Неточные совпадения
Карл Иваныч рассердился, поставил меня на колени, твердил, что это упрямство, кукольная комедия (это
было любимое его слово), угрожал линейкой и требовал, чтобы я просил прощенья, тогда как я от слез не мог слова вымолвить; наконец, должно
быть, чувствуя свою несправедливость, он ушел в
комнату Николая и хлопнул дверью.
Из классной слышен
был разговор в
комнате дядьки.
Всегда она бывала чем-нибудь занята: или вязала чулок, или рылась в сундуках, которыми
была наполнена ее
комната, или записывала белье и, слушая всякий вздор, который я говорил, «как, когда я
буду генералом, я женюсь на чудесной красавице, куплю себе рыжую лошадь, построю стеклянный дом и выпишу родных Карла Иваныча из Саксонии» и т. д., она приговаривала: «Да, мой батюшка, да».
В сундуках, которыми
была наполнена ее
комната,
было решительно все. Что бы ни понадобилось, обыкновенно говаривали: «Надо спросить у Натальи Савишны», — и действительно, порывшись немного, она находила требуемый предмет и говаривала: «Вот и хорошо, что припрятала». В сундуках этих
были тысячи таких предметов, о которых никто в доме, кроме ее, не знал и не заботился.
Старушка хотела что-то сказать, но вдруг остановилась, закрыла лицо платком и, махнув рукою, вышла из
комнаты. У меня немного защемило в сердце, когда я увидал это движение; но нетерпение ехать
было сильнее этого чувства, и я продолжал совершенно равнодушно слушать разговор отца с матушкой. Они говорили о вещах, которые заметно не интересовали ни того, ни другого: что нужно купить для дома? что сказать княжне Sophie и madame Julie? и хороша ли
будет дорога?
Фоке приказано
было затворить все двери в
комнате. Меня это очень забавляло, «как будто все спрятались от кого-нибудь».
Невольно подслушав разговор, которого мне не должно
было слушать, я на цыпочках и в сильном волнении выбрался из
комнаты.
Сережа
был удивительно мил; он снял курточку — лицо и глаза его разгорелись, — он беспрестанно хохотал и затеивал новые шалости: перепрыгивал через три стула, поставленные рядом, через всю
комнату перекатывался колесом, становился кверху ногами на лексиконы Татищева, положенные им в виде пьедестала на середину
комнаты, и при этом выделывал ногами такие уморительные штуки, что невозможно
было удержаться от смеха.
Случилось так, что после шумного смеха мы вдруг все замолчали, и в
комнате стало так тихо, что слышно
было только тяжелое дыхание несчастного Грапа. В эту минуту я не совсем
был убежден, что все это очень смешно и весело.
Чем ближе подходил он к этой
комнате, тем более, по всем телодвижениям,
было заметно его беспокойство: войдя в диванную, он шел на цыпочках, едва переводил дыхание и перекрестился, прежде чем решился взяться за замок затворенной двери.
Дверь скрипнула, и в
комнату вошел дьячок на смену. Этот шум разбудил меня, и первая мысль, которая пришла мне,
была та, что, так как я не плачу и стою на стуле в позе, не имеющей ничего трогательного, дьячок может принять меня за бесчувственного мальчика, который из шалости или любопытства забрался на стул: я перекрестился, поклонился и заплакал.
Я вскрикнул голосом, который, я думаю,
был еще ужаснее того, который поразил меня, и выбежал из
комнаты.
Только в эту минуту я понял, отчего происходил тот сильный тяжелый запах, который, смешиваясь с запахом ладана, наполнял
комнату; и мысль, что то лицо, которое за несколько дней
было исполнено красоты и нежности, лицо той, которую я любил больше всего на свете, могло возбуждать ужас, как будто в первый раз открыла мне горькую истину и наполнила душу отчаянием.
Maman уже не
было, а жизнь наша шла все тем же чередом: мы ложились и вставали в те же часы и в тех же
комнатах; утренний, вечерний чай, обед, ужин — все
было в обыкновенное время; столы, стулья стояли на тех же местах; ничего в доме и в нашем образе жизни не переменилось; только ее не
было…
Накануне погребения, после обеда, мне захотелось спать, и я пошел в
комнату Натальи Савишны, рассчитывая поместиться на ее постели, на мягком пуховике, под теплым стеганым одеялом. Когда я вошел, Наталья Савишна лежала на своей постели и, должно
быть, спала; услыхав шум моих шагов, она приподнялась, откинула шерстяной платок, которым от мух
была покрыта ее голова, и, поправляя чепец, уселась на край кровати.
В
комнату вошел Фока; заметив наше положение и, должно
быть, не желая тревожить нас, он, молча и робко поглядывая, остановился у дверей.
Ей нужно
было обвинять кого-нибудь в своем несчастии, и она говорила страшные слова, грозила кому-то с необыкновенной силой, вскакивала с кресел, скорыми, большими шагами ходила по
комнате и потом падала без чувств.
Один раз я вошел в ее
комнату: она сидела, по обыкновению, на своем кресле и, казалось,
была спокойна; но меня поразил ее взгляд.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я не иначе хочу, чтоб наш дом
был первый в столице и чтоб у меня в
комнате такое
было амбре, чтоб нельзя
было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах, как хорошо!
Городничий. Я бы дерзнул… У меня в доме
есть прекрасная для вас
комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком большая честь… Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда
будет. (Окидывает глазами
комнату.)Кажется, эта
комната несколько сыра?
)«Эй, Осип, ступай посмотри
комнату, лучшую, да обед спроси самый лучший: я не могу
есть дурного обеда, мне нужен лучший обед».
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти.
Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и всё огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к нему устами, как по
комнате распространился смрад. Но что всего более ужасало его — так это горькая уверенность, что не один он погряз, но в лице его погряз и весь Глупов.