Неточные совпадения
— Ну, нет, сватьюшка ты
мой любезный, спасибо! Знаем мы, какие теперь зароки: слава те господи,
не впервые встречаемся… Ах ты, дядюшка Аким, Аким-простота по-нашему! Вот
не чаял,
не гадал, зачем пожаловал… В батраки наниматься! Ах ты, шутник-балясник, ей-богу, право!
— Батюшка, Глеб Савиныч! — воскликнул дядя Аким, приподнимаясь с места. — Выслушай только, что я скажу тебе… Веришь ты в бога… Вот перед образом зарок дам, — примолвил он, быстро поворачиваясь к красному углу и принимаясь креститься, — вот накажи меня господь всякими болестями, разрази меня на месте, отсохни
мои руки и ноги, коли в чем тебя ослушаюсь! Что велишь — сработаю, куда пошлешь — схожу; слова супротивного
не услышишь! Будь отцом родным, заставь за себя вечно бога молить!..
— Так-то, так! Я и сам об этом думаю: родня немалая; когда у
моей бабки кокошник горел, его дедушка пришел да руки погрел… Эх ты, сердечная! — прибавил, смеясь, рыбак. — Сватьев
не оберешься, свояков
не огребешься — мало ли на свете всякой шушеры! Всех их в дом пущать — жирно будет!
— Должно быть, с
моим Гришуткой… Вестимо, ребятеночки еще: что с них взять! — обязательно предупредил Аким, догадавшийся с первого взгляда, что тут, конечно,
не обошлось без Гришутки.
— А должно быть, шустер твой мальчишка-то, сват Аким,
не тебе чета! — начал Глеб, снова принимаясь за работу. — Вишь, как отделал
моего парня-то… Да и лукав же, видно, даром от земли
не видок: «Поди, говорит, тятька зовет!» Смотри,
не напроказил бы там чего.
— И-и-и, батюшка, куды! Я чай, он теперь со страху-то забился в уголок либо в лукошко и смигнуть боится. Ведь он это так только… знамо, ребятеночки!.. Повздорили за какое слово, да давай таскать… А то и
мой смирен, куда те смирен! — отвечал дядя Аким, стараясь, особенно в эту минуту, заслужить одобрение рыбака за свое усердие, но со всем тем
не переставая бросать беспокойные взгляды в ту сторону, где находился Гришутка.
— Что ты,
мой батюшка? — спрашивала иногда тетка Анна, единственное существо из всего семейства рыбака, с которым дядя Аким сохранял прежние отношения. — Что невесел ходишь? Уж
не хвороба ли какая, помилуй бог? Недужится, може статься… скажи, родимый!
Оно
не то чтоб добре стар стал: какие еще
мои года!
А только, воля твоя, мне здесь жить
не приходится; так уж, видно, такая судьба
моя!..
— Эх ты, матушка ты
моя, — подсмеиваясь, прибавил Глеб, строгавший у порога новое весло, — вестимо, прилучилось: я чай, корчится сердечный, зазяб совсем, зуб с зубом
не сведет… лежа на печи у соседа.
— Батюшка, — проговорил Аким прерывающимся голосом, — чую… ох… чую, смерть
моя близко!..
Не дайте… отцы… помереть без покаяния!..
— Да на озеро.
Моя работа
не задержит, — и то, почитай, уж готово…
— Знай свое дело делай, об
моем не сумлевайся. Знают про то большие, у кого бороды пошире, что кому делать: кому сказано, тот и пойдет! Ступай-ка, ступай…
— Нет,
не дождаться, знать, нам наших детушек… Где-то они теперь? О-ох, чует
мое сердце…
А
мой и есть стал что-то
не в охоту, хлеба лишился, словно хворобой какой скучает.
Вот теперь у тестя
моего старшего сына — вот что ждем-то, — у тестя в Сосновке коровы стоят (держит боле для робят; без этого нельзя:
не все хлеб да капуста, ину пору и молочка захоцца похлебать, особливо ребятишкам)…
— Ну, вот поди ж ты! А все дохнет, братец ты
мой! — подхватил пильщик. —
Не знаем, как дальше будет, а от самого Серпухова до Комарева, сами видели, так скотина и валится. А в одной деревне так до последней шерстинки все передохло, ни одного копыта
не осталось. Как бишь звать-то эту деревню? Как бишь ее, — заключил он, обращаясь к длинному шерстобиту, — ну, вот еще где набор-то собирали… как…
Касатик, ненаглядный ты
мой, год с тобой
не видалась, батюшка!
Сыны вы
мои родные!..», а между тем руки
не подымаются, голос замирает в груди, ноги
не двигаются.
