Неточные совпадения
Когда оба они шли по улице — господин впереди, а собака за ним следом, — то ее нос прямо касался полы его платья,
как будто к ней приклеенный.
Тогда за каждым кустом, за каждым деревом
как будто еще кто-то жил, для нас таинственный и неведомый; сказочный мир сливался с действительным; и,
когда, бывало, в глубоких долинах густел вечерний пар и седыми извилистыми космами цеплялся за кустарник, лепившийся по каменистым ребрам нашего большого оврага, мы с Наташей, на берегу, держась за руки, с боязливым любопытством заглядывали вглубь и ждали, что вот-вот выйдет кто-нибудь к нам или откликнется из тумана с овражьего дна и нянины сказки окажутся настоящей, законной правдой.
Славный был этот вечер; мы все перебрали: и то,
когда меня отсылали в губернский город в пансион, — господи,
как она тогда плакала! — и нашу последнюю разлуку,
когда я уже навсегда расставался с Васильевским.
Он выжил уже почти год в изгнании, в известные сроки писал к отцу почтительные и благоразумные письма и наконец до того сжился с Васильевским, что
когда князь на лето сам приехал в деревню (о чем заранее уведомил Ихменевых), то изгнанник сам стал просить отца позволить ему
как можно долее остаться в Васильевском, уверяя, что сельская жизнь — настоящее его назначение.
Помню,
как однажды Наташа, наслушавшись наших разговоров, таинственно отвела меня в сторону и со слезами умоляла подумать о моей судьбе, допрашивала меня, выпытывала: что я именно делаю, и,
когда я перед ней не открылся, взяла с меня клятву, что я не сгублю себя
как лентяй и праздношатайка.
Если я был счастлив когда-нибудь, то это даже и не во время первых упоительных минут моего успеха, а тогда,
когда еще я не читал и не показывал никому моей рукописи: в те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду;
когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал,
как с родными,
как будто с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними, а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим.
Когда же он увидел, что я вдруг очутился с деньгами, и узнал,
какую плату можно получать за литературный труд, то и последние сомнения его рассеялись.
«Сочинитель, поэт! Как-то странно…
Когда же поэты выходили в люди, в чины? Народ-то все такой щелкопер, ненадежный!»
Три недели
как мы не видались. Я глядел на нее с недоумением и страхом.
Как переменилась она в три недели! Сердце мое защемило тоской,
когда я разглядел эти впалые бледные щеки, губы, запекшиеся,
как в лихорадке, и глаза, сверкавшие из-под длинных, темных ресниц горячечным огнем и какой-то страстной решимостью.
Неужели ж в человеке,
когда он вполне предан своему долгу,
как нарочно, недостанет уменья и твердости исполнить свой долг?
— Я тысячу раз с наслаждением воображал себе, — продолжал он свою болтовню, —
как он полюбит ее,
когда узнает, и
как она их всех изумит.
— Послушай, чего ж ты боишься? — начал я. — Я так испугал тебя; я виноват. Дедушка,
когда умирал, говорил о тебе; это были последние его слова… У меня и книги остались; верно, твои.
Как тебя зовут? где ты живешь? Он говорил, что в Шестой линии…
Но я не докончил. Она вскрикнула в испуге,
как будто оттого, что я знаю, где она живет, оттолкнула меня своей худенькой, костлявой рукой и бросилась вниз по лестнице. Я за ней; ее шаги еще слышались мне внизу. Вдруг они прекратились…
Когда я выскочил на улицу, ее уже не было. Пробежав вплоть до Вознесенского проспекта, я увидел, что все мои поиски тщетны: она исчезла. «Вероятно, где-нибудь спряталась от меня, — подумал я, —
когда еще сходила с лестницы».
И он поспешил уйти, стараясь даже и не глядеть на нас,
как будто совестясь, что сам же нас сводил вместе. В таких случаях, и особенно
когда возвращался к нам, он становился всегда суров и желчен и со мной и с Анной Андреевной, даже придирчив, точно сам на себя злился и досадовал за свою мягкость и уступчивость.
А мне-то хоть бы на портрет ее поглядеть; иной раз поплачу, на него глядя, — все легче станет, а в другой раз,
когда одна остаюсь, не нацелуюсь,
как будто ее самое целую; имена нежные ей прибираю да и на ночь-то каждый раз перекрещу.
Говорю с ней вслух,
когда одна остаюся, спрошу что-нибудь и представляю,
как будто она мне ответила, и еще спрошу.
За месяц до нашего несчастья он купил мне серьги, тихонько от меня (а я все узнала), и радовался
как ребенок, воображая,
как я буду рада подарку, и ужасно рассердился на всех и на меня первую,
когда узнал от меня же, что мне давно уже известно о покупке серег.
