Неточные совпадения
Левин молчал, поглядывая
на незнакомые ему лица двух товарищей Облонского и в особенности
на руку элегантного Гриневича, с такими белыми длинными пальцами, с такими длинными, желтыми, загибавшимися в конце ногтями и такими огромными блестящими запонками
на рубашке, что эти руки, видимо, поглощали всё его внимание и не давали ему свободы
мысли. Облонский тотчас заметил это и улыбнулся.
— И я уверен в себе, когда вы опираетесь
на меня, — сказал он, но тотчас же испугался того, что̀ сказал, и покраснел. И действительно, как только он произнес эти слова, вдруг, как солнце зашло за тучи, лицо ее утратило всю свою ласковость, и Левин узнал знакомую игру ее лица, означавшую усилие
мысли:
на гладком лбу ее вспухла морщинка.
Кити испытывала после обеда и до начала вечера чувство, подобное тому, какое испытывает юноша пред битвою. Сердце ее билось сильно, и
мысли не могли ни
на чем остановиться.
Когда вечер кончился, Кити рассказала матери о разговоре ее с Левиным, и, несмотря
на всю жалость, которую она испытала к Левину, ее радовала
мысль, что ей было сделано предложение.
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем
на душе говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала
мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
— Не знаю, не могу судить… Нет, могу, — сказала Анна, подумав; и, уловив
мыслью положение и свесив его
на внутренних весах, прибавила: — Нет, могу, могу, могу. Да, я простила бы. Я не была бы тою же, да, но простила бы, и так простила бы, как будто этого не было, совсем не было.
К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась с сыном и часто сама, пред тем как ехать
на бал, укладывала его, ей стало грустно, что она так далеко от него; и о чем бы ни говорили, она нет-нет и возвращалась
мыслью к своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть
на его карточку и поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею легкою, решительною походкой пошла за альбомом. Лестница наверх в ее комнату выходила
на площадку большой входной теплой лестницы.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит
на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при
мысли о том, в среде каких чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Он слушал разговор Агафьи Михайловны о том, как Прохор Бога забыл, и
на те деньги, что ему подарил Левин, чтобы лошадь купить, пьет без просыпу и жену избил до смерти; он слушал и читал книгу и вспоминал весь ход своих
мыслей, возбужденных чтением.
И вдруг всплывала радостная
мысль: «через два года буду у меня в стаде две голландки, сама Пава еще может быть жива, двенадцать молодых Беркутовых дочерей, да подсыпать
на казовый конец этих трех — чудо!» Он опять взялся за книгу.
Левин пристально смотрел
на нее, удивляясь тому, как она поняла его
мысли.
— Ах, Боже мой, это было бы так глупо! — сказала Анна, и опять густая краска удовольствия выступила
на ее лице, когда она услыхала занимавшую ее
мысль, выговоренную словами. — Так вот, я и уезжаю, сделав себе врага в Кити, которую я так полюбила. Ах, какая она милая! Но ты поправишь это, Долли? Да!
«Ну, всё кончено, и слава Богу!» была первая
мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села
на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая и привычная, по старому».
Мысли его, как и тело, совершали полный круг, не нападая ни
на что новое.
Тут, глядя
на ее стол с лежащим наверху малахитовым бюваром и начатою запиской,
мысли его вдруг изменились.
Но и после, и
на другой и
на третий день, она не только не нашла слов, которыми бы она могла выразить всю сложность этих чувств, но не находила и
мыслей, которыми бы она сама с собой могла обдумать всё, что было в ее душе.
Она говорила себе: «Нет, теперь я не могу об этом думать; после, когда я буду спокойнее». Но это спокойствие для
мыслей никогда не наступало; каждый paз, как являлась ей
мысль о том, что она сделала, и что с ней будет, и что она должна сделать,
на нее находил ужас, и она отгоняла от себя эти
мысли.
Так что, несмотря
на уединение или вследствие уединения, жизнь eго была чрезвычайно наполнена, и только изредка он испытывал неудовлетворенное желание сообщения бродящих у него в голове
мыслей кому-нибудь, кроме Агафьи Михайловны хотя и с нею ему случалось нередко рассуждать о физике, теории хозяйства и в особенности о философии; философия составляла любимый предмет Агафьи Михайловны.
Когда Вронский смотрел
на часы
на балконе Карениных, он был так растревожен и занят своими
мыслями, что видел стрелки
на циферблате, но не мог понять, который час.
Левин сосчитал телеги и остался довольным тем, что вывезется всё, что нужно, и
мысли его перешли при виде лугов
на вопрос о покосе.
