Неточные совпадения
Не далее
как накануне того самого утра Благовещения,
когда мы застали Акима на дороге, его почти выпроводили из Сосновки. Он домогался пасти сосновское стадо; но сколько ни охал, сколько ни плакал, сколько ни старался разжалобить своею бедностью и сиротством мальчика, пастухом его не приняли, а сказали, чтоб шел себе подобру-поздорову.
Живешь
как словно в ту пору,
когда на карачках ползал…
В настоящее утро лицо и одежда рыбака достаточно подтверждали всегдашние слова его: несмотря на довольно сильный мороз, он был в одной рубашке; в наружности его трудно было сыскать малейший признак принуждения или того недовольного, ворчливого выражения,
какое является обыкновенно,
когда недоспишь против воли.
Никогда еще во всю свою долгую, но бесполезную жизнь дядя Аким не трудился так много,
как в это утро,
когда, обнадеженный словами Анны, остался гостить в доме рыбака.
Наступило именно то время весны,
когда с теплых стран возвращались птицы; жаворонки неподвижно уже стояли в небе и звонко заливались над проталинками; ласточки и белые рыболовы, или «мартышки»,
как их преимущественно называют на Оке, сновали взад и вперед над рекою, которая только что вступила в берега свои после недельного разлива; скворцы летали целыми тучами; грачи также показались.
На это я тебе скажу вот еще
какое слово:
когда хочешь жить у меня, работай — дома живу,
как хочу, а в людях
как велят; а коли нелюбо, убирайся отселева подобру-поздорову… вот что!
Был один из тех ненастных, студеных дней,
какие часто встречаются к концу осени, — один из тех дней,
когда самый опытный пахарь не скажет, зима ли наступила наконец или все еще продолжается осень.
И уж зато
как же радовался Глеб,
когда, покончив дела свои, померзнув день-деньской на стуже, возвращался к вечеру в избу и садился плесть свои сети.
— Ну да, видно, за родным… Я не о том речь повел: недаром, говорю, он так-то приглядывает за мной —
как только пошел куда, так во все глаза на меня и смотрит, не иду ли к вам на озеро.
Когда надобность до дедушки Кондратия, посылает кажинный раз Ванюшку… Сдается мне, делает он это неспроста. Думается мне: не на тебя ли старый позарился… Знамо, не за себя хлопочет…
Всю остальную часть дня Глеб не был ласковее со своими домашними. Каждый из них судил и рядил об этом по-своему, хотя никто не мог дознаться настоящей причины, изменившей его расположение. После ужина,
когда все полегли спать, старый рыбак вышел за ворота — поглядеть,
какая будет назавтра погода.
Он не обнаружил, однако ж, никакой торопливости: медленно привстал с лавки и пошел за порог с тем видом, с
каким шел обыкновенно на работу; и только
когда собственными глазами уверился Глеб, что то были точно сыновья его, шаг его ускорился и брови расправились.
Каждый из домашних слишком хорошо понимал значение выгнутых бровей Глеба Савиныча, слишком хорошо знал,
как держать себя,
когда Глеб Савиныч в сердцах.
— Вот
как, — проворно подхватил Глеб, который окончательно уже повеселел и расходился, — ты, Петрушка, становись со мною на носу с острогою… ладно! Смотри только, не зевай… Гришка и Ванюшка, садись в греблю… живо за весла; да грести у меня тогда только,
когда скажу; рыбка спит; тревожить ее незачем до времени… Крепко ли привязан к корме челнок?
В ответ на замечание Гришки о вершах Глеб утвердительно кивнул головою. Гришка одним прыжком очутился в челноке и нетерпеливо принялся отвязывать веревку, крепившую его к большой лодке; тогда Глеб остановил его. С некоторых пор старый рыбак все строже и строже наблюдал, чтобы посещения приемыша на луговой берег совершались
как можно реже. Он следил за ним во все зоркие глаза свои,
когда дело касалось переправы в ту сторону, где лежало озеро дедушки Кондратия.
