Неточные совпадения
Он почти не играл, но любил
говорить о том, в какие игры играют дети во дворах у богатых
людей и в городском саду.
Старик не согласился с этим. Он ещё много
говорил о слепоте
людей и о том, что не могут они правильно судить друг друга, а только божий суд справедлив. Илья слушал его внимательно, но всё угрюмее становилось его лицо, и глаза всё темнели…
— Разве он убил? — таинственно и тихо
говорил старик. — Чёрная сила это, она это!
Человек человека не может убить… Не он убивает,
люди добрые!
Вскоре все ребятишки тоже собрались в тесную кучку у входа в подвал. Зябко кутаясь в свои одёжки, они сидели на ступенях лестницы и, подавленные жутким любопытством, слушали рассказ Савёлова сына. Лицо у Пашки осунулось, а его лукавые глаза глядели на всех беспокойно и растерянно. Но он чувствовал себя героем: никогда ещё
люди не обращали на него столько внимания, как сегодня. Рассказывая в десятый раз одно и то же, он
говорил как бы нехотя, равнодушно...
— А как чудно, братцы!.. был
человек и ходил,
говорил и всё… как все, — живой был, а ударили клещами по голове — его и нет!..
— Как они… Убили
человека… суетятся, бегают…
говорят разное… А никто не заплакал… никто не пожалел…
— Рано, господи! Дела я моего не сделал!.. Деньги-то… сколько годов копил… На церковь. В деревне своей. Нужны
людям божий храмы, убежище нам… Мало накопил я… Господи! Во́рон летает, чует кус!.. Илюша, знай: деньги у меня… Не
говори никому! Знай!..
Много замечал Илья, но всё было нехорошее, скучное и толкало его в сторону от
людей. Иногда впечатления, скопляясь в нём, вызывали настойчивое желание
поговорить с кем-нибудь. Но
говорить с дядей не хотелось: после смерти Еремея между Ильёй и дядей выросло что-то невидимое, но плотное и мешало мальчику подходить к горбуну так свободно и близко, как раньше. А Яков ничего не мог объяснить ему, живя тоже в стороне ото всего, но на свой особый лад.
Теперь он стал
говорить с
людьми на «вы», отрывисто, сухим голосом, точно лаял, и смотрел на них из-за стойки глазами собаки, охраняющей хозяйское добро.
К ней часто приходила Матица, принося с собой булки, чай, сахар, а однажды она даже подарила Маше голубое платье. Маша вела себя с этой женщиной, как взрослый
человек и хозяйка дома; ставила маленький жестяной самовар, и, попивая горячий, вкусный чай, они
говорили о разных делах и ругали Перфишку. Матица ругалась с увлечением, Маша вторила ей тонким голосом, но — без злобы, только из вежливости. Во всём, что она
говорила про отца, звучало снисхождение к нему.
— Ишь ты какой! — воодушевлённо и негодуя
говорил Яков. — «Знать не хочу!» Эдак-то и я скажу, и всякий дурак… Нет, ты объясни — откуда огонь? О хлебе я не спрошу, тут всё видно: от зерна — зерно, из зерна — мука, из муки — тесто, и — готово! А как
человек родится?
«…А должно быть, велик грех совершил дед Антипа, если восемь лет кряду молча отмаливал его… И
люди всё простили ему,
говорили о нём с уважением, называли праведным… Но детей его погубили. Одного загнали в Сибирь, другого выжили из деревни…»
— Уж я не знаю — кто! — молвил Илья, чувствуя прилив неукротимого желания обидеть эту женщину и всех
людей. — Знаю, что не вам о нём
говорить, да! Не вам! Вы им только друг от друга прикрываетесь… Не маленький… вижу я. Все ноют, жалуются… а зачем пакостничают? Зачем друг друга обманывают, грабят?.. Согрешит, да и за угол! Господи, помилуй! Понимаю я… обманщики, черти! И сами себя и бога обманываете!..
