Неточные совпадения
В последних числах марта, в день самого Благовещения, на одной из
таких дорог, ведшей из села Сосновки к Оке, можно было встретить оборванного старика, сопровождаемого
таким же почти оборванным мальчиком. Время было раннее. Снежные холмистые скаты, обступившие дорогу, и темные сосновые леса, выглядывающие из-за холмов,
только что озарились солнцем.
Не знаю, насколько верны
такие доводы; положительно известно
только, что привязанность Акима к ребенку была действительно замечательна.
Бывало, день-деньской сидит он над мальчиком и дует ему над ухом в самодельную берестовую дудку или же возит его в тележке собственного изделия, которая имела свойство производить
такой писк, что, как
только Аким тронется с нею, бывало, по улице, все деревенские собаки словно взбесятся: вытянут шеи и начнут выть.
— А,
так ты опять за свое, опять баловать!.. Постой, постой, вот я
только крикну: «Дядя Глеб!», крикну — он те даст!
Так вот возьмет хворостину да тебя тут же на месте
так вот и отхлещет!.. Пойдем, говорю, до греха…
— Здравствуй, Глеб Савиныч! — сказал Аким
таким голосом, как будто он
только что лишился отца, матери и всего имущества.
Он представлял совершеннейший тип тех приземистых, но дюжесплоченных парней с румянцем во всю щеку, вьющимися белокурыми волосами, белой короткой шеей и широкими, могучими руками, один вид которых мысленно переносит всегда к нашим столичным щеголям и возбуждает по поводу их невольный вопрос: «Чем
только живы эти господа?» Парень этот, которому, мимоходом сказать, не стоило бы малейшего труда заткнуть за пояс десяток
таких щеголей, был, однако ж, вида смирного, хотя и веселого; подле него лежало несколько кусков толстой березовой коры, из которой вырубал он топором круглые, полновесные поплавки для невода.
Так-то и во всяком деле: тяжко сдвинуть
только передние колеса, а сдвинул — сами покатятся!..
Глеб провел ладонью по высокому лбу и сделался внимательнее: ему не раз уже приходила мысль отпустить сына на заработки и взять дешевого батрака. Выгоды были слишком очевидны, но грубый, буйный нрав Петра служил препятствием к приведению в исполнение
такой мысли. Отец боялся, что из заработков, добытых сыном, не увидит он и гроша. В последние три дня Глеб уже совсем было решился отпустить сына, но не делал этого потому
только, что сын предупредил его, — одним словом, не делал этого из упрямства.
Заря
только что занималась, слегка зарумянивая край неба; темные навесы, обступившие со всех сторон Глеба, позволяли ему различить бледный серп месяца, клонившийся к западу, и последние звезды, которые пропадали одна за другою, как бы задуваемые едва заметным ветерком — предшественником рассвета. Торжественно-тихо начиналось утро; все обещало
такой же красный, солнечный день, как был накануне.
О сыне Петре Глеб, по правде молвить, помышлял не много: он давно уже решил отправить его в «рыбацкие слободы», как уже выше сказано; до сих пор одно
только упрямство мешало ему осуществить
такое намерение.
— Полно же, ну! — вымолвил муж, переменив вдруг голос. — Посмеялся и шабаш!
Так уж и быть: будь по-твоему! Пущай оба остаются! Мотри
только, не говори об этом до поры до времени… Слышь?
Впрочем,
такие свойства русского мужика издали
только бросаются в глаза и кажутся достойными порицания; на самом деле они отличаются от свойств других людей
только формою, которая у простолюдина немного погрубее — погрубее потому, может статься, что простодушнее…
Во все время обеда Аким не промолвил слова, хотя сидел
так же неспокойно, как будто его самого высекли. Как
только окончилась трапеза, он улучил свободную минуту и побежал к огороду. Увидев Гришку, который стоял, прислонившись к углу, старик боязливо оглянулся на стороны и подбежал к нему, отчаянно замотав головою.
Не знаю, прискучило ли наконец дяде Акиму слушать каждый день одно и то же, или уж
так духом упал он, что ли, но
только мало-помалу стали замечать в нем меньше усердия.
