Неточные совпадения
Заметив в чужом необычное, слобожане долго
не могли забыть ему это и относились к человеку,
не похожему на них, с безотчетным опасением. Они точно боялись, что человек бросит в жизнь что-нибудь такое, что нарушит ее уныло правильный ход, хотя тяжелый, но спокойный. Люди привыкли, чтобы жизнь давила их всегда с одинаковой силой, и,
не ожидая никаких изменений к лучшему, считали все изменения способными
только увеличить гнет.
Голос его звучал тихо, но твердо, глаза блестели упрямо. Она сердцем поняла, что сын ее обрек себя навсегда чему-то тайному и страшному. Все в жизни казалось ей неизбежным, она привыкла подчиняться
не думая и теперь
только заплакала тихонько,
не находя слов в сердце, сжатом горем и тоской.
Она говорила о жизни с подругами, говорила подолгу, обо всем, но все — и она сама —
только жаловались, никто
не объяснял, почему жизнь так тяжела и трудна.
— Ничего я
не буду делать! — прерывающимся голосом сказала она. —
Только береги ты себя, береги!
— Бог с тобой! Живи как хочешь,
не буду я тебе мешать.
Только об одном прошу —
не говори с людьми без страха! Опасаться надо людей — ненавидят все друг друга! Живут жадностью, живут завистью. Все рады зло сделать. Как начнешь ты их обличать да судить — возненавидят они тебя, погубят!
— Это верно! — подтвердил хохол. —
Только не понимает, что она — должна, а мы — хотим и можем!
— А я в получку новые куплю! — ответил он, засмеялся и вдруг, положив ей на плечо свою длинную руку, спросил: — А может, вы и есть родная моя мать?
Только вам
не хочется в том признаться людям, как я очень некрасивый, а?
— Обнаружили решение ваше. Дескать, ты, ваше благородие, делай свое дело, а мы будем делать — свое. Хохол тоже хороший парень. Иной раз слушаю я, как он на фабрике говорит, и думаю — этого
не сомнешь, его
только смерть одолеет. Жилистый человек! Ты мне, Павел, веришь?
— Надо говорить о том, что есть, а что будет — нам неизвестно, — вот! Когда народ освободится, он сам увидит, как лучше. Довольно много ему в голову вколачивали, чего он
не желал совсем, — будет! Пусть сам сообразит. Может, он захочет все отвергнуть, — всю жизнь и все науки, может, он увидит, что все противу него направлено, — как, примерно, бог церковный. Вы
только передайте ему все книги в руки, а уж он сам ответит, — вот!
— Вы что же, в моем намерении осушить болото видите
только желание эксплуатировать рабочих, а
не заботу об улучшении их быта? Да?
Она
не топила печь,
не варила себе обед и
не пила чая,
только поздно вечером съела кусок хлеба. И когда легла спать — ей думалось, что никогда еще жизнь ее
не была такой одинокой, голой. За последние годы она привыкла жить в постоянном ожидании чего-то важного, доброго. Вокруг нее шумно и бодро вертелась молодежь, и всегда перед нею стояло серьезное лицо сына, творца этой тревожной, но хорошей жизни. А вот нет его, и — ничего нет.
От этой злой угрозы на нее повеяло мертвым холодом. Она ничего
не сказала в ответ Исаю,
только взглянула в его маленькое, усеянное веснушками лицо и, вздохнув, опустила глаза в землю.
— Говорю я теперь, — продолжала мать, — говорю, сама себя слушаю, — сама себе
не верю. Всю жизнь думала об одном — как бы обойти день стороной, прожить бы его незаметно, чтобы
не тронули меня
только? А теперь обо всех думаю, может, и
не так понимаю я дела ваши, а все мне — близкие, всех жалко, для всех — хорошего хочется. А вам, Андрюша, — особенно!..
— Посижу — выйду. Опять пойду. А что до мужиков — раз свяжут, два, да и поймут, —
не вязать надо меня, а — слушать. Я скажу им: «Вы мне
не верьте, вы
только слушайте». А будут слушать — поверят!