Если я и угожу ему, он все-таки будет вздыхать о прошедшем счастье, тосковать, что я совсем не та,
как прежде,
когда еще он любил меня ребенком; а старое всегда лучше кажется!
— Прежнее детское простодушие, правда, в ней еще есть… Но
когда ты улыбаешься, точно в то же время у тебя как-нибудь сильно заболит на сердце. Вот ты похудела, Наташа, а волосы твои стали
как будто гуще… Что это у тебя за платье? Это еще у них было сделано?
— Пусть мы вместе, все вместе расстанемся! — перебила она с сверкающим взглядом. — Я сама его благословлю на это. Но тяжело, Ваня,
когда он сам, первый, забудет меня? Ах, Ваня,
какая это мука! Я сама не понимаю себя: умом выходит так, а на деле не так! Что со мною будет!
Досада и потом детское отчаяние Алеши довели наконец нас до той степени,
когда стоит только показать пальчик,
как гоголевскому мичману, чтоб тотчас же и покатиться со смеху.
Потом о тебе стала расспрашивать, говорила, что очень хочет познакомиться с тобой, просила передать, что уже любит тебя
как сестру и чтоб и ты ее любила
как сестру, а
когда узнала, что я уже пятый день тебя не видал, тотчас же стала гнать меня к тебе…
— Да, он наш искренний друг, и мы должны быть все вместе! — отвечала с глубоким чувством Наташа. Бедненькая! Она так и засияла от радости,
когда увидела, что князь не забыл подойти ко мне.
Как она любила меня!
— И мне тоже. Он как-то все так говорит… Устала я, голубчик. Знаешь что? Ступай и ты домой. А завтра приходи ко мне
как можно пораньше от них. Да слушай еще: это не обидно было,
когда я сказала ему, что хочу поскорее полюбить его?
— Отчего он умер? — отрывисто спросила она, чуть-чуть оборотясь ко мне, совершенно с тем же жестом и движением,
как и вчера,
когда, тоже выходя и стоя лицом к дверям, спросила об Азорке.
Я подошел к ней и начал ей наскоро рассказывать. Она молча и пытливо слушала, потупив голову и стоя ко мне спиной. Я рассказал ей тоже,
как старик, умирая, говорил про Шестую линию. «Я и догадался, — прибавил я, — что там, верно, кто-нибудь живет из дорогих ему, оттого и ждал, что придут о нем наведаться. Верно, он тебя любил,
когда в последнюю минуту о тебе поминал».
— Я тебе покажу его…
когда выйдем. Да, послушай,
как тебя зовут?
— Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего дня,
когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не могу… К тому же твой дедушка у меня на руках умер, и, верно, он об тебе вспоминал,
когда про Шестую линию говорил, значит,
как будто тебя мне на руки оставлял. Он мне во сне снится… Вот и книжки я тебе сберег, а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может быть, на чужих руках; так или нет?
Когда я появился, она приняла было меня с недовольной и холодной складкой в лице, едва цедила сквозь зубы и не показывала ни малейшего любопытства,
как будто чуть не проговорила: «Зачем пришел?
Тоже и Наташа прождала меня все утро.
Когда я вошел, она, по обыкновению своему, ходила по комнате, сложа руки и о чем-то раздумывая. Даже и теперь,
когда я вспоминаю о ней, я не иначе представляю ее,
как всегда одну в бедной комнатке, задумчивую, оставленную, ожидающую, с сложенными руками, с опущенными вниз глазами, расхаживающую бесцельно взад и вперед.
И всегда,
когда Наташа переменяла тон и подходила, бывало, ко мне или с жалобой на Алешу, или для разрешения каких-нибудь щекотливых недоумений, или с каким-нибудь секретом и с желанием, чтоб я понял его с полслова, то, помню, она всегда смотрела на меня, оскаля зубки и
как будто вымаливая, чтоб я непременно решил как-нибудь так, чтоб ей тотчас же стало легче на сердце.
Маслобоев толкнул дверь, и мы очутились в небольшой комнате, в два окна, с геранями, плетеными стульями и с сквернейшими фортепианами; все
как следовало. Но еще прежде, чем мы вошли, еще
когда мы разговаривали в передней, Митрошка стушевался. Я после узнал, что он и не входил, а пережидал за дверью. Ему было кому потом отворить. Растрепанная и нарумяненная женщина, выглядывавшая давеча утром из-за плеча Бубновой, приходилась ему кума.
В болезненном своем состоянии она могла забыть:
как,
когда и
каким образом попала ко мне.
Елена же его поразила; она вырвала у него свою руку,
когда он щупал ее пульс, и не хотела показать ему язык. На все вопросы его не отвечала ни слова, но все время только пристально смотрела на его огромный Станислав, качавшийся у него на шее. «У нее, верно, голова очень болит, — заметил старичок, — но только
как она глядит!» Я не почел за нужное ему рассказывать о Елене и отговорился тем, что это длинная история.
