Неточные совпадения
— Вот какая вы! — сказала Власова. — Родителей лишились и всего, — она не умела докончить своей
мысли, вздохнула и замолчала, глядя в лицо Наташи, чувствуя к ней благодарность за что-то. Она сидела
на полу перед ней, а девушка задумчиво улыбалась, наклонив голову.
Резкие слова и суровый напев ее не нравились матери, но за словами и напевом было нечто большее, оно заглушало звук и слово своею силой и будило в сердце предчувствие чего-то необъятного для
мысли. Это нечто она видела
на лицах, в глазах молодежи, она чувствовала в их грудях и, поддаваясь силе песни, не умещавшейся в словах и звуках, всегда слушала ее с особенным вниманием, с тревогой более глубокой, чем все другие песни.
Пестрой, спутанной тучей ползли
на нее тяжелые
мысли и крепко обнимали сердце…
— Ага! — сказал Рыбин и заворочался
на стуле медведем. — Вот. Я тоже, как дошел до этой
мысли, — холодно стало.
Он ходил по комнате, взмахивая рукой перед своим лицом, и как бы рубил что-то в воздухе, отсекал от самого себя. Мать смотрела
на него с грустью и тревогой, чувствуя, что в нем надломилось что-то, больно ему. Темные, опасные
мысли об убийстве оставили ее: «Если убил не Весовщиков, никто из товарищей Павла не мог сделать этого», — думала она. Павел, опустив голову, слушал хохла, а тот настойчиво и сильно говорил...
Мать видела необъятно много, в груди ее неподвижно стоял громкий крик, готовый с каждым вздохом вырваться
на волю, он душил ее, но она сдерживала его, хватаясь руками за грудь. Ее толкали, она качалась
на ногах и шла вперед без
мысли, почти без сознания. Она чувствовала, что людей сзади нее становится все меньше, холодный вал шел им навстречу и разносил их.
Она ходила по комнате, садилась у окна, смотрела
на улицу, снова ходила, подняв бровь, вздрагивая, оглядываясь, и, без
мысли, искала чего-то. Пила воду, не утоляя жажды, и не могла залить в груди жгучего тления тоски и обиды. День был перерублен, — в его начале было — содержание, а теперь все вытекло из него, перед нею простерлась унылая пустошь, и колыхался недоуменный вопрос...
Мать провела рукой по лицу, и
мысль ее трепетно поплыла над впечатлениями вчерашнего дня. Охваченная ими, она сидела долго, остановив глаза
на остывшей чашке чая, а в душе ее разгоралось желание увидеть кого-то умного, простого, спросить его о многом.
Потом ее
мысль упруго остановилась
на сыне, и перед нею снова развернулся день Первого мая, весь одетый в новые звуки, окрыленный новым смыслом.
Мысль матери остановилась
на случае, и он своим тупым, нахальным блеском освещал перед нею ряд однородных выходок, когда-то известных ей и забытых ею.
— Да, — усмехаясь, продолжал Николай, — это глупость. Ну, все-таки перед товарищами нехорошо, — никому не сказал ничего… Иду. Вижу — покойника несут, ребенка. Пошел за гробом, голову наклонил, не гляжу ни
на кого. Посидел
на кладбище, обвеяло меня воздухом, и одна
мысль в голову пришла…
— Какой чудесный человек, не правда ли? — воскликнула Саша. — Я не видала его без улыбки
на лице, без шутки. И как он работал! Это был художник революции, он владел революционной
мыслью, как великий мастер. С какой простотой и силой он рисовал всегда картины лжи, насилий, неправды.
И уже относились к драме этой как к чему-то далекому, уверенно заглядывая в будущее, обсуждая приемы работы
на завтра. Лица были утомлены, но
мысли бодры, и, говоря о своем деле, люди не скрывали недовольства собой. Нервно двигаясь
на стуле, доктор, с усилием притупляя свой тонкий, острый голос, говорил...
«Все будет хорошо, все!» Ее любовь — любовь матери — разгоралась, сжимая сердце почти до боли, потом материнское мешало росту человеческого, сжигало его, и
на месте великого чувства, в сером пепле тревоги, робко билась унылая
мысль...
Мать смотрела
на него сверху вниз и ждала момента, когда удобнее уйти в комнату. Лицо у мужика было задумчивое, красивое, глаза грустные. Широкоплечий и высокий, он был одет в кафтан, сплошь покрытый заплатами, в чистую ситцевую рубаху, рыжие, деревенского сукна штаны и опорки, надетые
на босую ногу. Мать почему-то облегченно вздохнула. И вдруг, подчиняясь чутью, опередившему неясную
мысль, она неожиданно для себя спросила его...
Спросила, и все в ней туго натянулось — мускулы, кости. Она выпрямилась, глядя
на мужика остановившимися глазами. В голове у нее быстро мелькали колючие
мысли...
Ей почему-то не хотелось подумать прямо, что он выдаст ее, но эта
мысль уже возникла у нее и тягостно лежала
на сердце, тупая и неподвижная.
— Хорошо говорите, — тянет сердце за вашей речью. Думаешь — господи! хоть бы в щелку посмотреть
на таких людей и
на жизнь. Что живешь? Овца! Я вот грамотная, читаю книжки, думаю много, иной раз и ночь не спишь, от
мыслей. А что толку? Не буду думать — зря исчезну, и буду — тоже зря.
— Я сидел тут, писал и — как-то окис, заплесневел
на книжках и цифрах. Почти год такой жизни — это уродство. Я ведь привык быть среди рабочего народа, и, когда отрываюсь от него, мне делается неловко, — знаете, натягиваюсь я, напрягаюсь для этой жизни. А теперь снова могу жить свободно, буду с ними видеться, заниматься. Вы понимаете — буду у колыбели новорожденных
мыслей, пред лицом юной, творческой энергии. Это удивительно просто, красиво и страшно возбуждает, — делаешься молодым и твердым, живешь богато!
То, что говорил сын, не было для нее новым, она знала эти
мысли, но первый раз здесь, перед лицом суда, она почувствовала странную, увлекающую силу его веры. Ее поразило спокойствие Павла, и речь его слилась в ее груди звездоподобным, лучистым комом крепкого убеждения в его правоте и в победе его. Она ждала теперь, что судьи будут жестоко спорить с ним, сердито возражать ему, выдвигая свою правду. Но вот встал Андрей, покачнулся, исподлобья взглянул
на судей и заговорил...
Знакомая ей волна бодрого возбуждения поднималась в груди, наполняя сердце образами и
мыслями. Она села
на постели, торопливо одевая
мысли словами.
Стоя среди комнаты полуодетая, она
на минуту задумалась. Ей показалось, что нет ее, той, которая жила тревогами и страхом за сына,
мыслями об охране его тела, нет ее теперь — такой, она отделилась, отошла далеко куда-то, а может быть, совсем сгорела
на огне волнения, и это облегчило, очистило душу, обновило сердце новой силой. Она прислушивалась к себе, желая заглянуть в свое сердце и боясь снова разбудить там что-либо старое, тревожное.
Эти
мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно втыкал в нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу, как огненные нити. И, возбуждая боль, обижали женщину, отгоняя ее прочь от самой себя, от Павла и всего, что уже срослось с ее сердцем. Она чувствовала, что ее настойчиво сжимает враждебная сила, давит ей
на плечи и грудь, унижает ее, погружая в мертвый страх;
на висках у нее сильно забились жилы, и корням волос стало тепло.