Да
ведь завтра-то этакая, как приедешь с предложением руки, и не выйдет к тебе, а велит кучеру со двора тебя вытолкать.
— Я
ведь не знаю, не знаю… Может быть, не убью, а может, убью. Боюсь, что ненавистен он вдруг мне станет своим лицом в ту самую минуту. Ненавижу я его кадык, его нос, его глаза, его бесстыжую насмешку. Личное омерзение чувствую.
Вот этого боюсь.
Вот и не удержусь…
—
Вот и он,
вот и он! — завопил Федор Павлович, вдруг страшно обрадовавшись Алеше. — Присоединяйся к нам, садись, кофейку — постный
ведь, постный, да горячий, да славный! Коньячку не приглашаю, ты постник, а хочешь, хочешь? Нет, я лучше тебе ликерцу дам, знатный! Смердяков, сходи в шкаф, на второй полке направо,
вот ключи, живей!
Ты мне
вот что скажи, ослица: пусть ты пред мучителями прав, но
ведь ты сам-то в себе все же отрекся от веры своей и сам же говоришь, что в тот же час был анафема проклят, а коли раз уж анафема, так тебя за эту анафему по головке в аду не погладят.
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты
ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился… и не замечаю. Ну,
вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван… и не сказал, что вру?
— Как так твоя мать? — пробормотал он, не понимая. — Ты за что это? Ты про какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да
ведь она и твоя! Ах, черт! Ну это, брат, затмение как никогда, извини, а я думал, Иван… Хе-хе-хе! — Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его лицо. И
вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
Давеча я, может, вам и пообещала что, а
вот сейчас опять думаю: вдруг он опять мне понравится, Митя-то, — раз уж мне
ведь он очень понравился, целый час почти даже нравился.
И
вот слышу, ты идешь, — Господи, точно слетело что на меня вдруг: да
ведь есть же, стало быть, человек, которого и я люблю,
ведь вот он,
вот тот человечек, братишка мой милый, кого я всех больше на свете люблю и кого я единственно люблю!
— Теперь я пока все-таки мужчина, пятьдесят пять всего, но я хочу и еще лет двадцать на линии мужчины состоять, так
ведь состареюсь — поган стану, не пойдут они ко мне тогда доброю волей, ну
вот тут-то денежки мне и понадобятся.
—
Вот ты говоришь это, — вдруг заметил старик, точно это ему в первый раз только в голову вошло, — говоришь, а я на тебя не сержусь, а на Ивана, если б он мне это самое сказал, я бы рассердился. С тобой только одним бывали у меня добренькие минутки, а то я
ведь злой человек.
— Но
ведь это только в эту минуту… А что такое эта минута? Всего лишь вчерашнее оскорбление —
вот что значит эта минута! — не выдержала вдруг госпожа Хохлакова, очевидно не желавшая вмешиваться, но не удержавшаяся и вдруг сказавшая очень верную мысль.
Милый Алексей Федорович, вы
ведь не знали этого: знайте же, что мы все, все — я, обе ее тетки — ну все, даже Lise,
вот уже целый месяц как мы только того и желаем и молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее знать не хочет и нисколько не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого человека, который ее любит больше всего на свете.
— Послушайте-с, голубчик мой, послушайте-с,
ведь если я и приму, то
ведь не буду же я подлецом? В глазах-то ваших, Алексей Федорович,
ведь не буду, не буду подлецом? Нет-с, Алексей Федорович, вы выслушайте, выслушайте-с, — торопился он, поминутно дотрогиваясь до Алеши обеими руками, — вы
вот уговариваете меня принять тем, что «сестра» посылает, а внутри-то, про себя-то — не восчувствуете ко мне презрения, если я приму-с, а?
— Ах, Lise,
вот и прекрасно, — радостно воскликнул Алеша. — А я
ведь был совершенно уверен, что вы написали серьезно.
— Алеша, милый, вы холодны и дерзки. Видите ли-с. Он изволил меня выбрать в свои супруги и на том успокоился! Он был уже уверен, что я написала серьезно, каково! Но
ведь это дерзость —
вот что!
— Ох, Lise, совсем не так,
ведь письмо-то со мной и теперь и давеча было тоже,
вот в этом кармане,
вот оно.
Я хочу в Европу съездить, Алеша, отсюда и поеду; и
ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище,
вот что!
— Да почем же я знал, что я ее вовсе не люблю! Хе-хе!
Вот и оказалось, что нет. А
ведь как она мне нравилась! Как она мне даже давеча нравилась, когда я речь читал. И знаешь ли, и теперь нравится ужасно, а между тем как легко от нее уехать. Ты думаешь, я фанфароню?
Алеша, взгляни прямо: я
ведь и сам точь-в-точь такой же маленький мальчик, как и ты, разве только
вот не послушник.
—
Ведь вот и тут без предисловия невозможно, то есть без литературного предисловия, тьфу! — засмеялся Иван, — а какой уж я сочинитель!
— Да
ведь, говорят, падучую нельзя заранее предузнать, что
вот в такой-то час будет. Как же ты говоришь, что завтра придет? — с особенным и раздражительным любопытством осведомился Иван Федорович.
— Ах ты! Экой! Не сказал вчера… ну да все равно и сейчас уладим. Сделай ты мне милость великую, отец ты мой родной, заезжай в Чермашню.
Ведь тебе с Воловьей станции всего только влево свернуть, всего двенадцать каких-нибудь версточек, и
вот она, Чермашня.