Пестрые лохмотья, развешанные по кустам, белые рубашки, сушившиеся на веревочке, верши, разбросанные в беспорядке, саки, прислоненные к углу, и между ними новенький сосновый, лоснящийся как золото, багор, две-три ступеньки, вырытые в земле для удобного схода на озеро, темный, засмоленный челнок, качавшийся в синей тени раскидистых ветел, висевших над водою, — все это представляло в общем обыкновенно живописную, миловидную картину, которых так много на Руси, но которыми наши пейзажисты, вероятно, от избытка пылкой фантазии и чересчур сильного поэтического чувства, стремящегося изображать румяные горы, кипарисы, похожие на ворохи салата, и восточные гробницы, похожие на куски
мыла, — никак
не хотят пользоваться.
—
Не посетуйте, дорогие гости: чем угощать вас, и сам
не ведаю! — сказал Кондратий, когда Дуня поставила на стол ушицу, приправленную луком и постным маслом (девушка старалась
не смотреть на Ваню). — Вы привыкли к другой пище, вам
не в охоту
моя постная еда…
— Так-то так, посытнее, может статься — посытнее; да на все есть время: придут такие года, вот хоть бы
мои теперь,
не след потреблять такой пищи; вот я пятнадцать лет мяса в рот
не беру, а слава тебе, всевышнему создателю, на силы
не жалуюсь. Только и вся
моя еда: хлеб, лук, да квасу ину пору подольешь…
—
Не будет вам, непослушники, отцовского
моего благослов…
— Выслушай меня, батюшка, — продолжал сын тем же увещевательным, но твердым голосом, — слова
мои, может статься, батюшка, горькими тебе покажутся… Я, батюшка, во веки веков
не посмел бы перед тобою слова сказать такого; да нужда, батюшка, заставила!..
— Бей же меня, батюшка, бей! — сказал тогда сын, поспешно растегивая запонку рубашки и подставляя раскрытую, обнаженную грудь свою. — Бей; в этом ты властен! Легче мне снести твои побои, чем видеть тебя в тяжком грехе… Я, батюшка (тут голос его возвысился),
не отступлюсь от своего слова, очередь за нами, за твоими сыновьями; я пойду за Гришку! Охотой иду! Слово
мое крепко:
не отступлюсь я от него… Разве убьешь меня… а до этого господь тебя
не допустит.
— Да что ты, матушка, в самом-то деле, ко мне пристаешь с эвтим? — с дерзким нетерпением произнес приемыш. — Разве
моя в чем вина? «Через тебя да через тебя!» Кабы я у вас
не случился, так все одно было бы!
— Это опять
не твоя забота: хоша и пропил, да
не твое, — отрывисто произнес Глеб, который смерть
не любил наставлений и того менее советов и мнений молодого человека. — Укажи только, куда, примерно, пошел этот Захар, где его найти, а уж рассуждать, каков он есть,
мое дело.
— Я его недавно видел подле медведя, на том конце села — должно быть, и теперь там!.. Медведя, вишь ты, привели сюда на ярмарку: так вот он там потешается… всех, вишь, поит-угощает; третий раз за вином сюда бегал… такой-то любопытный. Да нет же, говорю, исчезни
моя душа,
не годится он тебе!..
— А затем, что вернее дело будет: у тебя
мои деньги — у меня твой пашпорт: я тебя
не знаю, ты меня также… всяк за себя… у меня
не пропадет небось! А то этак, пожалуй, деньги-то дашь, а там ищи на тебе… Надо настоящим делом рассуждать.
— Полно, так ли? — вымолвил рыбак, устремляя недоверчивые глаза на приемыша и потом машинально, как словно по привычке, перенося их в ту сторону, где располагалось маленькое озеро. — Коли
не приходил,
мое будет дело; ну, а коли был, да ты просмотрел, заместо того чтобы ждать его, как я наказывал, рыскал где ни на есть по берегу — тогда что?
— Да, из твоего дома, — продолжал между тем старик. — Жил я о сю пору счастливо, никакого лиха
не чая, жил, ничего такого и в мыслях у меня
не было; наказал, видно, господь за тяжкие грехи
мои! И ничего худого
не примечал я за ними. Бывало, твой парень Ваня придет ко мне либо Гришка — ничего за ними
не видел. Верил им, словно детям своим. То-то вот наша-то стариковская слабость! Наказал меня создатель, горько наказал. Обманула меня…
моя дочка, Глеб Савиныч!
— Это само собою. Повенчать повенчаем; а
не миновать ему
моих кулаков! Я его проучу… Ах он, окаянный!
Уж так супротивен мне этот охаверник Захар, так супротивен…
не глядели бы глаза
мои!..