— Обидно это, — а надо
не верить человеку, надо бояться его и даже — ненавидеть! Двоится человек. Ты бы —
только любить хотел, а как это можно? Как простить человеку, если он диким зверем на тебя идет,
не признает в тебе живой души и дает пинки в человеческое лицо твое? Нельзя прощать!
Не за себя нельзя, — я за себя все обиды снесу, — но потакать насильщикам
не хочу,
не хочу, чтобы на моей спине других бить учились.
— Я
не должен прощать ничего вредного, хоть бы мне и
не вредило оно. Я —
не один на земле! Сегодня я позволю себя обидеть и, может,
только посмеюсь над обидой,
не уколет она меня, — а завтра, испытав на мне свою силу, обидчик пойдет с другого кожу снимать. И приходится на людей смотреть разно, приходится держать сердце строго, разбирать людей: это — свои, это — чужие. Справедливо — а
не утешает!
— А отчего? — спросил хохол загораясь. — Это так хорошо видно, что даже смешно. Оттого
только, что неровно люди стоят. Так давайте же поровняем всех! Разделим поровну все, что сделано разумом, все, что сработано руками!
Не будем держать друг друга в рабстве страха и зависти, в плену жадности и глупости!..
И громко зевнул. Павел спрашивал ее о здоровье, о доме… Она ждала каких-то других вопросов, искала их в глазах сына и
не находила. Он, как всегда, был спокоен,
только лицо побледнело да глаза как будто стали больше.
— Уж я
не знаю.
Только — запрещается, — равнодушно настаивал надзиратель.
— Ничего я тебе
не скажу! — заговорил хохол, тепло лаская враждебный взгляд Весовщикова грустной улыбкой голубых глаз. — Я знаю — спорить с человеком в такой час, когда у него в сердце все царапины кровью сочатся, — это
только обижать его; я знаю, брат!
— И
не хочу!
Только я знаю — это пройдет у тебя. Может,
не совсем, а пройдет!
— Может быть — понимаю! — кивнув головой, сказал Николай. —
Только я —
не верю!
— Я
не знаю! — сказал Весовщиков, добродушно или снисходительно оскаливая зубы. — Я
только про то, что очень уж совестно должно быть человеку после того, как он обидит тебя.
— Я, мама, видел, — многое задевало тебя за душу, трудно тебе. Думал — никогда ты
не помиришься с нами,
не примешь наши мысли, как свои, а
только молча будешь терпеть, как всю жизнь терпела. Это тяжело было!..
—
Только этого мало. Я к тебе за книжками явился. Мы тут вдвоем, Ефим этот со мной, — деготь возили, ну, дали крюку, заехали к тебе! Ты меня снабди книжками, покуда Ефим
не пришел, — ему лишнее много знать…
Дни полетели один за другим с быстротой,
не позволявшей матери думать о Первом мая.
Только по ночам, когда, усталая от шумной, волнующей суеты дня, она ложилась в постель, сердце ее тихо ныло.
— Товарищи! Говорят, на земле разные народы живут — евреи и немцы, англичане и татары. А я — в это
не верю! Есть
только два народа, два племени непримиримых — богатые и бедные! Люди разно одеваются и разно говорят, а поглядите, как богатые французы, немцы, англичане обращаются с рабочим народом, так и увидите, что все они для рабочего — тоже башибузуки, кость им в горло!
Мы зовем за собой тех, кто верует в победу нашу; те, которым
не видна наша цель, — пусть
не идут с нами, таких ждет
только горе.
Она молчала, проводя по губам сухим языком. Офицер говорил много, поучительно, она чувствовала, что ему приятно говорить. Но его слова
не доходили до нее,
не мешали ей.
Только когда он сказал: «Ты сама виновата, матушка, если
не умела внушить сыну уважения к богу и царю…», она, стоя у двери и
не глядя на него, глухо ответила...
Проводив его, она подумала: «Такой добрый — а
не пожалел…» И
не могла понять — неприятно это ей или
только удивляет?
—
Только что я вам насчет окурка сказала, а вы меня спрашиваете —
не стесняюсь ли!
