Неточные совпадения
Этой противоположности в самых основных воззрениях на литературную деятельность Островского было бы уже достаточно для того, чтобы сбить с толку простодушных
людей, которые бы вздумали довериться критике в суждениях об Островском.
То он выходил, по
этим критикам, квасным патриотом, обскурантом, то прямым продолжателем Гоголя в лучшем его периоде; то славянофилом, то западником; то создателем народного театра, то гостинодворским Коцебу, то писателем с новым особенным миросозерцанием, то
человеком, нимало не осмысливающим действительности, которая им копируется.
Как
человек, действительно знающий и любящий русскую народность, Островский действительно подал славянофилам много поводов считать его «своим», а они воспользовались
этим так неумеренно, что дали противной партии весьма основательный повод считать его врагом европейского образования и писателем ретроградного направления.
При
этом мыслитель — или, говоря проще,
человек рассуждающий — пользуется как действительными фактами и теми образами, которые воспроизведены из жизни искусством художника.
Иногда даже
эти самые образы наводят рассуждающего
человека на составление правильных понятий о некоторых из явлений действительной жизни.
Заключение, разумеется, нелепое, хотя, конечно, и бывают действительно
люди, которые, по степени своего развития, и не способны понять другого блаженства, кроме
этого…
Следовательно, художник должен — или в полной неприкосновенности сохранить свой простой, младенчески непосредственный взгляд на весь мир, или (так как
это совершенно невозможно в жизни) спасаться от односторонности возможным расширением своего взгляда, посредством усвоения себе тех общих понятий, которые выработаны
людьми рассуждающими.
Так точно за лицо Петра Ильича в «Не так живи, как хочется» автора упрекали, что он не придал
этому лицу той широты натуры, того могучего размаха, какой, дескать, свойствен русскому
человеку, особенно в разгуле.
И в
этом уменье подмечать натуру, проникать в глубь души
человека, уловлять его чувства, независимо от изображения его внешних, официальных отношений, — в
этом мы признаем одно из главных и лучших свойств таланта Островского.
Если у нас
человек и подличает, так больше по слабости характера; если сочиняет мошеннические спекуляции, так больше оттого, что окружающие его очень уж глупы и доверчивы; если и угнетает других, то больше потому, что
это никакого усилия не стоит, так все податливы и покорны.
Деятельность общественная мало затронута в комедиях Островского, и
это, без сомнения, потому, что сама гражданская жизнь наша, изобилующая формальностями всякого рода, почти не представляет примеров настоящей деятельности, в которой свободно и широко мог бы выразиться
человек.
Но не мертвецы же все
эти жалкие
люди, не в темных же могилах родились и живут они.
Чем более стремление
это стесняется, тем его проявления бывают уродливее; но совсем не быть они не могут, пока
человек не совсем замер.
И такова сила самодурства в
этом темном царстве Торцовых, Брусковых и Уланбековых, что много
людей действительно замирает в нем, теряет и смысл, и волю, и даже силу сердечного чувства — все, что составляет разумную жизнь, — и в идиотском бессилии прозябает, только совершая отправления животной жизни.
Но основы
этой жизни, ее внутренняя сила — совершенно непонятны для жалких
людей, отвыкших от всякой разумности и правды в своих житейских отношениях.
И если Матрена Савишна потихоньку от мужа ездит к молодым
людям в Останкино, так
это, конечно, означает частию и то, что ее развитие направилось несколько в другую сторону, частию же и то, что ей уж очень тошно приходится от самодурства мужа.
По крайней мере видно, что уже и в
это время автор был поражен тем неприязненным и мрачным характером, каким у нас большею частию отличаются отношения самых близких между собою
людей.
Это странное явление (столь частое, однако же, в нашем обществе), происходит оттого, что Большов не понимает истинных начал общественного союза, не признает круговой поруки прав и обязанностей
человека в отношении и другим и, подобно Пузатову, смотрит на общество, как на вражеский стан.
Конечно, и
люди с твердыми нравственными принципами, с честными и святыми убеждениями тоже есть в
этом царстве; но, к сожалению,
это все
люди обломовского типа.
Поговорите с
людьми, видавшими много преступников; они вам подтвердят, что
это сплошь да рядом так бывает.
Словом — куда ни обернитесь, везде вы встретите
людей, действующих по
этому правилу: тот принимает у себя негодяя, другой обирает богатого простяка, третий сочиняет донос, четвертый соблазняет девушку, — все на основании того же милого соображения: «не я, так другой».
Самодур все силится доказать, что ему никто не указ и что он — что захочет, то и сделает; между тем
человек действительно независимый и сильный душою никогда не захочет
этого доказывать: он употребляет силу своего характера только там, где
это нужно, не растрачивая ее, в виде опыта, на нелепые затеи.
Это совершенно понятно в
человеке, который привык считать себя источником всякой радости и горя, началом и концом всякой жизни в его царстве.
Это безумное убеждение заставляет его отдать свое царство дочерям и чрез то, из своего варварски-бессмысленного положения, перейти в простое звание обыкновенного
человека и испытать все горести, соединенные с человеческою жизнию.
Смотря на него, мы сначала чувствуем ненависть к
этому беспутному деспоту; но, следя за развитием драмы, все более примиряемся с ним как с
человеком и оканчиваем тем, что исполняемся негодованием и жгучею злобой уже не к нему, а за него и за целый мир — к тому дикому, нечеловеческому положению, которое может доводить до такого беспутства даже
людей, подобных Лиру.