Глеб не терпел возражений. Уж
когда что сказал, слово его
как свая, крепко засевшая в землю, — ни за что не спихнешь! От молодого девятнадцатилетнего парня, да еще от сына, который в глазах его был ни больше ни меньше
как молокосос, он и подавно не вынес бы супротивности. Впрочем, и сын был послушен — не захотел бы сердить отца. Ваня тотчас же повиновался и поспешил в избу.
Летом куда бы еще ни шло: прольет ливень, солнышко скоро высушит; но осенью,
когда солнышко повернет на зиму, а дождь зарядит на два-три месяца, тут
как быть?
Немного погодя Глеб и сын его распрощались с дедушкой Кондратием и покинули озеро. Возвращение их совершилось таким же почти порядком,
как самый приход; отец не переставал подтрунивать над сыном, или же,
когда упорное молчание последнего чересчур забирало досаду старика, он принимался бранить его, называл его мякиной, советовал ему отряхнуться, прибавляя к этому, что хуже будет, коли он сам примется отряхать его. Но сын все-таки не произносил слова. Так миновали они луга и переехали реку.
Старуха рыдала
как безумная. Сын сидел подле матери, обняв ее руками, утирал слезы и молчал.
Когда расспросы делались уже чересчур настойчивыми, Ваня обращал к присутствующим кроткое лицо свое и глядел на них так же спокойно,
как будто ничего не произошло особенного.
Когда смычок, шмыгнув по баскам, начинал вдруг выделывать вариации, рысьи глазки татарина щурились, лицо принимало такое выражение,
как будто в ухо ему залез комар, и вдруг приподымались брови, снова раскрывались глаза, готовые, по-видимому, на этот раз совсем выскочить из головы.
Все эти поощрения и особенно похвалы дам, смысл которых понят был Захаром
как нельзя лучше, приняты были им с чувством необычайного самодовольствия, но вместе с тем и достоинства, так что,
когда один небогатый помещик опустил мелкую монету в картуз певца — картуз, в котором находились уже ассигнации, Захар подмигнул ему левым глазом.
На другой же день можно было видеть,
как тетка Анна и молоденькая сноха ее перемывали горшки и корчаги и
как после этого обе стучали вальками на берегу ручья. Глеб, который не без причины жаловался на потерянное время — время подходило к осени и пора стояла, следовательно, рабочая, — вышел к лодкам,
когда на бледнеющем востоке не успели еще погаснуть звезды. За час до восхода он, Захар и Гришка были на Оке.
Не знаю, воздух ли подействовал так благодатно на Дуню, или душа ее была совершенно довольна (мудреного нет: Гришка обращался с ней совсем почти ласково), или, наконец, роды поправили ее,
как это часто случается, но она казалась на вид еще бодрее, веселее и красивее, чем
когда была в девках.
Уже час постукивала она вальком,
когда услышала за спиною чьи-то приближающиеся шаги. Нимало не сомневаясь, что шаги эти принадлежали тетушке Анне, которая спешила, вероятно, сообщить о крайней необходимости дать
как можно скорее груди ребенку (заботливость старушки в деле кормления кого бы то ни было составляла,
как известно, одно из самых главных свойств ее нрава), Дуня поспешила положить на камень белье и валек и подняла голову. Перед ней стоял Захар.
Со всем тем Захар все-таки глядел с прежнею наглостью и самоуверенностью, не думал унывать или падать духом. В ястребиных глазах его было даже что-то презрительно-насмешливое,
когда случайно обращались они на прорехи рубашки. Казалось, жалкие остатки «форсистой» одежды были не на плечах его, а лежали скомканные на земле и он попирал их ногами,
как предметы, недостойные внимания.
Принимая в соображение неудовольствие, с
каким выслушивал Глеб рассказ фабриканта, можно было думать, что чувство досады превратится в ярость,
когда он окончательно удостоверится в истине всего слышанного.
В то же самое время
как Захар стоял настороже, тетушка Анна сторожила, в свою очередь, минуту,
когда Дуня выйдет из избы развешивать белье.
— Эх, дядя, дядя! Все ты причиною — ей-богу, так!.. Оставил меня
как есть без рук! — говорил он всякий раз,
когда старик являлся на площадке. — Что головой-то мотаешь?.. Вестимо, так; сам видишь: бьемся, бьемся с Гришуткой, а толку все мало: ничего не сделаешь!.. Аль подсобить пришел?
