Неточные совпадения
Не прерываясь на этот раз охами и вздохами, которые, за отсутствием грозного Глеба Савинова,
были совершенно лишними, он
передал с поразительною яркостью все свои несчастия, постигшие его чуть ли не со дня рождения.
— Батюшка, Глеб Савиныч! — воскликнул дядя Аким, приподнимаясь с места. — Выслушай только, что я скажу тебе… Веришь ты в бога… Вот
перед образом зарок дам, — примолвил он, быстро поворачиваясь к красному углу и принимаясь креститься, — вот накажи меня господь всякими болестями, разрази меня на месте, отсохни мои руки и ноги, коли в чем тебя ослушаюсь! Что велишь — сработаю, куда пошлешь — схожу; слова супротивного не услышишь!
Будь отцом родным, заставь за себя вечно бога молить!..
Наставления старушки
были постоянно
перед его глазами.
— Глеб, — начал снова дядя Аким, но уже совсем ослабевшим, едва внятным голосом. — Глеб, — продолжал он, отыскивая глазами рыбака, который стоял между тем
перед самым лицом его, — тетушка Анна…
будьте отцами… сирота!.. Там рубашонка… новая осталась… отдайте… сирота!.. И сапожишки… в каморе… все… ему!.. Гриша… о-ох, господи.
— Нет, не пойду, не пойду за Ваню! Как
перед господом богом, не
будет этого.
После молитвы икона
была поставлена на свое место, и
перед нею затеплилась желтая восковая свеча, которой предназначалось гореть во все время, как
будут продолжаться первые попытки промысла.
Невозможно
было найти два лица, которые бы так верно, так отчетливо
передавали всю жизнь, всю душу своих владельцев.
Но не подозревал старый Глеб, что через каких-нибудь пять-шесть часов придется перенести испытание,
перед которым настоящее его горе ровно ничего не
будет значить. Не предвидел он, что ночь эта, проведенная в тревожном забытьи,
будет сравнительно его последнею спокойною ночью!
— Федосьева-то Матрешка! Эка невидаль! — возразил молодцу мельник. — Нет. Глеб Савиныч, не слушай его. Захар этот, как
перед богом, не по нраву тебе: такой-то шальной, запивака… и-и, знаю наперед, не потрафит… самый что ни на
есть гулящий!..
Весь этот кутеж, затеянный Захаром, песельники, музыканты, угощение, стоившие ему последних денег и даже полушубка, вызваны
были не столько внутреннею потребностью разгуляться, расходиться, свойственной весельчаку и гуляке, сколько из желания хвастнуть
перед незнакомыми людьми, пофинтить
перед бабами и заставить говорить о себе — цель, к которой ревностно стремятся не только столичные франты, но и сельские, ибо в деревнях существуют также своего рода львы-франты и денди.
Его заставили
петь уже не в лесу, а
перед палаткой.
Уже час постукивала она вальком, когда услышала за спиною чьи-то приближающиеся шаги. Нимало не сомневаясь, что шаги эти принадлежали тетушке Анне, которая спешила, вероятно, сообщить о крайней необходимости дать как можно скорее груди ребенку (заботливость старушки в деле кормления кого бы то ни
было составляла, как известно, одно из самых главных свойств ее нрава), Дуня поспешила положить на камень белье и валек и подняла голову.
Перед ней стоял Захар.
— Где ты
был нонче ночью, а? — спросил он, останавливаясь
перед парнем.
Проминание Глеба заключалось в том, что он проводил часа три-четыре в воде по пояс, прогуливаясь с неводом по мелководным местам Оки, дно которой
было ему так же хорошо известно, как его собственная ладонь. Раз, однако ж, после такого «проминанья» он вернулся домой задолго
перед закатом солнца: никогда прежде с ним этого не случалось.
Быть может, сознание своей зависимости, безденежье, не перестававшее грызть ему сердце, сильнее еще возбуждали в нем робость: и рад бы показать себя
перед людьми, да нечем!
Письмо начиналось, как начинаются обыкновенно все письма такого рода, — изъявлением сыновней любви и покорности и нижайшею просьбою
передать заочный поклон всем родственникам, «а именно, во-первых» (тут с точностию обозначены
были имена и отечества дражайшей родительницы-матушки, дедушки Кондратия, Дуни, братьев, приемыша, всех сосновских теток, двоюродных братьев с их детками и сожительницами, упомянут даже
был какой-то Софрон Дронов, крестник тетушки Анны).
Но нет никакой возможности
передать всех жалоб тетушки Анны; еще труднее
было бы следить за прихотливыми изгибами ее крайне непоследовательной речи.
При всем том подлежит сильному сомнению, чтобы кто-нибудь из окрестных рыбарей, начиная от Серпухова и кончая Коломной, оставался на берегу. Привыкшие к бурям и невзгодам всякого рода, они, верно, предпочитали теперь отдых на лавках или сидели вместе с женами, детьми и батраками вокруг стола,
перед чашкой с горячей ушицей. Нужны
были самые крайние побудительные причины: лодка, оторванная от причала и унесенная в реку, верши, сброшенные в воду ветром, чтобы заставить кого-нибудь выйти из дому.
Захар, потирая руки
перед огнем, делал также свои наблюдения; но свет и тень перебегали с такою быстротою на лицах гуртовщиков, что не
было решительно возможности составить себе верного понятия о их наружности.
Старуха
передала ребенка Дуне, обещала прийти в Сосновку проститься, и они расстались, потому что
было довольно уже поздно, а к свету дедушке Кондратию следовало возвратиться домой.
В маленьком хозяйстве Дуни и отца ее
было в ту пору очень мало денег; но деньги эти, до последней копейки, пошли, однако ж, на панихиду за упокой души рабы божией Анны, — и каждый год потом, в тот самый день, сосновские прихожане могли видеть, как дедушка Кондратий и его дочка ставили
перед образом тонкую восковую свечу, крестились и произносили молитву, в которой часто поминалось имя доброй тетушки Анны.
Чуткий, счастливый слух всегда сумеет
передать душе таинственно робкие, но гармонические
напевы…
Неточные совпадения
Анна Андреевна. У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове; ты берешь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе глядеть на них? не нужно тебе глядеть на них. Тебе
есть примеры другие —
перед тобою мать твоя. Вот каким примерам ты должна следовать.
Теперь, как виноватая, // Стою
перед соседями: // Простите! я
была // Спесива, непоклончива, // Не чаяла я, глупая, // Остаться сиротой…
Гаврило Афанасьевич, // Должно
быть, перетрусился, // Увидев
перед тройкою // Семь рослых мужиков.
Оно и правда: можно бы! // Морочить полоумного // Нехитрая статья. // Да
быть шутом гороховым, // Признаться, не хотелося. // И так я на веку, // У притолоки стоючи, // Помялся
перед барином // Досыта! «Коли мир // (Сказал я, миру кланяясь) // Дозволит покуражиться // Уволенному барину // В останные часы, // Молчу и я — покорствую, // А только что от должности // Увольте вы меня!»
«Уйди!..» — вдруг закричала я, // Увидела я дедушку: // В очках, с раскрытой книгою // Стоял он
перед гробиком, // Над Демою читал. // Я старика столетнего // Звала клейменым, каторжным. // Гневна, грозна, кричала я: // «Уйди! убил ты Демушку! //
Будь проклят ты… уйди!..»