Уже он
говорил свои слова не одной Матице, а и дяде Терентию, Петрухе, купцу Строганому — всем
людям.
— Я первый раз в жизни вижу, как
люди любят друг друга… И тебя, Павел, сегодня оценил по душе, — как следует!.. Сижу здесь… и прямо
говорю — завидую… А насчёт… всего прочего… я вот что скажу: не люблю я чуваш и мордву, противны они мне! Глаза у них — в гною. Но я в одной реке с ними купаюсь, ту же самую воду пью, что и они. Неужто из-за них отказаться мне от реки? Я верю — бог её очищает…
— Знаешь… я — поганый
человек, — сказал Лунёв, голос у него дрогнул: сказать ей или не
говорить? Она выпрямилась, с улыбкой глядя на него.
—
Говорили мы с ним о грехах, о спасении души, — воодушевлённо шептал Терентий. —
Говорит он: «Как долоту камень нужен, чтоб тупость обточить, так и
человеку грех надобен, чтоб растравить душу свою и бросить ее во прах под нози господа всемилостивого…»
— Ра-азве можно так
говорить? — откачнувшись, воскликнул Терентий. — Он — благочестивый
человек… О нём слава и теперь шире идёт, чем о дедушке твоём… а-ах, брат!
— Что будет, то будет! — тихо и твёрдо сказал он. — Захочет бог наказать
человека — он его везде настигнет. За слова твои — спасибо, Липа… Это ты верно
говоришь — я виноват пред тобой… Я думал, ты… не такая. А ты — ну, хорошо! Я — виноват…
— Каяться я не буду, —
говорил Илья задумчиво. — Пусть бог накажет…
Люди — не судьи. Какие они судьи?.. Безгрешных
людей я не знаю… не видал…
Он бросил записку в огонь. В доме у Филимонова и в трактире все
говорили об убийстве купца. Илья слушал эти рассказы, и они доставляли ему какое-то особенное удовольствие. Нравилось ходить среди
людей, расспрашивать их о подробностях случая, ими же сочинённых, и чувствовать в себе силу удивить всех их, сказав...
— Теперь они уже перестали… не являются! Только — сам Петруха начал… — смущённо и робко
говорил Терентий. — Ты бы, Илюша, на квартирку куда-нибудь съехал — нашёл бы себе комнатёнку и жил?.. А то Петруха
говорит: «Я,
говорит, тёмных
людей в своём доме не могу терпеть, я,
говорит, гласный
человек…»
Горбун взглянул на него и засмеялся дребезжащим смехом. Он снова начал что-то
говорить, но Илья уже не слушал его, вспоминая пережитое и думая — как всё это ловко и незаметно подбирается в жизни одно к другому, точно нитки в сети. Окружают
человека случаи и ведут его, куда хотят, как полиция жулика. Вот — думал он уйти из этого дома, чтобы жить одному, — и сейчас же находится удобный случай. Он с испугом и пристально взглянул на дядю, но в это время раздался стук в дверь, и Терентий вскочил с места.
— И не люблю, — сказал Илья твёрдо. — Кого любить? за что? Какие мне дары
людьми подарены?.. Каждый за своим куском хлеба хочет на чужой шее доехать, а туда же
говорят: люби меня, уважай меня! Нашли дурака! Уважь меня — я тебя тоже уважу. Подай мне мою долю, я, может, тебя полюблю тогда! Все одинаково жрать хотят…
— Он мне, значит, и
говорит: «У меня,
говорит, двое детей… два мальчика. Дескать — надо им няньку, а нянька есть чужой
человек… воровать будет и всё такое… Так ты-де уговори-ка дочь…» Ну, я и уговорил… и Матица уговорила… Маша — умница, она поняла сразу! Ей податься некуда… хуже бы вышло, лучше — никогда!.. «Всё равно,
говорит, я пойду…» И пошла. В три дня всё окрутили… Нам с Матицей дано по трёшной… но только мы их сразу обе пропили вчера!.. Ну и пьёт эта Матица, — лошадь столько не может выпить!..
