Неточные совпадения
«Да, да,
как это было? — думал он, вспоминая сон. — Да,
как это было? Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-то американское. Да, но там Дармштадт был в Америке. Да, Алабин давал обед на стеклянных столах, да, — и столы пели: Il mio tesoro, [Мое сокровище,] и не Il mio tesoro, a что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они
же женщины», вспоминал он.
Надо
же это всё
как нарочно!
— Славу Богу, — сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает так
же,
как и барин, значение этого приезда, то есть что Анна Аркадьевна, любимая сестра Степана Аркадьича, может содействовать примирению мужа с женой.
Степан Аркадьич не избирал ни направления, ни взглядов, а эти направления и взгляды сами приходили к нему, точно так
же,
как он не выбирал формы шляпы или сюртука, а брал те, которые носят.
А иметь взгляды ему, жившему в известном обществе, при потребности некоторой деятельности мысли, развивающейся обыкновенно в лета зрелости, было так
же необходимо,
как иметь шляпу.
— Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите
же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того
как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
«Ведь любит
же она моего ребенка, — подумал он, заметив изменение ее лица при крике ребенка, моего ребенка;
как же она может ненавидеть меня?»
Левин нахмурился, холодно пожал руку и тотчас
же обратился к Облонскому. Хотя он имел большое уважение к своему, известному всей России, одноутробному брату писателю, однако он терпеть не мог, когда к нему обращались не
как к Константину Левину, а
как к брату знаменитого Кознышева.
— Скоро
же! — с улыбкой сказал Облонский. — Но
как? отчего?
—
Как же ты говорил, что никогда больше не наденешь европейского платья? — сказал он, оглядывая его новое, очевидно от французского портного, платье. — Так! я вижу: новая фаза.
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда
как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия,
как Облонский; он
же (он знал очень хорошо,
каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
Сама
же таинственная прелестная Кити не могла любить такого некрасивого,
каким он считал себя, человека и, главное, такого простого, ничем не выдающегося человека.
Слушая разговор брата с профессором, он замечал, что они связывали научные вопросы с задушевными, несколько раз почти подходили к этим вопросам, но каждый раз,
как только они подходили близко к самому главному,
как ему казалось, они тотчас
же поспешно отдалялись и опять углублялись в область тонких подразделений, оговорок, цитат, намеков, ссылок на авторитеты, и он с трудом понимал, о чем речь.
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе только, что дай эти
же права,
как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
— Здесь в Москве? Где он? Ты знаешь? — Левин встал со стула,
как бы собираясь тотчас
же итти.
Ничего, казалось, не было особенного ни в ее одежде, ни в ее позе; но для Левина так
же легко было узнать ее в этой толпе,
как розан в крапиве.
— Я? я недавно, я вчера… нынче то есть… приехал, — отвечал Левин, не вдруг от волнения поняв ее вопрос. — Я хотел к вам ехать, — сказал он и тотчас
же, вспомнив, с
каким намерением он искал ее, смутился и покраснел. — Я не знал, что вы катаетесь на коньках, и прекрасно катаетесь.
— Вы всё, кажется, делаете со страстью, — сказала она улыбаясь. — Мне так хочется посмотреть,
как вы катаетесь. Надевайте
же коньки, и давайте кататься вместе.
— И я уверен в себе, когда вы опираетесь на меня, — сказал он, но тотчас
же испугался того, что̀ сказал, и покраснел. И действительно,
как только он произнес эти слова, вдруг,
как солнце зашло за тучи, лицо ее утратило всю свою ласковость, и Левин узнал знакомую игру ее лица, означавшую усилие мысли: на гладком лбу ее вспухла морщинка.
— Нет, не скучно, я очень занят, — сказал он, чувствуя, что она подчиняет его своему спокойному тону, из которого он не в силах будет выйти, так
же,
как это было в начале зимы.
— Может быть. Но всё-таки мне дико, так
же,
как мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать свое дело, а мы с тобой стараемся
как можно дольше не наесться и для этого едим устрицы….
— Что ты! Вздор
какой! Это ее манера…. Ну давай
же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] — сказал Степан Аркадьич. — Я тоже приеду, но мне на спевку к графине Бониной надо. Ну
как же ты не дик? Чем
же объяснить то, что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня спрашивали о тебе беспрестанно,
как будто я должен знать. А я знаю только одно: ты делаешь всегда то, что никто не делает.
— Ну что
же ты скажешь мне? — сказал Левин дрожащим голосом и чувствуя, что на лице его дрожат все мускулы. —
Как ты смотришь на это?
— Извини меня, но я не понимаю ничего, — сказал Левин, мрачно насупливаясь. И тотчас
же он вспомнил о брате Николае и о том,
как он гадок, что мог забыть о нем.
— Извини, но я решительно не понимаю этого,
как бы… всё равно
как не понимаю,
как бы я теперь, наевшись, тут
же пошел мимо калачной и украл бы калач.
— Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта… то есть нет… вернее: есть женщины, и есть… Я прелестных падших созданий не видал и не увижу, а такие,
как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины, и все падшие — такие
же.
Но
как же нынче выдают замуж, княгиня ни от кого не могла узнать.