Так, знать, ни во что пошли труды наши!» — и частенько выкинет при этом
такое коленце, что все держатся
только за бока и чуть не мрут со смеху.
Тем бы, может статься, дело и покончилось, если б Аким не показал виду; но Аким, таивший всегда недоброжелательство к молодому парню, не выдержал: он обнаружил вдруг
такой азарт, что все, кто
только ни находились при этом, даже Ванюша и его собственный Гришутка, — все покатились со смеху.
Не знаю, может статься, Акиму показалось наконец обидным невнимание Глеба, или попросту прискучило долго жить на одном месте, или же, наконец,
так уж совсем упал духом, но
только к концу этого срока стал он обнаруживать еще меньше усердия.
А
только, воля твоя, мне здесь жить не приходится;
так уж, видно,
такая судьба моя!..
Предчувствия не обманули Глеба. Дядюшка Аким подавал надежду пролежать если не всю зиму,
так по крайней мере долгое время. Он лежал пластом на печи, не принимал пищи, и лишь когда
только мучила жажда, подавал голос.
Так прошло несколько дней.
Наступившее лето показало, что
только постоянное присутствие Глеба, которого боялся Гришка пуще огня, заставляло его прикидываться
таким смирнячком.
— Тронься
только с места, сойди
только,
так вот тебя тут и пришибу! — сказал он, показывая кулак Ванюшке, который, испугавшись не на шутку дерзости предприятия, карабкался из отверстия.
Ширина больших рек действительно обманывает глаз.
Так бы вот, кажется, и переплыл; а между тем стоит
только показаться барке на поверхности воды или человеку на противоположном берегу, чтобы понять всю огромность водяного пространства: барка кажется щепкой, голос человека чуть слышным звуком достигает слуха.
Как кончишь притолоки,
так и ступай! — повторил Глеб, обращаясь к сыну, который после первого наказа отца
так деятельно принялся за работу, что
только щепки летели вокруг.
Снохи лениво приподнялись и начали лениво подсоблять ей. Но
так как старушка не давала им никакого дела и, сверх того, подымала ужаснейший крик каждый раз, как снохи прикасались
только к какому-нибудь черепку, то они заблагорассудили снова отправиться на солому.
— А все как словно страшно… Да нет, нет, Ваня не
такой парень! Он хоть и проведает, а все не скажет… Ах, как стыдно! Я и сама не знаю: как
только повстречаюсь с ним,
так даже вся душа заноет…
так бы, кажется, и убежала!.. Должно быть, взаправду я обозналась: никого нету, — проговорила Дуня, быстро оглядываясь. — Ну, Гриша,
так что ж ты начал рассказывать? — заключила она, снова усаживаясь подле парня.
— Ну да, видно, за родным… Я не о том речь повел: недаром, говорю, он так-то приглядывает за мной — как
только пошел куда,
так во все глаза на меня и смотрит, не иду ли к вам на озеро. Когда надобность до дедушки Кондратия, посылает кажинный раз Ванюшку… Сдается мне, делает он это неспроста. Думается мне: не на тебя ли старый позарился… Знамо, не за себя хлопочет…
Вскоре все шестеро достигли берега. Лица их выражали
такую же беззаботливость и спокойствие, как будто они
только что прошлись по улице. Все ограничилось тем
только, что предводитель тряхнул пилою и сказал...
Старый рыбак не подозревал
только, чтобы очередь пришла
так скоро; неожиданность известия, как и следует ожидать, смутила несколько старика, который, между прочим, давно уже обдумал все обстоятельства и сделал свои распоряжения.
Оба
так усердно заняты были своим делом, что, казалось, не слушали разговора. Этот короткий, но проницательный взгляд, украдкою брошенный старым рыбаком на молодых парней, высказал его мысли несравненно красноречивее и определеннее всяких объяснений; глаза Глеба Савинова, обратившиеся сначала на сына, скользнули
только по белокурой голове Вани: они тотчас же перешли к приемышу и пристально на нем остановились. Морщины Глеба расправились.
— Чего вы опять? Чего, в самом деле, разбегались? — закричал неожиданно Глеб
таким страшным голосом, что не
только бабы, но даже Ваня и Гриша оторопели.