Первый вопрос, с
каким он обращался к дедушке Кондратию,
когда тот приходил навестить его, был всегда следующий: «Ну, что, дядя,
как ловится рыбка?» Нередко дух Глеба проникался тревогою и сомнением.
Вплоть до самого вечера Глеб находился в каком-то беспокойстве: он метался на лавке и поминутно спрашивал: «Скоро ли придет священник?», душа его боролась уже со смертью; он чувствовал уже прикосновение ее и боялся умереть без покаяния. Жизнь действительно заметно оставляла его; он угасал,
как угасает лампада,
когда масло, оживлявшее ее, убегает в невидимое отверстие.
Но теперь обстоятельства переменились. Гришка мог отправляться в Комарево,
когда заблагорассудится, пребывать там, сколько душе угодно, пожалуй, хоть вовсе туда переселиться. Можно, следовательно, надеяться, что он употребит с пользой свою свободу. Под руководством такого наставника,
как Захар, он, без сомнения, пойдет быстрыми шагами к просвещению и не замедлит постигнуть тайну «приличного обращенья».
—
Как же быть-то? Придется ведь лезть через крышу,
когда так… потому хуже, если услышат… не драться же с ними. Все дело спортим. Надо как-нибудь так, чтобы не догадались… Подумают, не оставил старик денег — да и все тут. Ну, пойдем: начали — кончать, значит, надо! — проговорил Захар, ободряя товарища.
Роль амфитриона, особенно
когда играешь ее в первый раз, способна увлечь и не таких легкомысленных малых,
каким был приемыш; скряги, и те в подобных случаях забывают часто расчет. Самолюбие,
как известно, отуманивает голову крепче всякого хмеля. Все это доставило приемышу такое удовольствие, было так ново для него, что он готов был на всевозможные жертвы, только бы продлить свое торжество.
Дни эти служили
как бы продолжением тому печальному пасмурному вечеру,
когда Глеб расстался с жизнью.
Не берусь передать движение, с
каким старушка ухватилась за весточку от возлюбленного сына. Лицо ее приняло выражение,
как будто стояла она у ворот и глядела на Ваню, который подымался по площадке после двухлетней разлуки. Но первая мысль ее,
когда она пришла в себя, первое воспоминание все-таки принадлежало мужу.
Одним словом, тетушка Анна,
как говорится, закалякалась и хватилась, что пора домой, тогда уже,
когда на дворе было темнее, чем в погребе.
— Вот тут стучи, пожалуй, коли есть охота: заперлись изнутри! — промолвил Захар,
когда он и Гришка поднялись на крылечко. — Эк их заспались
как! Все с горя, должно быть!.. Гей! Гей! Отворяй!..
Захар веселел с каждым новым глотком. Прошел какой-нибудь получас с тех пор,
как ушли женщины, но времени этого было достаточно ему, чтобы спеть несколько дюжин самых разнообразнейших песен. Песни эти, правда, редко кончались и становились нескладнее; но зато голос певца раздавался все звончее и размашистее. Изредка прерывался он,
когда нужно было вставить в светец новую лучину. Он совсем уже
как будто запамятовал происшествие ночи; самые приятные картины рисовались в его воображении…
Ока освещалась уже косыми лучами солнца,
когда дедушка Кондратий достигнул тропинки, которая, изгибаясь по скату берегового углубления, вела к огородам и избам покойного Глеба. С этой минуты глаза его ни разу не отрывались от кровли избушек. До слуха его не доходило ни одного звука,
как будто там не было живого существа. Старик не замедлил спуститься к огороду, перешел ручей и обогнул угол, за которым когда-то дядя Аким увидел тетку Анну, бросавшую на воздух печеные из хлеба жаворонки.
Что-то похожее на младенческое, но неизобразимо горькое вырвалось из груди его,
когда увидел он,
как Дуня отчаянно заломила руки и ударилась оземь.
Наконец,
когда рыдания ее утихли, он передал ее на руки Анны, поднялся на ноги и, отозвав поодаль Василия, расспросил его обстоятельно о том,
как отыскали Григория и где находилось теперь его тело. Старик думал отправиться туда немедленно и отдать покойнику последний христианский долг.