Неточные совпадения
И в отношении к матери
было что-то новое: он иногда подметал пол в
комнате, сам убирал по праздникам свою постель, вообще старался облегчить ее труд.
Человек медленно снял меховую куртку, поднял одну ногу, смахнул шапкой снег с сапога, потом то же сделал с другой ногой, бросил шапку в угол и, качаясь на длинных ногах, пошел в
комнату. Подошел к стулу, осмотрел его, как бы убеждаясь в прочности, наконец сел и, прикрыв рот рукой, зевнул. Голова у него
была правильно круглая и гладко острижена, бритые щеки и длинные усы концами вниз. Внимательно осмотрев
комнату большими выпуклыми глазами серого цвета, он положил ногу на ногу и, качаясь на стуле, спросил...
Голос у нее
был сочный, ясный, рот маленький, пухлый, и вся она
была круглая, свежая. Раздевшись, она крепко потерла румяные щеки маленькими, красными от холода руками и быстро прошла в
комнату, звучно топая по полу каблуками ботинок.
В тесной
комнате рождалось чувство духовного родства рабочих всей земли. Это чувство сливало всех в одну душу, волнуя и мать: хотя
было оно непонятно ей, но выпрямляло ее своей силой, радостной и юной, охмеляющей и полной надежд.
В
комнате непрерывно звучали два голоса, обнимаясь и борясь друг с другом в возбужденной игре. Шагал Павел, скрипел пол под его ногами. Когда он говорил, все звуки тонули в его речи, а когда спокойно и медленно лился тяжелый голос Рыбина, —
был слышен стук маятника и тихий треск мороза, щупавшего стены дома острыми когтями.
Наконец ей дали свидание, и в воскресенье она скромно сидела в углу тюремной канцелярии. Кроме нее, в тесной и грязной
комнате с низким потолком
было еще несколько человек, ожидавших свиданий. Должно
быть, они уже не в первый раз
были здесь и знали друг друга; между ними лениво и медленно сплетался тихий и липкий, как паутина, разговор.
Павел, должно
быть, не слышал. Медленно расхаживая по
комнате, опустив голову, он вдумчиво и хмуро сказал...
Она ходила по
комнате, садилась у окна, смотрела на улицу, снова ходила, подняв бровь, вздрагивая, оглядываясь, и, без мысли, искала чего-то.
Пила воду, не утоляя жажды, и не могла залить в груди жгучего тления тоски и обиды. День
был перерублен, — в его начале
было — содержание, а теперь все вытекло из него, перед нею простерлась унылая пустошь, и колыхался недоуменный вопрос...
Она проснулась, охваченная дрожью. Как будто чья-то шершавая, тяжелая рука схватила сердце ее и, зло играя, тихонько жмет его. Настойчиво гудел призыв на работу, она определила, что это уже второй. В
комнате беспорядочно валялись книги, одежда, — все
было сдвинуто, разворочено, пол затоптан.
— Вам удобно
будет здесь? — спросил Николай, вводя мать в небольшую
комнату с одним окном в палисадник и другим на двор, густо поросший травой. И в этой
комнате все стены тоже
были заняты шкафами и полками книг.
Все три
комнаты полны каким-то особенным воздухом, — дышать
было легко и приятно, но голос невольно понижался, не хотелось говорить громко, нарушая мирную задумчивость людей, сосредоточенно смотревших со стен.
Иногда брал вещь в руки, подносил к лицу и тщательно ощупывал глазами, — казалось, он вошел в
комнату вместе с матерью и, как ей, ему все здесь
было незнакомо, непривычно.
«Справедливо, а — не утешает!» — невольно вспомнила мать слова Андрея и тяжело вздохнула. Она очень устала за день, ей хотелось
есть. Однотонный влажный шепот больного, наполняя
комнату, беспомощно ползал по гладким стенам. Вершины лип за окном
были подобны низко опустившимся тучам и удивляли своей печальной чернотой. Все странно замирало в сумрачной неподвижности, в унылом ожидании ночи.
— Что он
будет делать? — спросила Софья, расхаживая по
комнате.
Мать смотрела на него сверху вниз и ждала момента, когда удобнее уйти в
комнату. Лицо у мужика
было задумчивое, красивое, глаза грустные. Широкоплечий и высокий, он
был одет в кафтан, сплошь покрытый заплатами, в чистую ситцевую рубаху, рыжие, деревенского сукна штаны и опорки, надетые на босую ногу. Мать почему-то облегченно вздохнула. И вдруг, подчиняясь чутью, опередившему неясную мысль, она неожиданно для себя спросила его...
Комната имела такой вид, точно кто-то сильный, в глупом припадке озорства, толкал с улицы в стены дома, пока не растряс все внутри его. Портреты валялись на полу, обои
были отодраны и торчали клочьями, в одном месте приподнята доска пола, выворочен подоконник, на полу у печи рассыпана зола. Мать покачала головой при виде знакомой картины и пристально посмотрела на Николая, чувствуя в нем что-то новое.
— Почему это начальство вдруг так обеспокоилось? — говорил он, бегая по
комнате. — Семь обысков
было ночью. Где же больной, а?
Стоя среди
комнаты полуодетая, она на минуту задумалась. Ей показалось, что нет ее, той, которая жила тревогами и страхом за сына, мыслями об охране его тела, нет ее теперь — такой, она отделилась, отошла далеко куда-то, а может
быть, совсем сгорела на огне волнения, и это облегчило, очистило душу, обновило сердце новой силой. Она прислушивалась к себе, желая заглянуть в свое сердце и боясь снова разбудить там что-либо старое, тревожное.
Она отшатнулась от Людмилы, утомленная волнением, и села, тяжело дыша. Людмила тоже отошла, бесшумно, осторожно, точно боясь разрушить что-то. Она гибко двигалась по
комнате, смотрела перед собой глубоким взглядом матовых глаз и стала как будто еще выше, прямее, тоньше. Худое, строгое лицо ее
было сосредоточенно, и губы нервно сжаты. Тишина в
комнате быстро успокоила мать; заметив настроение Людмилы, она спросила виновато и негромко...
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я не иначе хочу, чтоб наш дом
был первый в столице и чтоб у меня в
комнате такое
было амбре, чтоб нельзя
было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах, как хорошо!
Городничий. Я бы дерзнул… У меня в доме
есть прекрасная для вас
комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком большая честь… Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда
будет. (Окидывает глазами
комнату.)Кажется, эта
комната несколько сыра?
)«Эй, Осип, ступай посмотри
комнату, лучшую, да обед спроси самый лучший: я не могу
есть дурного обеда, мне нужен лучший обед».
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти.
Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и всё огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к нему устами, как по
комнате распространился смрад. Но что всего более ужасало его — так это горькая уверенность, что не один он погряз, но в лице его погряз и весь Глупов.