Тетка Анна, которая в минуту первого порыва радости забыла и суровое расположение мужа, и самого мужа, теперь притихла, и бог весть, что сталось
такое: казалось бы, ей нечего было бояться: муж никогда не бил ее, — а между тем робость овладела ею, как
только она очутилась в одной избе глаз на глаз с мужем; язык не ворочался!
В бывалое время он не простоял бы
так спокойно на одном месте; звучный голос его давно бы поставил на ноги жену и детей; все, что есть
только в избе, — все пошевеливайся; все, и малый и большой, ступай на берег поглядеть, как реку ломает, и поблагодарить господа за его милости.
Вода и льдины ходили уже поверх кустов ивняка, покрывающих дальний плоский берег; там кое-где показывались еще ветлы: верхняя часть дуплистых стволов и приподнятые кверху голые сучья принимали издали вид черных безобразных голов, у которых от страха стали дыбом волосы; огромные глыбы льда, уносившие иногда на поверхности своей целый участок зимней дороги, стремились с быстротою щепки, брошенной в поток; доски, стоги сена, зимовавшие на реке и которых не успели перевезти на берег, бревна, столетние деревья, оторванные от почвы и приподнятые льдинами
так, что наружу выглядывали
только косматые корни, появлялись беспрестанно между икрами [Льдинами.
Сумрачное расположение Глеба прошло, по-видимому, вместе с половодьем; первый «улов» был
такого рода, что нужно было
только благодарить господа за его милость. Знатно «отрыбились»!
В эту самую минуту за спиною Глеба кто-то засмеялся. Старый рыбак оглянулся и увидел Гришку, который стоял подле навесов, скалил зубы и глядел на Ваню
такими глазами, как будто подтрунивал над ним. Глеб не сказал, однако ж, ни слова приемышу — ограничился тем
только, что оглянул его с насмешливым видом, после чего снова обратился к сыну.
Причина
такого необыкновенного снисхождения заключалась единственно в хорошем расположении: уж коли нашла сердитая полоса на неделю либо на две, к нему лучше и не подступайся: словно закалился в своем чувстве, как в броне железной; нашла веселая полоса, и в веселье был точно
так же постоянен: смело ходи тогда; ину пору хотя и выйдет что-нибудь неладно, не по его —
только посмеется да посрамит тебя неотвязчивым, скоморошным прозвищем.
— Ну, что, дьячок, что голову-то повесил? Отряхнись! — сказал Глеб, как
только прошло первое движение досады. — Али уж
так кручина больно велика?.. Эх ты! Раненько, брат, кручиной забираешься… Погоди, будет время, придет и незваная, непрошеная!.. Пой, веселись — вот пока твоя вся забота… А ты нахохлился; подумаешь, взаправду несчастный какой… Эх ты, слабый, пра, слабый! Ну, что ты за парень? Что за рыбак? Мякина, право слово, мякина! — заключил Глеб, постепенно смягчаясь, и снова начал ухмыляться в бороду.
— Так-то
так, посытнее, может статься — посытнее; да на все есть время: придут
такие года, вот хоть бы мои теперь, не след потреблять
такой пищи; вот я пятнадцать лет мяса в рот не беру, а слава тебе, всевышнему создателю, на силы не жалуюсь.
Только и вся моя еда: хлеб, лук, да квасу ину пору подольешь…
—
Так, право,
так, — продолжал Глеб, — может статься, оно и само собою как-нибудь там вышло, а
только погубили!.. Я полагаю, — подхватил он, лукаво прищуриваясь, — все это больше от ваших грамот вышло: ходил это он, ходил к тебе в книжки читать, да и зачитался!.. Как знаешь, дядя, ты и твоя дочка… через вас, примерно, занедужился парень, вы, примерно, и лечите его! — заключил, смеясь, Глеб.
Глеб остолбенел. Лицо его побагровело. Крупные капли пота выступили на лице его. Не мысль о рекрутстве поражала старика: он, как мы видели, здраво, толково рассуждал об этом предмете, — мысль расстаться с Ваней, любимым детищем, наконец, неожиданность события потрясли старика.