Автономов
говорил и мечтательными глазами смотрел и лицо Ильи, а Лунёв, слушая его, чувствовал себя неловко. Ему показалось, что околоточный
говорит о ловле птиц иносказательно, что он намекает на что-то. Но водянистые глаза Автономова успокоили его; он решил, что околоточный —
человек не хитрый, вежливо улыбнулся и промолчал в ответ на слова Кирика. Тому, очевидно, понравилось скромное молчание и серьёзное лицо постояльца, он улыбнулся и предложил...
— Чего не понимать? — спросил Илья, вздохнув и пожимая плечами. — Просто. Я
говорю: поставь ты мне в жизни такое, что всегда бы незыблемо стояло; найди такое, что ни один бы самоумнейший
человек ни обвинить, ни оправдать не мог… Найди такое! Не найдёшь… Нет такого предмета в жизни…
«Вот с такой женой не пропадёшь», — думал он. Ему было приятно: сидит с ним женщина образованная, мужняя жена, а не содержанка, чистая, тонкая, настоящая барыня, и не кичится ничем перед ним, простым
человеком, а даже
говорит на «вы». Эта мысль вызвала в нём чувство благодарности к хозяйке, и, когда она встала, чтоб уйти, он тоже вскочил на ноги, поклонился ей и сказал...
Иногда к Автономовым приходили гости — помощник частного пристава Корсаков, тощий
человек с длинными усами. Он носил тёмные очки, курил толстые папиросы, терпеть не мог извозчиков и всегда
говорил о них с раздражением.
Об извозчиках он мог
говорить целый вечер, и Лунёв никогда не слыхал от него других речей. Приходил ещё смотритель приюта для детей Грызлов, молчаливый
человек с чёрной бородой. Он любил петь басом «Как по морю, морю синему», а жена его, высокая и полная женщина с большими зубами, каждый раз съедала все конфекты у Татьяны Власьевны, за что после её ухода Автономова ругала её.
Потом являлась Александра Викторовна Травкина с мужем, — высокая, тонкая, рыжая, она часто сморкалась так странно, точно коленкор рвали. А муж её
говорил шёпотом, — у него болело горло, — но
говорил неустанно, и во рту у него точно сухая солома шуршала. Был он
человек зажиточный, служил по акцизу, состоял членом правления в каком-то благотворительном обществе, и оба они с женой постоянно ругали бедных, обвиняли их во лжи, в жадности, в непочтительности к
людям, которые желают им добра…
Лунёв, сидя в своей комнате, внимательно вслушивался: что они
говорят о жизни? То, что он слышал, было непонятно ему. Казалось, что эти
люди всё решили, всё знают и строго осудили всех
людей, которые живут иначе, чем они.
Но порой — особенно во дни неудач — эта грусть перерождалась у Ильи в досадное, беспокойное чувство. Курочки, коробочки и яички раздражали, хотелось швырнуть их на пол и растоптать. Когда это настроение охватывало Илью, он молчал, глядя в одну точку и боясь
говорить, чтоб не обидеть чем-нибудь милых
людей. Однажды, играя в карты с хозяевами, он, в упор глядя в лицо Кирика Автономова, спросил его...
— Ловкий, должно быть,
человек убил! — не отставал Илья. Невнимание к его словам ещё более разжигало его охоту
говорить об убийстве.
С важностью
человека, которому хорошо известны законы и который убеждён в их незыблемости, Автономова долго
говорила Илье о том, что Маше нужно подчиниться требованиям мужа.
Лунёв ко всем
людям стал относиться мягко, внимательно и улыбался улыбкой, которая как бы
говорила...
