Неточные совпадения
— Ты, Максимыч, к воровским шалостям не приучайся! —
говорил он мне, солидно поглаживая седоватую свою бороду, прищурив хитрые и дерзкие глаза. — Я вижу: у тебя иной путь, ты
человек духовный.
Завидовал я Трусову, — этот
человек удивительно интересно
говорил о Сибири, Хиве, Бухаре, смешно и очень зло о жизни архиереев, а однажды таинственно сказал о царе Александре III...
И еще грустнее слушать тихо скользящие речи
людей, —
люди задумались о жизни и
говорят каждый о своем, почти не слушая друг друга. Сидя или лежа под кустами, они курят папиросы, изредка — не жадно — пьют водку, пиво и идут куда-то назад, по пути воспоминаний.
Евреинов познакомил меня с одним таинственным
человеком. Знакомство это было осложнено предосторожностями, которые внушили мне предчувствие чего-то очень серьезного. Евреинов повел меня за город, на Арское поле, предупреждая по дороге, что знакомство это требует от меня величайшей осторожности, его надо сохранить в тайне. Потом, указав мне вдали небольшую серую фигурку, медленно шагавшую по пустынному полю, Евреинов оглянулся, тихо
говоря...
Мы сидели среди могил, в тени густых кустов.
Человек говорил сухо, деловито и весь, насквозь, не понравился мне. Строго расспросив меня, что я читал, он предложил мне заниматься в кружке, организованном им, я согласился, и мы расстались, — он ушел первый, осторожно оглядывая пустынное поле.
На чтениях было скучно, хотелось уйти в Татарскую слободу, где живут какой-то особенной, чистоплотной жизнью добродушные, ласковые
люди; они
говорят смешно искаженным русским языком; по вечерам с высоких минаретов их зовут в мечети странные голоса муэдзинов, — мне думалось, что у татар вся жизнь построена иначе, незнакомо мне, не похоже на то, что я знаю и что не радует меня.
Казалось, что такому напряжению радостно разъяренной силы ничто не может противостоять, она способна содеять чудеса на земле, может покрыть всю землю в одну ночь прекрасными дворцами и городами, как об этом
говорят вещие сказки. Посмотрев минуту, две на труд
людей, солнечный луч не одолел тяжкой толщи облаков и утонул среди них, как ребенок в море, а дождь превратился в ливень.
Когда
говорили о народе, я с изумлением и недоверием к себе чувствовал, что на эту тему не могу думать так, как думают эти
люди.
Он был лет на десять старше меня, и я видел, что рыжеволосая Настя очень нравится ему, он старался не смотреть в ее задорные глаза, при
людях говорил с нею суховато, командующим голосом хозяина, но провожал ее тоскующим взглядом, а
говоря наедине с нею, смущенно и робко улыбался, дергая бородку.
Черт знает что я
говорил этим
людям, но, разумеется, все, что могло внушить им надежду на возможность иной, более легкой и осмысленной жизни.
Слушатели с отвращением плевались, — дико ругали студентов, а я, видя, что Тереза возбуждает вражду к
людям, уже излюбленным мною,
говорил, что студенты любят народ, желают ему добра.
— Так то — студенты с Воскресенской улицы, штатские, с университета, я ж
говорю о духовных, с Арского поля! Они, духовные, сироты все, а сирота растет, обязательно, вором или озорником, плохим
человеком растет, он же ни к чему не привязан, сирота!
Больше я никогда не встречал учителя и не хотел встретить его. Но впоследствии я неоднократно слышал речи о бессмыслии жизни и бесполезности труда, — их
говорили безграмотные странники, бездомные бродяги, «толстовцы» и высококультурные
люди.
Говорили об этом иеромонах, магистр богословия, химик, работавший по взрывчатым веществам, биолог-неовиталист и многие еще. Но эти идеи уже не влияли на меня так ошеломляюще, как тогда, когда я впервые познакомился с ними.
Мне стало казаться, что я всегда замечал одно и то же.
Людям нравятся интересные рассказы только потому, что позволяют им забыть на час времени тяжелую, но привычную жизнь. Чем больше «выдумки» в рассказе, тем жаднее слушают его. Наиболее интересна та книга, в которой много красивой «выдумки». Кратко
говоря — я плавал в чадном тумане.
Через несколько дней я заметил, что
человек этот может спать сколько угодно и в любом положении, даже стоя, опершись на лопату. Засыпая, он приподнимал брови, и лицо его странно изменялось, принимая иронически-удивленное выражение. А любимой темой его были рассказы о кладах и снах. Он убежденно
говорил...
Весь город взволнован: застрелилась, приехав из-под венца, насильно выданная замуж дочь богатого торговца чаем. За гробом ее шла толпа молодежи, несколько тысяч
человек, над могилой студенты
говорили речи, полиция разгоняла их. В маленьком магазине рядом с пекарней все кричат об этой драме, комната за магазином набита студентами, к нам, в подвал, доносятся возбужденные голоса, резкие слова.
В углу зажгли маленькую лампу. Комната — пустая, без мебели, только — два ящика, на них положена доска, а на доске — как галки на заборе — сидят пятеро
людей. Лампа стоит тоже на ящике, поставленном «попом». На полу у стен еще трое и на подоконнике один, юноша с длинными волосами, очень тонкий и бледный. Кроме его и бородача, я знаю всех. Бородатый басом
говорит, что он будет читать брошюру «Наши разногласия», ее написал Георгий Плеханов, «бывший народоволец».