Левин часто любовался
на эту жизнь, часто испытывал чувство зависти к людям, живущим этою жизнью, но нынче в первый paз, в особенности под впечатлением того, что он видел в отношениях Ивана Парменова к его молодой жене, Левину в первый раз ясно пришла
мысль о том, что от него зависит переменить ту столь тягостную, праздную, искусственную и личную жизнь, которою он жил,
на эту трудовую, чистую и общую прелестную жизнь.
Всё, что он передумал и перечувствовал, разделялось
на три отдельные хода
мысли.
Но третий ряд
мыслей вертелся
на вопросе о том, как сделать этот переход от старой жизни к новой.
Он взглянул
на небо, надеясь найти там ту раковину, которою он любовался и которая олицетворяла для него весь ход
мыслей и чувств нынешней ночи.
На небе не было более ничего похожего
на раковину. Там, в недосягаемой вышине, совершилась уже таинственная перемена. Не было и следа раковины, и был ровный, расстилавшийся по целой половине неба ковер всё умельчающихся и умельчающихся барашков. Небо поголубело и просияло и с тою же нежностью, но и с тою же недосягаемостью отвечало
на его вопрошающий взгляд.
Мысль искать своему положению помощи в религии была для нее, несмотря
на то, что она никогда не сомневалась в религии, в которой была воспитана, так же чужда, как искать помощи у самого Алексея Александровича.
Мучительно неловко ему было оттого, что против него сидела свояченица в особенном, для него, как ему казалось, надетом платье, с особенным в виде трапеции вырезом
на белой груди; этот четвероугольный вырез, несмотря
на то, что грудь была очень белая, или особенно потому, что она была очень белая, лишал Левина свободы
мысли.
Левину невыносимо скучно было в этот вечер с дамами: его, как никогда прежде, волновала
мысль о том, что то недовольство хозяйством, которое он теперь испытывал, есть не исключительное его положение, а общее условие, в котором находится дело в России, что устройство какого-нибудь такого отношения рабочих, где бы они работали, как у мужика
на половине дороги, есть не мечта, а задача, которую необходимо решить. И ему казалось, что эту задачу можно решить и должно попытаться это сделать.
И он с свойственною ему ясностью рассказал вкратце эти новые, очень важные и интересные открытия. Несмотря
на то, что Левина занимала теперь больше всего
мысль о хозяйстве, он, слушая хозяина, спрашивал себя: «Что там в нем сидит? И почему, почему ему интересен раздел Польши?» Когда Свияжский кончил, Левин невольно спросил: «Ну так что же?» Но ничего не было. Было только интересно то, что «оказывалось» Но Свияжский не объяснил и не нашел нужным объяснять, почему это было ему интересно.
Левин видел, что так и не найдет он связи жизни этого человека с его
мыслями. Очевидно, ему совершенно было всё равно, к чему приведет его рассуждение; ему нужен был только процесс рассуждения. И ему неприятно было, когда процесс рассуждения заводил его в тупой переулок. Этого только он не любил и избегал, переводя разговор
на что-нибудь приятно-веселое.
Все впечатления этого дня, начиная с впечатления мужика
на половине дороги, которое служило как бы основным базисом всех нынешних впечатлений и
мыслей, сильно взволновали Левина.
Уже раз взявшись за это дело, он добросовестно перечитывал всё, что относилось к его предмету, и намеревался осенью ехать зa границу, чтоб изучить еще это дело
на месте, с тем чтобы с ним уже не случалось более по этому вопросу того, что так часто случалось с ним по различным вопросам. Только начнет он, бывало, понимать
мысль собеседника и излагать свою, как вдруг ему говорят: «А Кауфман, а Джонс, а Дюбуа, а Мичели? Вы не читали их. Прочтите; они разработали этот вопрос».
Он сидел
на кровати в темноте, скорчившись и обняв свои колени и, сдерживая дыхание от напряжения
мысли, думал. Но чем более он напрягал
мысль, тем только яснее ему становилось, что это несомненно так, что действительно он забыл, просмотрел в жизни одно маленькое обстоятельство ― то, что придет смерть, и всё кончится, что ничего и не стоило начинать и что помочь этому никак нельзя. Да, это ужасно, но это так.
― Ах, невыносимо! ― сказал он, стараясь уловить нить потерянной
мысли. ― Он не выигрывает от близкого знакомства. Если определить его, то это прекрасно выкормленное животное, какие
на выставках получают первые медали, и больше ничего, ― говорил он с досадой, заинтересовавшею ее.