Коли так не дадите денег, дайте Христа ради (плачет)» — Жаль, что «Своих
людей» не дают на театре: талантливый актер мог бы о поразительной силой выставить весь комизм
этого самодурного смешения Иверской с Иудою, ссылки в Сибирь с христарадничеством…
Человек, потерпевший от собственного злостного банкротства, не находит в
этом обстоятельстве другого нравственного урока, кроме сентенции, что «не нужно гнаться за большим, чтобы своего не потерять!» И через минуту к
этой сентенции он прибавляет сожаление, что не умел ловко обделать дельце, приводит пословицу: «Сама себя раба бьет, коль не чисто жнет».
Неужели смысл его ограничивается тем, что «вот, дескать, посмотрите, какие бывают плохие
люди?» Нет,
это было бы слишком мало для главного лица серьезной комедии, слишком мало для таланта такого писателя, как Островский.
Но
эта самая гадость и пошлость, представленная следствием неразвитости натуры, указывает нам необходимость правильного, свободного развития и восстановляет пред нами достоинство человеческой природы, убеждая нас, что низости и преступления не лежат в природе
человека и не могут быть уделом естественного развития.
Достижению постыдной цели не служат здесь лучшие способности ума и благороднейшие силы души в своем высшем развитии; напротив, вся пьеса ясно показывает, что именно недостаток
этого развития и доводит
людей до таких мерзостей.
В нем нет именно
этой размашистости, которой так все восхищаются почему-то в русском
человеке, но зато много бестолкового сквалыжничества.
Самодура уничтожить было бы нетрудно, если б энергически принялись за
это честные
люди.
Рассмотреть
это нравственное искажение — представляет задачу, гораздо более сложную и трудную, нежели указать простое падение внутренней силы
человека под тяжестью внешнего гнета.
Рассматривая комедию Островского «Свои
люди — сочтемся», мы обратили внимание читателей на некоторые черты русского, преимущественно купеческого быта, отразившиеся в
этой комедии.
Но чтобы выйти из подобной борьбы непобежденным, — для
этого мало и всех исчисленных нами достоинств: нужно еще иметь железное здоровье и — главное — вполне обеспеченное состояние, а между тем, по устройству «темного царства», — все его зло, вся его ложь тяготеет страданиями и лишениями именно только над теми, которые слабы, изнурены и не обеспечены в жизни; для
людей же сильных и богатых — та же самая ложь служит к услаждению жизни.
Он видит перед собой своего хозяина-самодура, который ничего не делает, пьет, ест и прохлаждается в свое удовольствие, ни от кого ругательств не слышит, а, напротив, сам всех ругает невозбранно, — и в
этом гаденьком лице он видит идеал счастия и высоты, достижимых для
человека.
Но и тут критика должна быть очень осторожна в своих заключениях: если, например, автор награждает, в конце пьесы, негодяя или изображает благородного, но глупого
человека, — от
этого еще очень далеко до заключения, что он хочет оправдывать негодяев или считает всех благородных
людей дураками.
Нет,
это не порядок: пусть мне
человек понравится.
Для
этого самодуры сочиняют свою мораль, свою систему житейской мудрости, и по их толкованиям выходит, что чем более личность стерта, неразличима, неприметна, тем она ближе к идеалу совершенного
человека.
А на наш взгляд, подобный
человек есть дрянь, кисель, тряпка; он может быть хорошим
человеком, но только в лакейском смысле
этого слова.
Ничего
этого не признает Русаков, в качестве самодура, и твердит свое: «Все зло на свете от необузданности; мы, бывало, страх имели и старших уважали, так и лучше было… бить некому нынешних молодых
людей, а то-то надо бы; палка-то по них плачет».
В глазах Гордея Карпыча
это большое преступление: матери деньги посылает
человек, а себе сюртука нового не сошьет…
Итак,
это отчаянная, безумная вспышка, к каким бывают в некоторые мгновения способны самые робкие
люди.
Он рад будет прогнать и погубить вас, но, зная, что с вами много хлопот, сам постарается избежать новых столкновений и сделается даже очень уступчив: во-первых, у него нет внутренних сил для равной борьбы начистоту, во-вторых, он вообще не привык к какой бы то ни было последовательной и продолжительной работе, а бороться с
человеком, который смело и неотступно пристает к вам, —
это тоже работа немалая…
Здесь есть все — и грубость, и отсутствие честности, и трусость, и порывы великодушия, — и все
это покрыто такой тупоумной глупостью, что даже
люди, наиболее расположенные к славянофильству, не могли одобрить Тита Титыча Брускова, а заметили только, что все-таки у него душа добрая…
На вопрос Иванова: что значит самодур? — она объясняет: «Самодур —
это называется, коли вот
человек никого не слушает: ты ему хоть кол на голове теши, а он все свое.
Пришедши домой, он велит Захару Захарычу, пьянчужке-приказному, писать «такое прошение, чтобы троих
человек в Сибирь сослать по
этому прощению».
Но всего глупее — роль сына Брускова, Андрея Титыча, из-за которого идет вся,
эта история и который сам, по его же выражению, «как угорелый ходит по земле» и только сокрушается о том» что у них в доме «все не так, как у
людей» и что его «уродом сделали, а не
человеком».
А отчего же Андрей Титыч, коли уж он действительно
человек не глупый, не решается в самом деле удовлетворить своей страсти к ученью, употребивши даже в
этом случае некоторое самовольство?
Но тут может представляться вопрос совершенно другого свойства: отчего
эти байбаки так упорно продолжают поддерживать над собою
человека, который ничего им хорошего, окромя дурного не сделал и не делает?