Это
говорит длинноволосый бледный юноша. Все замолчали, слышен только бас чтеца. Вспыхивают спички, сверкают красные огоньки папирос, освещая задумавшихся
людей, прищуренные или широко раскрытые глаза.
Скоро она исчезла из института, а лет через пятнадцать я встретил ее учительницей в одной крымской гимназии, она страдала туберкулезом и
говорила обо всем в мире с беспощадной злобой
человека, оскорбленного жизнью.
— Люблю в цирк ходить, —
говорил он, склоняя на левое плечо лысый, шишковатый череп. — Лошадей — скотов — как выучивают, а? Утешительно. Гляжу на скот с почтением, — думаю: ну, значит, и
людей можно научить пользоваться разумом. Скота — сахаром подкупают циркачи, ну, мы, конечно, сахар в лавочке купить способны. Нам — для души сахар нужно, а это будет — ласка! Значит, парень, лаской надо действовать, а не поленом, как установлено промежду нас, — верно?
Сам он был не ласков с
людьми,
говорил с ними полупрезрительно и насмешливо, в спорах возражал односложными восклицаниями, явно стараясь обидеть совопросника. Я познакомился с ним в пивной, когда его собирались бить и уже дважды ударили, я вступился и увел его.
Друзей у меня — не было.
Люди, которые смотрели на меня как на «материал, подлежащий обработке», не возбуждали моих симпатий, не вызывали на откровенность. Когда я начинал
говорить им не о том, что интересовало их, — они советовали мне...
А я незадолго перед этим прочитал книгу — кажется, Дрепера — о борьбе католицизма против науки, и мне казалось, что это
говорит один из тех яростно верующих во спасение мира силою любви, которые готовы, из милосердия к
людям, резать их и жечь на кострах.
Он
говорил со мною ласково и охотно о творческой силе любви, о том, что надо развивать в своей душе это чувство, единственно способное «связать
человека с духом мира» — с любовью, распыленной повсюду в жизни.
— Только этим можно связать
человека! Не любя — невозможно понять жизнь. Те же, которые
говорят: закон жизни — борьба, это — слепые души, обреченные на гибель. Огонь непобедим огнем, так и зло непобедимо силою зла!
И, выслушав меня, начал, постукивая пальцами по столу,
говорить о том, что
человек — везде
человек и нужно стремиться не к перемене места в жизни, а к воспитанию духа в любви к
людям.
Все, что я читал, было насыщено идеями христианства, гуманизма, воплями о сострадании к
людям, — об этом же красноречиво и пламенно
говорили лучшие
люди, которых я знал в ту пору.
Один из его рабочих, унылый кривоногий
человек, по прозвищу Дунькин Муж,
говорил о своем хозяине...
— Так, какие-то темных должностей
люди, наверно — жулики, — презрительно
говорит Кукушкин. И — с гордостью: — Нет, меня, однова, антиллеристы били, это — действительно! Даже и понять нельзя — как я жив остался.
Мужики
говорили все медленнее, уныние звучало в их словах, и меня тоже тихонько трогала печаль, потому что холодное небо грозило дождем, и вспоминался мне непрерывный шум города, разнообразие его звуков, быстрое мелькание
людей на улицах, бойкость их речи, обилие слов, раздражающих ум.
И с ненавистью, странной в
человеке такой мягкой души, он
говорил о «мироедах...
— Пустобрех, — зовут его солидные
люди, и только щеголь Панков
говорит серьезно...
Очень памятны мне вечера в маленькой, чистой комнатке с бревенчатыми стенами. Окна плотно закрыты ставнями, на столе, в углу, горит лампа, перед нею крутолобый, гладко остриженный
человек с большой бородою, он
говорит...
— Выучусь, начитаюсь — пойду вдоль всех рек и буду все понимать! Буду учить
людей! Да. Хорошо, брат, поделиться душой с
человеком! Даже бабы — некоторые, — если с ними
говорить по душе — и они понимают. Недавно одна сидит в лодке у меня и спрашивает: «Что с нами будет, когда помрем? Не верю,
говорит, ни в ад, ни в тот свет». Видал? Они, брат, тоже…
Мужик, испуганно открыв рот, исчез, а Ромась вышел на крыльцо лавки и, показывая полено,
говорил толпе
людей...
Иногда мне казалось, что у этого
человека на месте души действует — как в часах — некий механизм, заведенный сразу на всю жизнь. Я любил Хохла, очень уважал его, но мне хотелось, чтоб однажды он рассердился на меня или на кого-нибудь другого, кричал бы и топал ногами. Однако он не мог или не хотел сердиться. Когда его раздражали глупостью или подлостью, он только насмешливо прищуривал серые глаза и
говорил короткими, холодными словами что-то, всегда очень простое, безжалостное.
В друзьях у меня и Баринов, безалаберный
человек, хвастун, лентяй, сплетник и непоседливый бродяга. Он жил в Москве и
говорит о ней, отплевываясь...
Удивляло меня, что все эти
люди мало и неохотно
говорят о боге, — только старик Суслов часто и с убеждением замечал...
— Могут и не хотеть! Подумайте, —
люди с великим трудом наладили для себя какую-то жизнь, привыкли к ней, а кто-то один — бунтует: не так живете! Не так? Да мы же лучшие силы наши вложили в эту жизнь, дьявол тебя возьми! И — бац его, учителя, праведника. Не мешай! А все же таки живая правда с теми, которые
говорят: не так живете! С ними правда. И это они двигают жизнь к лучшему.