Сначала мать
не трогали эти звуки, в их течении она слышала
только звенящий хаос.
— Мы победим, потому что мы — с рабочим народом! — уверенно и громко сказала Софья. — В нем скрыты все возможности, и с ним — все достижимо! Надо
только разбудить его сознание, которому
не дают свободы расти…
—
Только когда в меня стрелять будешь, цель в голову…
не калечь, а сразу убивай!
Окончив ужин, все расположились вокруг костра; перед ними, торопливо поедая дерево, горел огонь, сзади нависла тьма, окутав лес и небо. Больной, широко открыв глаза, смотрел в огонь, непрерывно кашлял, весь дрожал — казалось, что остатки жизни нетерпеливо рвутся из его груди, стремясь покинуть тело, источенное недугом. Отблески пламени дрожали на его лице,
не оживляя мертвой кожи.
Только глаза больного горели угасающим огнем.
— Вы, Егор, должны были послать за мной тотчас же, как
только к вам пришли! И вы дважды, я вижу,
не принимали лекарство — что за небрежность? Товарищ, идите ко мне! Сейчас сюда явятся из больницы за Егором.
— Как, чай, им
не хотеть! — вздохнув, сказала мать. —
Только не верю я, что можно это…
Иные, скрывая свое раздражение, шутили, другие угрюмо смотрели в землю, стараясь
не замечать оскорбительного, третьи,
не сдерживая гнева, иронически смеялись над администрацией, которая боится людей, вооруженных
только словом.
— Я видел! — подавая ей вино и кивнув головой, сказал Николай. — Погорячились немного обе стороны. Но вы
не беспокойтесь — они били плашмя, и серьезно ранен, кажется,
только один. Его ударили на моих глазах, я его и вытащил из свалки…
— Он
не может жить в городе. Он возьмется за дело
только в новой типографии, а для нее
не хватает еще одного человека…
— Для Паши это
не велика потеря, да и мне эти свидания
только душу рвут! Говорить ни о чем нельзя. Стоишь против сына дурой, а тебе в рот смотрят, ждут —
не скажешь ли чего лишнего…
Они говорили друг другу незначительные, ненужные обоим слова, мать видела, что глаза Павла смотрят в лицо ей мягко, любовно. Все такой же ровный и спокойный, как всегда, он
не изменился,
только борода сильно отросла и старила его, да кисти рук стали белее. Ей захотелось сделать ему приятное, сказать о Николае, и она,
не изменяя голоса, тем же тоном, каким говорила ненужное и неинтересное, продолжала...
—
Не очень,
только смутно все! И слабость, — конфузливо натягивая одеяло к подбородку, отвечал Иван и прищуривал глаза, точно от яркого света. Заметив, что он
не решается есть при ней, Саша встала и ушла.
— Я
не знаю! — повторила девочка. — Я
только слышала — поймали! Сторож из волости за становым побежал.
Женщина быстро ушла,
не взглянув на гостью. Сидя на лавке против хозяина, мать осматривалась, — ее чемодана
не было видно. Томительная тишина наполняла избу,
только огонь в лампе чуть слышно потрескивал. Лицо мужика, озабоченное, нахмуренное, неопределенно качалось в глазах матери, вызывая в ней унылую досаду.
Он
не удивился,
не протестовал,
только кратко повторил...
— Полно, кум! —
не глядя на него и скривив губы, говорила женщина. — Ну, что ты такое?
Только говоришь да, редко, книжку прочитаешь. Немного людям пользы от того, что ты со Степаном по углам шушукаешь.
— У меня — двое было. Один, двухлетний, сварился кипятком, другого —
не доносила, мертвый родился, — из-за работы этой треклятой! Радость мне? Я говорю — напрасно мужики женятся,
только вяжут себе руки, жили бы свободно, добивались бы нужного порядка, вышли бы за правду прямо, как тот человек! Верно говорю, матушка?..
— Ничего. Хороший мужик,
не пьет, живем дружно, ничего!
Только характера слабого…
—
Не помню, дорогой мой. Как
не нравиться?.. Верно, кто-нибудь нравился,
только —
не помню!