Неточные совпадения
В отношениях людей всего больше было чувства подстерегающей злобы, оно было такое
же застарелое,
как и неизлечимая усталость мускулов. Люди рождались с этою болезнью души, наследуя ее от отцов, и она черною тенью сопровождала их до могилы, побуждая в течение жизни к ряду поступков, отвратительных своей бесцельной жестокостью.
Была у него собака, такая
же большая и мохнатая,
как сам он.
Павел сделал все, что надо молодому парню: купил гармонику, рубашку с накрахмаленной грудью, яркий галстух, галоши, трость и стал такой
же,
как все подростки его лет. Ходил на вечеринки, выучился танцевать кадриль и польку, по праздникам возвращался домой выпивши и всегда сильно страдал от водки. Наутро болела голова, мучила изжога, лицо было бледное, скучное.
Человек медленно снял меховую куртку, поднял одну ногу, смахнул шапкой снег с сапога, потом то
же сделал с другой ногой, бросил шапку в угол и, качаясь на длинных ногах, пошел в комнату. Подошел к стулу, осмотрел его,
как бы убеждаясь в прочности, наконец сел и, прикрыв рот рукой, зевнул. Голова у него была правильно круглая и гладко острижена, бритые щеки и длинные усы концами вниз. Внимательно осмотрев комнату большими выпуклыми глазами серого цвета, он положил ногу на ногу и, качаясь на стуле, спросил...
— Да вы не серчайте, чего
же! Я потому спросил, что у матери моей приемной тоже голова была пробита, совсем вот так,
как ваша. Ей, видите, сожитель пробил, сапожник, колодкой. Она была прачка, а он сапожник. Она, — уже после того
как приняла меня за сына, — нашла его где-то, пьяницу, на свое великое горе. Бил он ее, скажу вам! У меня со страху кожа лопалась…
—
Как же вы, хозяйка, можете помешать гостям?
— Родителей лишилась? — повторила она. — Это — ничего! Отец у меня такой грубый, брат тоже. И — пьяница. Старшая сестра — несчастная… Вышла замуж за человека много старше ее. Очень богатый, скучный, жадный. Маму — жалко! Она у меня простая,
как вы. Маленькая такая, точно мышка, так
же быстро бегает и всех боится. Иногда — так хочется видеть ее…
А потом страшное слово стало повторяться все чаще, острота его стерлась, и оно сделалось таким
же привычным ее уху,
как десятки других непонятных слов. Но Сашенька не нравилась ей, и, когда она являлась, мать чувствовала себя тревожно, неловко…
— Разве
же есть где на земле необиженная душа? Меня столько обижали, что я уже устал обижаться. Что поделаешь, если люди не могут иначе? Обиды мешают дело делать, останавливаться около них — даром время терять. Такая жизнь! Я прежде, бывало, сердился на людей, а подумал, вижу — не стоит. Всякий боится,
как бы сосед не ударил, ну и старается поскорее сам в ухо дать. Такая жизнь, ненько моя!
—
Как же я сниму шапку, если меня за руки держат? — спросил Николай, заглушая чтение протокола. Офицер бросил бумагу на стол.
— Она верно идет! — говорил он. — Вот она привела вас ко мне с открытой душой. Нас, которые всю жизнь работают, она соединяет понемногу; будет время — соединит всех! Несправедливо, тяжело построена она для нас, но сама
же и открывает нам глаза на свой горький смысл, сама указывает человеку,
как ускорить ее ход.
— Верно! — прервал его Рыбин. — Человека надо обновить. Если опаршивеет — своди его в баню, — вымой, надень чистую одежду — выздоровеет! Так! А
как же изнутри очистить человека? Вот!
Они приучили ее слышать слова, страшные своей прямотой и смелостью, но эти слова уже не били ее с той силой,
как первый раз, — она научилась отталкивать их. И порой за словами, отрицавшими бога, она чувствовала крепкую веру в него
же. Тогда она улыбалась тихой, всепрощающей улыбкой. И хотя Рыбин не нравился ей, но уже не возбуждал вражды.
Желтолицый офицер вел себя так
же,
как и в первый раз, — обидно, насмешливо, находя удовольствие в издевательствах, стараясь задеть за сердце.
— Аз есмь! — ответил он, наклоняя свою большую голову с длинными,
как у псаломщика, волосами. Его полное лицо добродушно улыбалось, маленькие серые глазки смотрели в лицо матери ласково и ясно. Он был похож на самовар, — такой
же круглый, низенький, с толстой шеей и короткими руками. Лицо лоснилось и блестело, дышал он шумно, и в груди все время что-то булькало, хрипело…
—
Как же это? — тревожно крикнула мать.
— Я понимаю, понимаю! — тоскливо сказала мать. — Ах, господи!
Как же теперь?
— Ну, так что
же?
Как же?
—
Как же не помнить! — воскликнула мать. — Мне вчера Егор Иванович говорил, что его выпустили, а про вас я не знала… Никто и не сказал, что вы там…
—
Как же она? Одна пойдет?..
— Вот и хорошо, коли знаете! Ну, наливайте
же мне чаю, говорите,
как жили.
— Бумажки-то! Опять появились! Прямо —
как соли на хлеб насыпали их везде. Вот тебе и аресты и обыски! Мазина, племянника моего, в тюрьму взяли — ну, и что
же? Взяли сына твоего, — ведь вот, теперь видно, что это не они!
— А —
как же? Это точно дождик — каждая капля зерно поит. А начнете вы читать…
Находку снова приняли на фабрику, он отдавал ей весь свой заработок, и она брала эти деньги так
же спокойно,
как принимала их из рук Павла.