— Никак нельзя тебе помочь! — сказал Лунёв и почувствовал при этом какое-то удовлетворение. Павла ему было жалко ещё более, чем Перфишку, и, когда Грачёв
говорил злобно, в груди Ильи тоже закипала злоба против кого-то. Но врага, наносящего обиду, врага, который комкал жизнь Павла, налицо не было, — он был невидим. И Лунёв снова чувствовал, что его злоба так же не нужна, как и жалость, — как почти все его чувства к другим
людям. Все это были лишние, бесполезные чувства. А Павел, хмурясь,
говорил...
— Вот забавный
человек! Я не
говорю, что это хорошо, но если бы этого не было — было бы скучно!
— Тебе пора бросить эти ситцевые рубашки: порядочный
человек должен носить полотняное бельё… Ты, пожалуйста, слушай, как я произношу слова, и учись. Нельзя
говорить — тыща, надо — тысяча! И не
говори — коли, надо
говорить — если. Коли, теперя, сёдни — это всё мужицкие выражения, а ты уже не мужик.
— Вот — видал? — с торжеством
говорил Илья, взбивая жестом руки свои курчавые волосы. — Извинялась как, а? Вот что значит настоящий образованный
человек, который всякого может уважать… но никому сам первый не поклонится! Понимаешь?
— И ведь «коемуждо воздастся по делом его» — это верно! Примерно, отец мой… Надо прямо
говорить — мучитель человеческий! Но явилась Фёкла Тимофеевна и — хоп его под свою пяту! Теперь ему так живётся — ой-ой-ой! Даже выпивать с горя начал… А давно ли обвенчались? И каждого
человека за его… нехорошие поступки какая-нибудь Фёкла Тимофеевна впереди ждёт…
— Она? — воскликнул Павел. — Я тебе
говорю — простота! Ты зову не жди, а вали прямо… Придёшь и — кончено! У них всё равно как в трактире, — ей-богу! Свободно… Я тебе
говорю — что я против их? Но с двух раз — свой
человек… Интересно! Играючи живут…
— Ничего, отдышалась немного… Сидит, улыбается. Лечат её чем-то… молоком поят… Хренову-то попадёт за неё!.. Адвокат
говорит — здорово влепят старому чёрту… Возят Машку к следователю… Насчёт моей тоже хлопочут, чтобы скорее суд… Нет, хорошо у них!.. Квартира маленькая,
людей — как дров в печи, и все так и пылают…
«
Людей много, и каждый норовит пользоваться чем-нибудь от другого. А ей — какая польза брать под свою защиту Машутку, Веру?.. Она — бедная. Чай, каждый кусок в доме-то на счету… Значит, очень добрая… А со мной
говорит эдак… Чем я хуже Павла?»
— Форси! Разбогател! Наелся! Вспомнил бы, как
говорил — «нет
человека для нас!» А вот он нашёлся — гонишь его… Эх ты, купец!
Но Илья кричал. Давно уже он не
говорил с
людьми и теперь выбрасывал из души всё, что накопилось в ней за эти дни одиночества.
Люди были какие-то серые, с голодными лицами; они смотрели друг на друга усталыми глазами и
говорили медленно.
— Господа присяжные! — мягко и внушительно
говорил прокурор. — Взгляните на лицо этого
человека, — оно красноречивее показаний свидетелей, безусловно установивших виновность подсудимого… оно не может не убедить вас в том, что пред вами стоит типичный преступник, враг законопорядка, враг общества…
— Это бывает. Вообще, так называемое правосудие есть в большинстве случаев лёгонькая комедия, комедийка, —
говорил он, передёргивая плечами. — Сытые
люди упражняются в исправлении порочных наклонностей голодных
людей. В суде бываю часто, но не видал, чтобы голодные сытого судили… если же сытые сытого судят, — это они его за жадность. Дескать — не всё сразу хватай, нам оставляй.
— Ну, если сытый да честный — ничего ещё! — вполголоса
говорил Илья, — а когда сытый да подлый, — как может он судить
человека?