Помяни
мое слово, коли опять
не свертит, окаянный, парня-то…
— За что тогда осерчала на меня? — сказал он при случае Дуне. — Маленечко так… посмеялся… пошутил… а тебе и невесть что, примерно, показалось! Эх, Авдотья Кондратьевна! Ошиблась ты во мне!
Не тот, примерно, Захар человек есть: добрая душа
моя! Я
не токмо тебя жалею: живучи в одном доме, все узнаешь; мужа твоего добру учу, через эвто больше учу, выходит, тебя жалею… Кабы
не я,
не слова
мои,
не те бы были через него твои слезы! — заключил Захар с неподражаемым прямодушием.
— Экой ты, братец ты
мой, чудной какой! Народ молодой: погулять хочет… Потому больше вечор и
не наказывал им об рыбке: оба больно хмельны были; ну, да теперь сам знаешь. Неси же скорей, смотри, рыбу-то!..
— Ну, точно, были это они вечор здесь, сам видел, своими глазами; уж так-то гуляли… и-и! То-то вот, говорил тебе тогда: самый что ни есть пропащий этот твой Захарка! Право же, ну; отсохни
мои руки, коли годится тебе такой человек;
не по тебе совсем…
— Об этом сумлеваться
мое дело; тебя
не спрашивают; а примерно, знать хочу, чем они расплачивались за вино… Али, может, в долг брали?
— А то как же! По-бабьи зарюмить, стало быть? — насмешливо перебил Захар. — Ай да Глеб Савиныч! Уважил, нечего сказать!.. Ну, что ж ты, братец ты
мой, поплачь хошь одним глазком… то-то поглядел бы на тебя!.. Э-х!.. Детина, детина,
не стоишь ты алтына! — промолвил Захар.
—
Не о себе говорю, дружище! — произнес, поддразнивая, Захар. —
Мое дело сторона; нонче здесь, завтра нет меня!
Не с чего шуму заводить: взял пачпорт, да и был таков; сами по себе живем; таким манером, Глеб ли, другой ли хозяин, командовать нами
не может никто; кричи он, надсаживайся: для нас это все единственно; через это нас
не убудет! Тебе с ним жить: оттого, примерно, и говорю; поддавайся ему, он те
не так еще скрутит!..
— Гришка, — сказал он тоном дружбы и товарищества, — полно тебе… Ну, что ты, в самом деле? Слушай: ведь дело-то, братец ты
мой, выходит неладно; надо полагать, кто-нибудь из домашних сфискалил. Сам старик, как есть, ничего
не знал!
— Ну, тогда-то и дело будет, а
не теперь же! Старуха все расскажет… Экой ты, право, какой, братец ты
мой! Говоришь:
не замай, оставь; нет, надо было… Эх, шут ты этакой, и тут
не сумел сделать!.. — промолвил Захар голосом, который легко мог бы поддеть и
не такого «мимолетного», взбалмошного парня, каким был Гришка.
Кабы
не добрая
моя душа, он вчера волоска бы на тебе
не оставил.
— Ах, ты, бессовестный, бессовестный! — воскликнула Дуня дрожащим от волнения голосом. — Как у тебя язык
не отсохнет говорить такие речи!.. Кого ты морочишь, низкий ты этакой? Разве я
не знаю! Мне Гришка все рассказал: ты, ты, низкая твоя душа, заверил его, я, вишь, отцу сказала… Да накажи меня господь после того, накажи меня в младенце
моем, коли сама теперь
не поведаю отцу об делах твоих…
— Так вот ты какими делами промышляешь! — вскричал старик задыхающимся голосом. — Мало того, парня погубил, совратил его с пути, научил пьянствовать, втравил в распутство всякое, теперь польстился на жену его! Хочешь посрамить всю семью
мою! Всех нас, как злодей, опутать хочешь!.. Вон из
моего дому, тварь ты этакая! Вон! Чтобы духу твоего здесь
не было! Вон! — промолвил старик, замахиваясь кулаком.
— Ступай же теперь! — закричал старик, у которого при виде работника снова закипело сердце. — К дому
моему не подходи! Увижу на пороге — плохо будет! Враг попутал, когда нанимал-то тебя… Вон! Вон! — продолжал он, преследуя Захара, который, нахлобучив молодцевато картуз и перекинув через плечо полушубок, покидал площадку.
— По-моему, коли слова
моего послушать пришел, Глеб Савиныч,
не тронь ты его.
Не дошли, видно,
мои молитвы.
Не о себе говорю:
мой век недолог.
Ты нам
не чужой: дочка твоя живет в
моем доме — породнились, выходит…