— Нет, Андрюша, — люди-то, я говорю! — вдруг с удивлением воскликнула она. — Ведь
как привыкли! Оторвали от них детей, посадили в тюрьму, а они ничего, пришли, сидят, ждут, разговаривают, — а? Уж если образованные так привыкают, что
же говорить о черном-то народе?..
— И дураки и умники — одним миром мазаны! — твердо сказал Николай. — Вот ты умник и Павел тоже, — а я для вас разве такой
же человек,
как Федька Мазин, или Самойлов, или оба вы друг для друга? Не ври, я не поверю, все равно… и все вы отодвигаете меня в сторону, на отдельное место…
Таким
же вычурным языком он рассказывал рабочим истории о том,
как в разных странах народ пытался облегчить свою жизнь.
Полиция, жандармы, шпионы — все это наши враги, — а все они такие
же люди,
как мы, так
же сосут из них кровь и так
же не считают их за людей.
— А с другого бока взглянем — так увидим, что и француз рабочий, и татарин, и турок — такой
же собачьей жизнью живут,
как и мы, русский рабочий народ!
— Товарищи! — раздался голос Павла. — Солдаты такие
же люди,
как мы. Они не будут бить нас. За что бить? За то, что мы несем правду, нужную всем? Ведь эта правда и для них нужна. Пока они не понимают этого, но уже близко время, когда и они встанут рядом с нами, когда они пойдут не под знаменем грабежей и убийств, а под нашим знаменем свободы. И для того, чтобы они поняли нашу правду скорее, мы должны идти вперед. Вперед, товарищи! Всегда — вперед!
— Главное, чтобы все они недолго сидели в тюрьме, скорее бы осудили их! А
как только сошлют — мы сейчас
же устроим Павлу Михайловичу побег, — он необходим здесь.
— Вы говорите — побег устроить? Ну, а
как же он жить будет — беглый? — поставила мать волновавший ее вопрос.
— Вы меня не спрашивайте — будто нет меня тут! — сказала мать, усаживаясь в уголок дивана. Она видела, что брат и сестра
как бы не обращают на нее внимания, и в то
же время выходило так, что она все время невольно вмешивалась в их разговор, незаметно вызываемая ими.
— Судить, говоришь, будут Павла? — спросил Рыбин. — И что
же,
какое наказание, не слышала?
— Потом пошел в земский музей. Походил там, поглядел, а сам все думаю —
как же, куда я теперь? Даже рассердился на себя. И очень есть захотелось! Вышел на улицу, хожу, досадно мне… Вижу — полицейские присматриваются ко всем. Ну, думаю, с моей рожей скоро попаду на суд божий!.. Вдруг Ниловна навстречу бежит, я посторонился да за ней, — вот и все!
— Вы, Егор, должны были послать за мной тотчас
же,
как только к вам пришли! И вы дважды, я вижу, не принимали лекарство — что за небрежность? Товарищ, идите ко мне! Сейчас сюда явятся из больницы за Егором.
Они говорили друг другу незначительные, ненужные обоим слова, мать видела, что глаза Павла смотрят в лицо ей мягко, любовно. Все такой
же ровный и спокойный,
как всегда, он не изменился, только борода сильно отросла и старила его, да кисти рук стали белее. Ей захотелось сделать ему приятное, сказать о Николае, и она, не изменяя голоса, тем
же тоном,
каким говорила ненужное и неинтересное, продолжала...
—
Какого же это разбойника?
— Вот, глядите, люди,
как зверье душит вас вашей
же рукой! Глядите, думайте!
— Видишь,
какие люди берутся за это? Пожилые уж, испили горя досыта, работали, отдыхать бы им пора, а они — вот! Ты
же молодой, разумный, — эх, Степа…
— Ну, что
же? Он знает,
как лучше…
— Гм! — говорил Николай в следующую минуту, глядя на нее через очки. — Кабы этот ваш мужичок поторопился прийти к нам! Видите ли, о Рыбине необходимо написать бумажку для деревни, ему это не повредит, раз он ведет себя так смело. Я сегодня
же напишу, Людмила живо ее напечатает… А вот
как бумажка попадет туда?
—
Как же ты уцелел? — спросила мать. Дверь из комнаты тихо приотворилась.
— А ежели сегодня подрались всем миром — одолели, значит — а завтра опять — один богат, а другой беден, — тогда — покорно благодарю! Мы хорошо понимаем — богатство,
как сыпучий песок, оно смирно не лежит, а опять потечет во все стороны! Нет, уж это зачем
же!
— А ежели мужики за дровами приедут или там… вообще, —
как же я? Вязать? Это — не подойдет мне…
—
Как ей скажешь? — так
же тихо спросила мать.
— А у меня, видите ли, тоже вот,
как у Саши, была история! Любил девушку — удивительный человек была она, чудесный. Лет двадцати встретил я ее и с той поры люблю, и сейчас люблю, говоря правду! Люблю все так
же — всей душой, благодарно и навсегда…
Павел и Андрей сели рядом, вместе с ними на первой скамье сели Мазин, Самойлов и Гусевы. Андрей обрил себе бороду, усы у него отросли и свешивались вниз, придавая его круглой голове сходство с головой кошки. Что-то новое появилось на его лице — острое и едкое в складках рта, темное в глазах. На верхней губе Мазина чернели две полоски, лицо стало полнее, Самойлов был такой
же кудрявый,
как и раньше, и так
же широко ухмылялся Иван Гусев.
— Да в чем
же я могу признать себя виновным? — певуче и неторопливо,
как всегда, заговорил хохол, пожав плечами. — Я не убил, не украл, я просто не согласен с таким порядком жизни, в котором люди принуждены грабить и убивать друг друга…