В воспоминание
же о Вронском примешивалось что-то неловкое, хотя он был в высшей степени светский и спокойный человек;
как будто фальшь какая-то была, — не в нем, он был очень прост и мил, — но в ней самой, тогда
как с Левиным она чувствовала себя совершенно простою и ясною.
Но за то,
как только она думала о будущем с Вронским, пред ней вставала перспектива блестяще-счастливая; с Левиным
же будущность представлялась туманною.
«Это должен быть Вронский», подумал Левин и, чтоб убедиться в этом, взглянул на Кити. Она уже успела взглянуть на Вронского и оглянулась на Левина. И по одному этому взгляду невольно просиявших глаз ее Левин понял, что она любила этого человека, понял так
же верно,
как если б она сказала ему это словами. Но что
же это за человек?
— Да, вот вам кажется! А
как она в самом деле влюбится, а он столько
же думает жениться,
как я?… Ох! не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И князь, воображая, что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А вот,
как сделаем несчастье Катеньки,
как она в самом деле заберет в голову…
Княгиня была сперва твердо уверена, что нынешний вечер решил судьбу Кити и что не может быть сомнения в намерениях Вронского; но слова мужа смутили ее. И, вернувшись к себе, она, точно так
же как и Кити, с ужасом пред неизвестностью будущего, несколько раз повторила в душе: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй!»
— Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам, юношей влюбленных узнаю по их глазам, — продекламировал Степан Аркадьевич точно так
же,
как прежде Левину.
—
Как же. Но он что-то скоро уехал.
Блестящие, казавшиеся темными от густых ресниц, серые глаза дружелюбно, внимательно остановились на его лице,
как будто она признавала его, и тотчас
же перенеслись на подходившую толпу,
как бы ища кого-то.
Как ни казенна была эта фраза, Каренина, видимо, от души поверила и порадовалась этому. Она покраснела, слегка нагнулась, подставила свое лицо губам графини, опять выпрямилась и с тою
же улыбкой, волновавшеюся между губами и глазами, подала руку Вронскому. Он пожал маленькую ему поданную руку и,
как чему-то особенному, обрадовался тому энергическому пожатию, с которым она крепко и смело тряхнула его руку. Она вышла быстрою походкой, так странно легко носившею ее довольно полное тело.
То
же самое думал ее сын. Он провожал ее глазами до тех пор, пока не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его лице. В окно он видел,
как она подошла к брату, положила ему руку на руку и что-то оживленно начала говорить ему, очевидно о чем-то не имеющем ничего общего с ним, с Вронским, и ему ото показалось досадным.
— Но, Долли, что
же делать, что
же делать?
Как лучше поступить в этом ужасном положении? — вот о чем надо подумать.
— Да, я понимаю, что положение его ужасно; виноватому хуже, чем невинному, — сказала она, — если он чувствует, что от вины его всё несчастие. Но
как же простить,
как мне опять быть его женою после нее? Мне жить с ним теперь будет мученье, именно потому, что я люблю свою прошедшую любовь к нему…
— Не знаю, не могу судить… Нет, могу, — сказала Анна, подумав; и, уловив мыслью положение и свесив его на внутренних весах, прибавила: — Нет, могу, могу, могу. Да, я простила бы. Я не была бы тою
же, да, но простила бы, и так простила бы,
как будто этого не было, совсем не было.
Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и не принимала никого, так
как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот
же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
Кити молча улыбалась. «Но
как же она прошла через это?
Как бы я желала знать весь ее роман», подумала Кити, вспоминая непоэтическую наружность Алексея Александровича, ее мужа.
И странно то, что хотя они действительно говорили о том,
как смешон Иван Иванович своим французским языком, и о том, что для Елецкой можно было бы найти лучше партию, а между тем эти слова имели для них значение, и они чувствовали это так
же,
как и Кити.
— А, Костя! — вдруг проговорил он, узнав брата, и глаза его засветились радостью. Но в ту
же секунду он оглянулся на молодого человека и сделал столь знакомое Константину судорожное движение головой и шеей,
как будто галстук жал его; и совсем другое, дикое, страдальческое и жестокое выражение остановилось на его исхудалом лице.
— А затем, что мужики теперь такие
же рабы,
какими были прежде, и от этого-то вам с Сергеем Иванычем и неприятно, что их хотят вывести из этого рабства, — сказал Николай Левин, раздраженный возражением.
— Ну, будет о Сергее Иваныче. Я всё-таки рад тебя видеть. Что там ни толкуй, а всё не чужие. Ну, выпей
же. Расскажи, что ты делаешь? — продолжал он, жадно пережевывая кусок хлеба и наливая другую рюмку. —
Как ты живешь?
— Да расскажи мне, что делается в Покровском? Что, дом всё стоит, и березы, и наша классная? А Филипп садовник, неужели жив?
Как я помню беседку и диван! Да смотри
же, ничего не переменяй в доме, но скорее женись и опять заведи то
же, что было. Я тогда приеду к тебе, если твоя жена будет хорошая.
Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так
же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще в то время
как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том, что отелилась Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собой проходят.
Все эти следы его жизни
как будто охватили его и говорили ему: «нет, ты не уйдешь от нас и не будешь другим, а будешь такой
же, каков был: с сомнениями, вечным недовольством собой, напрасными попытками исправления и падениями и вечным ожиданием счастья, которое не далось и невозможно тебе».
—
Какие же у тебя skeletons? У тебя всё так ясно.