Так несбыточна казалась подобная мысль старому рыбаку, что он под конец махнул
только рукой и сделал несколько шагов к реке; но Ваня тут же остановил его. Он высказал отцу с большею еще твердостью свою решимость.
Живя почти исключительно материальной, плотской жизнью, простолюдин срастается,
так сказать, с каждым предметом, его окружающим, с каждым бревном своей лачуги; он в ней родился, в ней прожил безвыходно свой век; ни одна мысль не увлекала его за предел родной избы: напротив, все мысли его стремились к тому
только, чтобы не покидать родного крова.
Подле него, возле ступенек крыльца и на самых ступеньках, располагалось несколько пьяных мужиков, которые сидели вкривь и вкось, иной даже лежал, но все держались за руки или обнимались; они не обращали внимания на то, что через них шагали, наступали им на ноги или же попросту валились на них: дружеские объятия встречали того, кто спотыкался и падал; они горланили что было моченьки, во сколько хватало духу какую-то раздирательную, нескладную песню и
так страшно раскрывали рты, что видны были не
только коренные зубы, но даже нёбо и маленький язычок, болтавшийся в горле.
— Слышь, Глеб Савиныч, это у медведя! — воскликнул мельник, подергивая плечами и притопывая сапогами под такт удалой камаринской. — Пойдем скорее: там и Захарку увидишь; да
только, право же, напрасно, ей-богу, напрасно: не по тебе… чтоб мне провалиться, коли не
так.
— Весь, как есть, профуфырился! — отвечал приказчик, осклабляя желтые, как янтарь, зубы. — И бог весть что
такое сталось: вдруг закурил! Как
только что попал в круг к бабам,
так и заходил весь… Татар этих поить зачал, поит всех, баб это, девок угощать зачал, песельников созвал… ведь уж никак шестой штоф купил; за последние два полушубок в кабаке оставил, и то не угомонился! Опять за вином побежал!
Как сказано выше, одна
только необходимость, одна забота о батраке и восстановлении хозяйственного порядка могли заглушить на минуту скорбь, таившуюся в сердце старика. Порешив дело и освободившись
таким образом от сторонних забот, Глеб снова отдался весь отцовскому чувству и снова обратил все свои мысля к возлюбленному сыну. Он не заметил, как выбрался из села и очутился в лугах.
— Как не видать! Хоша сам не пробовал, что за трубка за
такая, а видал не однова, — возразил словоохотливо Гришка, продолжая грести. — У нас, вестимо, в диковинку: никто этим не занимается; знамо, занятно!.. У тебя и табак-то, как видно, другой: не тем дымом пахнет; у нас коли курит кто,
так все больше вот эти корешки… Я чай, и это те же корешки,
только ты чего-нибудь подмешиваешь?..
Другому помещику, поступившему точно
так же, он сказал: «Только-то?» Наконец, когда помещик, подавший мысль о певце, подошел к нему и посоветовал ему, чуть не со слезами на глазах, не пренебрегать
таким превосходным голосом, упражняться в пении и учиться, Захар отвечал с наглой самоуверенностью: «Мне учиться?
Другому, какой порасторопнее, и того не надо: сами льнут; есть и
такие, что и сами дарят, умей
только настоящим манером вести! — примолвил Захар, самодовольно пристегивая кисет к жилетной пуговице, вынимая трубку изо рта и отплевывая на сажень, с известным шипеньем.
Эта же молодая и попрощалась-то совсем не
так, как другие девки: как повалилась спервака отцу в ноги,
так тут и осталась, и не то чтобы причитала, как водится по обычаю, — слова не вымолвит,
только убивается; взвыла на весь двор, на всю избу, ухватила старика своего за ноги, насилу отняли: водой отливали!
При всем том, как
только челнок мужа коснулся берега, она подошла к самому краю площадки. Взгляд мужа и движения, его сопровождавшие, невольно заставили ее отступить назад: она никогда еще не видела
такого страшного выражения на лице его. Дуня подавила, однако ж, робость и, хотя не без заметного смущения, передала мужу приказание тестя.