Неточные совпадения
Он мне сразу понравился: говорит веско, слушает чутко, понимает быстро, никогда не торопится, а, должно
быть,
всё делает скоро. Книг читал маловато, но из тех, которые прочёл, выгрыз
всё ценное,
как мышонок мякиш из краюхи хлеба.
— Вот и хорошо! Дело, видите, в том, что
всё ж таки мы здесь народ замеченный: одни на нас косятся, другие
как бы ожидают чего-то. Тут
есть такие задетые за сердце люди… Заметили вы — мимо вас старик один
всё прихрамывает? Малышеву Ивану двоюродный дядя, начётчик, Пётр Васильевич Кузин — слышали? Он уже что-то понимает,
как видать, и племянника выспрашивал про вас, и ко мне подъезжал не однажды. Человек внимательный.
—
Будут полезны,
как цепи железны. Вот и
всё!
Алёшка трёт коленки себе и ухмыляется. Никин,
как всегда, молчит и словно черпает глазами
всё вокруг. Прыгает, играет огонь в очаге, живя своей красной, переливчатой жизнью,
напевая тихие, весёлые, ласковые песни. Дует ветер, качая деревья, брызгает дождём.
Весь этот разговор, близкий ссоре, навеял на душу мне и грусть и бодрость: жалко
было мужиков, моргали они глазами,
как сычи на свету, и понимал я, что каждый из них много перемолол в душе тоски и горя, прежде чем решиться пойти к парням, которых они помнили бесштанными. Нравилось мне внимательное и грустное молчание Вани, смущал Авдей жадными глазами своими, и не совсем понятна
была опасная прямота Егора.
— В те поры и я,
как все, младенцем
был, никто ведь не знал, не чуял народной силы. Второе — лес я сызмала люблю, это большая вещь на земле — лес-то! Шуба земная и праздничная одежда её. Оголять землю, охолодить её — нельзя, и уродовать тоже не годится, и так она нами вдосталь обижена! Мужики же, со зла, ничего в лесу не видят, не понимают,
какой это друг, защитник. Валят дерево — зря, лыко дерут — не умеючи. Народ всё-таки дикий! Еленка, ты бы шла на печь да и спала…
—
Всех, молодец, били! И баб тоже! Насильничали солдатишки над ними. Девок-то перепортили почитай что
всех.
Была после этого на селе у нас великая скорбь, и днями летними люди жили,
как зимнею ночью:
все, до крови битые и кровно обиженные, прятались друг от друга, — зазорно
было видеть скорбные человечьи глаза-то!
Собрались поговорить о Гнедом: больше месяца после собрания в землянке прошло, и
всё не
пил солдат, а в последнее воскресенье хватил горькой слезы и устроил скандал: пошёл по улице,
как бездомный храбрый пёс, изругал Скорнякова, Астахова, и отвезли его в волость под арест.
Таких рассказов у него
был неисчерпаемый запас, и, видимо,
все их создало отчаяние мысли человеческой, неспособной помириться с двоебожием пагубным, ибо оно разрывает душу, лишая её целости. И, рассказывая такие сказки, старик всегда понижал голос до глухого,
как бы из-под земли исходящего шёпота.
— Вот
как вырастем мы числом, да затеем газету… В ней
всё будет! И тебе, Ваня,
все церковные дела поручим — готовься!
Людей он брал чутьём и редко ошибался в них; почти
все его знакомые
были так или иначе задеты за душу горем и обидами последних лет, и
все они, видимо, понимали, что жить так,
как жилось, — больше нельзя.
— Затеяно это
всем во вред, православные! Вот я, скажем, имею земли до двадцати десятин и могу купить ещё, ничего — могу! Однако — не куплю, потому — опасно! Первое — никому не известно, что
будет, значит,
как народ решит, второе — купи-ка я теперь, так вы меня со свету сживёте…
— Нет, православные, — громко говорит кто-то, — хошь не хошь, а пришло нам время самим шевелить мозгами. Видно, что за нас никто не встанет, а против нас —
как есть всё!
— Понимаю я, что должны мы
быть самые спокойные люди на Руси — не завтра наш праздник, не через год и не через десять лет, понимаю! Дела — эвон сколько!
Вся Россия — это
как гора до небес вершиной. Да… Да, брат,
всё это я понимаю и спокоен. Только боюсь — не убить бы мне кого!
Было темно,
как в печной трубе, деревня, придавленная тяжёлой сыростью,
вся в землю ушла, только мельницы, размахнувшись мёртвыми крыльями, словно собрались лететь, но бессильны оторваться от холма, связанные холодом и ночью.
— Грозный он приехал, спросил вина,
пьёт, дёргает за бороду себя и
всё молчит,
всё молчит! Я с печки гляжу на него через переборку, думаю — царица небесная!
Как он меня спросит — что
буду делать? Пришла покойница Дуня, он ей — «раздевайся!» Она хоть и озорница
была и бесстыжая, а не хочет — холодно, говорит. Он кричит… батюшки!
— Кабы мы знали до рожденья, что нас ждёт, — молились бы слёзно: матушка богородица, не роди ты нас бабами! Ведь
какая она милая
была, Дуня-то,
какая весёлая да умная! Заели вы её, мужичишки, дьяволы! Ограбили, обобрали — вот с чего начала она
пить да гулять! А
всё из-за проклятой вашей войны! Погодите, черти неуёмные, когда бабы возьмутся за ум — они вам покажут,
как войны эти затевать!
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему
всё бы только рыбки! Я не иначе хочу, чтоб наш дом
был первый в столице и чтоб у меня в комнате такое
было амбре, чтоб нельзя
было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах,
как хорошо!
Да объяви
всем, чтоб знали: что вот, дискать,
какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще не
было, что может
все сделать,
все,
все,
все!
Чудно
все завелось теперь на свете: хоть бы народ-то уж
был видный, а то худенький, тоненький —
как его узнаешь, кто он?
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим,
как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в
какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену.
Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Аммос Федорович. Но скажите, пожалуйста, Антон Антонович,
каким образом
все это началось, постепенный ход
всего, то
есть, дела.