Наконец она и в самом деле заснула и, к величайшему моему удовольствию, спокойно, без бреду и без стонов. На меня напало раздумье; Наташа не только могла, не зная, в чем дело, рассердиться на меня за то, что я не приходил к ней сегодня, но даже, думал я, наверно будет огорчена моим невниманием именно в такое время,
когда, может быть, я ей наиболее нужен. У нее даже наверно могли случиться теперь какие-нибудь хлопоты, какое-нибудь дело препоручить мне, а меня,
как нарочно, и нет.
И она с яростию накинулась на свое несчастное платьице. В один миг она изорвала его чуть не в клочки.
Когда она кончила, она была так бледна, что едва стояла на месте. Я с удивлением смотрел на такое ожесточение. Она же смотрела на меня каким-то вызывающим взглядом,
как будто и я был тоже в чем-нибудь виноват перед нею. Но я уже знал, что мне делать.
Я положил, не откладывая, сегодня же утром купить ей новое платье. На это дикое, ожесточенное существо нужно было действовать добротой. Она смотрела так,
как будто никогда и не видывала добрых людей. Если она уж раз, несмотря на жестокое наказание, изорвала в клочки свое первое, такое же платье, то с
каким же ожесточением она должна была смотреть на него теперь,
когда оно напоминало ей такую ужасную недавнюю минуту.
— Вы опять запрете меня? — спросила она,
когда я взялся за ключ, чтоб запереть за собой квартиру,
как вчера и третьего дня.
— Вы,
когда уходите, не запирайте меня, — проговорила она, смотря в сторону и пальчиком теребя на диване покромку,
как будто бы вся была погружена в это занятие. — Я от вас никуда не уйду.
— Вот видишь, Елена, вот видишь,
какая ты гордая, — сказал я, подходя к ней и садясь с ней на диван рядом. — Я с тобой поступаю,
как мне велит мое сердце. Ты теперь одна, без родных, несчастная. Я тебе помочь хочу. Так же бы и ты мне помогла,
когда бы мне было худо. Но ты не хочешь так рассудить, и вот тебе тяжело от меня самый простой подарок принять. Ты тотчас же хочешь за него заплатить, заработать,
как будто я Бубнова и тебя попрекаю. Если так, то это стыдно, Елена.
— Хотите чаю? — перебила она,
как бы затрудняясь продолжать этот разговор, что бывает со всеми целомудренными и сурово честными сердцами,
когда об них им же заговорят с похвалою.
— Это все было,
когда мамаша умерла, — прибавила она. — Тут он уж совсем стал
как безумный.
— Я начал о моем ветренике, — продолжал князь, — я видел его только одну минуту и то на улице,
когда он садился ехать к графине Зинаиде Федоровне. Он ужасно спешил и, представьте, даже не хотел встать, чтоб войти со мной в комнаты после четырех дней разлуки. И, кажется, я в том виноват, Наталья Николаевна, что он теперь не у вас и что мы пришли прежде него; я воспользовался случаем, и так
как сам не мог быть сегодня у графини, то дал ему одно поручение. Но он явится сию минуту.
Он в восторге покрывал ее руки поцелуями, жадно смотрел на нее своими прекрасными глазами,
как будто не мог наглядеться. Я взглянул на Наташу и по лицу ее угадал, что у нас были одни мысли: он был вполне невинен. Да и
когда,
как этот невинныймог бы сделаться виноватым? Яркий румянец прилил вдруг к бледным щекам Наташи, точно вся кровь, собравшаяся в ее сердце, отхлынула вдруг в голову. Глаза ее засверкали, и она гордо взглянула на князя.
А кстати: припоминаю,
каким я был глупцом перед тобой,
когда я приехал к тебе тогда утром, в среду!
Алеша был прав,
когда укорял вас, что вы смотрите на все это
как на водевиль.
И
как ты несправедлива была давеча,
когда говорила, что я из таких, которые могут разлюбить на другой день после свадьбы!
Как вообразил я это все, я не мог выдержать и бросился к тебе скорей, прибежал сюда, а ты уж ждала меня, и,
когда мы обнялись после ссоры, помню, я так крепко прижал тебя к груди,
как будто и в самом деле лишаюсь тебя.
Вечером я хотел быть у Наташи. Но так
как теперь дал слово Маслобоеву, то и рассудил отправиться к ней сейчас. Я был уверен, что застану у ней Алешу. Действительно, он был там и ужасно обрадовался,
когда я вошел.
— Знаешь что? Ему ужасно хочется уйти от меня, — шепнула мне наскоро Наташа,
когда он вышел на минуту что-то сказать Мавре, — да и боится. А я сама боюсь ему сказать, чтоб он уходил, потому что он тогда, пожалуй, нарочно не уйдет, а пуще всего боюсь, что он соскучится и за это совсем охладеет ко мне!
Как сделать?