И при
мысли о том, как это будет, она так показалась жалка самой себе, что слезы выступили ей
на глаза, и она не могла продолжать. Она положила блестящую под лампой кольцами и белизной руку
на его рукав.
― Скоро, скоро оно кончится и так, ― проговорила она, и опять слезы при
мысли о близкой, теперь желаемой смерти выступили ей
на глаза.
На все вопросы были прекрасно изложены ответы, и ответы, не подлежавшие сомнению, так как они не были произведением всегда подверженной ошибкам человеческой
мысли, но все были произведением служебной деятельности.
— Да что же, я не перестаю думать о смерти, — сказал Левин. Правда, что умирать пора. И что всё это вздор. Я по правде тебе скажу: я
мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности — ты подумай об этом: ведь весь этот мир наш — это маленькая плесень, которая наросла
на крошечной планете. А мы думаем, что у нас может быть что-нибудь великое, —
мысли, дела! Всё это песчинки.
Сначала, когда говорилось о влиянии, которое имеет один народ
на другой, Левину невольно приходило в голову то, что он имел сказать по этому предмету; но
мысли эти, прежде для него очень важные, как бы во сне мелькали в его голове и не имели для него теперь ни малейшего интереса.
«Неужели будет приданое и всё это?—подумал Левин с ужасом. — А впрочем, разве может приданое, и благословенье, и всё это — разве это может испортить мое счастье? Ничто не может испортить!» Он взглянул
на Кити и заметил, что ее нисколько, нисколько не оскорбила
мысль о приданом. «Стало быть, это нужно», подумал он.
К утру опять началось волнение, живость, быстрота
мысли и речи, и опять кончилось беспамятством.
На третий день было то же, и доктора сказали, что есть надежда. В этот день Алексей Александрович вышел в кабинет, где сидел Вронский, и, заперев дверь, сел против него.
Вернувшись домой после трех бессонных ночей, Вронский, не раздеваясь, лег ничком
на диван, сложив руки и положив
на них голову. Голова его была тяжела. Представления, воспоминания и
мысли самые странные с чрезвычайною быстротой и ясностью сменялись одна другою: то это было лекарство, которое он наливал больной и перелил через ложку, то белые руки акушерки, то странное положение Алексея Александровича
на полу пред кроватью.
Он сделал усилие
мысли и понял, что он
на полу, и, увидав кровь
на тигровой шкуре и у себя
на руке, понял, что он стрелялся.
— Но он видит это и знает. И разве ты думаешь, что он не менее тебя тяготится этим? Ты мучишься, он мучится, и что же может выйти из этого? Тогда как развод развязывает всё, — не без усилия высказал Степан Аркадьич главную
мысль и значительно посмотрел
на нее.
И, как бы отвечая
на его
мысль, священник сказал ему...
«Но знаю ли я ее
мысли, ее желания, ее чувства?» вдруг шепнул ему какой-то голос. Улыбка исчезла с его лица, и он задумался. И вдруг
на него нашло странное чувство.
На него нашел страх и сомнение, сомнение во всем.
Левин чувствовал всё более и более, что все его
мысли о женитьбе, его мечты о том, как он устроит свою жизнь, что всё это было ребячество и что это что-то такое, чего он не понимал до сих пор и теперь еще менее понимает, хотя это и совершается над ним; в груди его всё выше и выше поднимались содрогания, и непокорные слезы выступали ему
на глаза.
Она радовалась
на Кити и Левина; возвращаясь
мыслью к своей свадьбе, она взглядывала
на сияющего Степана Аркадьича, забывала всё настоящее и помнила только свою первую невинную любовь.
Он был, более чем прежде, любовно-почтителен к ней, и
мысль о том, чтоб она никогда не почувствовала неловкости своего положения, ни
на минуту не покидала его.
— Да, но в таком случае, если вы позволите сказать свою
мысль… Картина ваша так хороша, что мое замечание не может повредить ей, и потом это мое личное мнение. У вас это другое. Самый мотив другой. Но возьмем хоть Иванова. Я полагаю, что если Христос сведен
на степень исторического лица, то лучше было бы Иванову и избрать другую историческую тему, свежую, нетронутую.
— Это придет, — утешал его Голенищев, в понятии которого Вронский имел и талант и, главное, образование, дающее возвышенный взгляд
на искусство. Убеждение Голенищева в таланте Вронского поддерживалось еще и тем, что ему нужно было сочувствие и похвалы Вронского его статьям и
мыслям, и он чувствовал, что похвалы и поддержка должны быть взаимны.