— Эх, одолжи отца, припомню! Без сердца вы все,
вот что! Чего тебе день али два? Куда ты теперь, в Венецию? Не развалится твоя Венеция в два-то дня. Я Алешку послал бы, да
ведь что Алешка в этих делах? Я
ведь единственно потому, что ты умный человек, разве я не вижу. Лесом не торгуешь, а глаз имеешь. Тут только чтобы видеть: всерьез или нет человек говорит. Говорю, гляди на бороду: трясется бороденка — значит всерьез.
Ибо
ведь всю жизнь свою вспоминал неустанно, как продали его где-нибудь там в горячей степи, у колодца, купцам, и как он, ломая руки, плакал и молил братьев не продавать его рабом в чужую землю, и
вот, увидя их после стольких лет, возлюбил их вновь безмерно, но томил их и мучил их, все любя.
Кроткий отец иеромонах Иосиф, библиотекарь, любимец покойного, стал было возражать некоторым из злословников, что «не везде
ведь это и так» и что не догмат же какой в православии сия необходимость нетления телес праведников, а лишь мнение, и что в самых даже православных странах, на Афоне например, духом тлетворным не столь смущаются, и не нетление телесное считается там главным признаком прославления спасенных, а цвет костей их, когда телеса их полежат уже многие годы в земле и даже истлеют в ней, «и если обрящутся кости желты, как воск, то
вот и главнейший знак, что прославил Господь усопшего праведного; если же не желты, а черны обрящутся, то значит не удостоил такого Господь славы, —
вот как на Афоне, месте великом, где издревле нерушимо и в светлейшей чистоте сохраняется православие», — заключил отец Иосиф.
Но
ведь так мыслили и ожидали и все в монастыре, те даже, пред умом которых преклонялся Алеша, сам отец Паисий например, и
вот Алеша, не тревожа себя никакими сомнениями, облек и свои мечты в ту же форму, в какую и все облекли.
— Ого,
вот мы как! Совсем как и прочие смертные стали покрикивать. Это из ангелов-то! Ну, Алешка, удивил ты меня, знаешь ты это, искренно говорю. Давно я ничему здесь не удивляюсь.
Ведь я все же тебя за образованного человека почитал…
—
Вот адвокат проявился! Да ты влюбился в нее, что ли? Аграфена Александровна,
ведь постник-то наш и впрямь в тебя влюбился, победила! — прокричал он с наглым смехом.
«Но что это, что это? Почему раздвигается комната… Ах да…
ведь это брак, свадьба… да, конечно.
Вот и гости,
вот и молодые сидят, и веселая толпа и… где же премудрый архитриклин? Но кто это? Кто? Опять раздвинулась комната… Кто встает там из-за большого стола? Как… И он здесь? Да
ведь он во гробе… Но он и здесь… встал, увидал меня, идет сюда… Господи!..
«Все
ведь уж погибало, и
вот ангел-хранитель спас, — неслось в уме его.
«Я
ведь не знаю, не знаю, — сказал он тогда, — может, не убью, а может, убью. Боюсь, что ненавистен он вдруг мне станет своим лицом в ту самую минуту. Ненавижу я его кадык, его нос, его глаза, его бесстыжую насмешку. Личное омерзение чувствую.
Вот этого боюсь,
вот и не удержусь…»
— Не сметь! — вскричал Петр Ильич. — У меня дома нельзя, да и дурное баловство это. Спрячьте ваши деньги,
вот сюда положите, чего их сорить-то? Завтра же пригодятся, ко мне же
ведь и придете десять рублей просить. Что это вы в боковой карман всё суете? Эй, потеряете!
—
Вот она моя колода, не распечатана! — Он поднял ее и показал всем кругом. — Я
ведь видел оттелева, как он мою колоду сунул в щель, а своей подменил — шильник ты этакой, а не пан!
Ведь вот ваша казенщина, это
ведь у вас правило,
вот на чем вся ваша хитрость-то зиждется!
— Господа, я
ведь не сержусь… я… — забормотал было Митя, несколько сконфуженный внушением, — вот-с видите, господа, этот самый Самсонов, к которому я тогда пошел…
— Ни одному слову не верите,
вот почему!
Ведь понимаю же я, что до главной точки дошел: старик теперь там лежит с проломленною головой, а я — трагически описав, как хотел убить и как уже пестик выхватил, я вдруг от окна убегаю… Поэма! В стихах! Можно поверить на слово молодцу! Ха-ха! Насмешники вы, господа!
— А вы и не знали! — подмигнул ему Митя, насмешливо и злобно улыбнувшись. — А что, коль не скажу? От кого тогда узнать? Знали
ведь о знаках-то покойник, я да Смердяков,
вот и все, да еще небо знало, да оно
ведь вам не скажет. А фактик-то любопытный, черт знает что на нем можно соорудить, ха-ха! Утешьтесь, господа, открою, глупости у вас на уме. Не знаете вы, с кем имеете дело! Вы имеете дело с таким подсудимым, который сам на себя показывает, во вред себе показывает! Да-с, ибо я рыцарь чести, а вы — нет!
— А
ведь если знал про эти знаки и Смердяков, а вы радикально отвергаете всякое на себя обвинение в смерти вашего родителя, то
вот не он ли, простучав условленные знаки, заставил вашего отца отпереть себе, а затем и… совершил преступление?
— Опять поймали лисицу! — проговорил наконец Митя, — прищемили мерзавку за хвост, хе-хе! Я вижу вас насквозь, прокурор! Вы
ведь так и думали, что я сейчас вскочу, уцеплюсь за то, что вы мне подсказываете, и закричу во все горло: «Ай, это Смердяков,
вот убийца!» Признайтесь, что вы это думали, признайтесь, тогда буду продолжать.