Неточные совпадения
— Теперь
вот первое дело закон о выделе надо знать — могучий закон придуман, об
него деревня вдребезги разбиться должна — с этого бы нам и начать.
Как полагаете?
—
Вот и хорошо! Дело, видите, в том, что всё ж таки мы здесь народ замеченный: одни на нас косятся, другие
как бы ожидают чего-то. Тут есть такие задетые за сердце люди… Заметили вы — мимо вас старик один всё прихрамывает? Малышеву Ивану двоюродный дядя, начётчик, Пётр Васильевич Кузин — слышали?
Он уже что-то понимает,
как видать, и племянника выспрашивал про вас, и ко мне подъезжал не однажды. Человек внимательный.
— Я в Думу эту верил, — медленно и
как бы поверяя себя, продолжал старик, — я и третий раз голос подавал, за богатых, конечно, ну да! В то время я ещё был с миром связан, избу имел, землю, пчельник, а теперь
вот сорвался с глузду и —
как перо на ветру. Ведь в деревне-то и богатым жизнь — одна маета, я полагал, что
они насчёт правов — насчёт воли то есть — не забудут, а
они… да ну
их в болото и с Думой! Дело лежит глубже, это ясно всякому, кто не слеп… Я тебе говорю: мужик думает, и надо
ему в этом помочь.
— Горазды мы спорить, а всё-таки пора кончать, вечер-то убили. Взвесьте
вот что: Кузин человек известный, полиция
его уважает,
он свободен, всюду ходит — разве мы в таком ходатае не нуждаемся? Это раз. А что
он со стражником дружит — чем плохо?
Вот и пускай
он прежде всего скажет этому стражнику, чтобы
его благородие не замечало нас, чтобы осень и зиму не пришлось нам,
как в прошлом году, прятаться по оврагам да овинам, мёрзнуть и мокнуть.
—
Вот увидите,
какой он! — радостно воскликнул Ваня и, обняв Алексея, уверяет
его: — Ты не бойся! Мы
их живо обратим.
— Годил, довольно! Я, ребята, желаю вам сказать,
как это вышло, что
вот, значит, мне под сорок, а иду я к вам и говорю — учите меня, дурака, да! Учите и — больше ничего! А я готов! Такое время — несёт
оно всем наказание, и дети должны теперь учить отцов — почему? Потому — на
них греха меньше, на детях…
Спрашиваю я этого китайца, примерно: «
Как работаете, землячок?» А
он ответ даёт: «
Вот она, наша работа!»
Он — смирный, уважительный, здоровенный, китаец-то.
Ну,
он хоша здоровый человек, но грустный такой, смотрит на всё и думает: «
Вот сволочи! и — откуда?» Земля у
него — пожмёшь её в горсти, а хлебный сок из неё так и текёт,
как молоко у коровы стельной, ей-богу!
— Дело наше,
как известно, запретное, хотя всё
оно в том, что
вот учимся мы понимать окружившее нас кольцо тяжких наших бед и нищеты нашей и злой да трусливой глупости. Мы, дядя Михайло, понимаем,
какой ты сон видел…
— Ну, пёс с
ими! — воскликнул Кузин. — Эка важность — следят! А
вот, — обратился
он ко мне, — хорошо ты говоришь, Егор Петров!
Как псалом прочитал!
— На, на, закричала! Изорвёшь её — чай, она кожаная… Грохнулся я, значит, да шеей-то на сучок и напорись — продрал мясо ажно до самых позвонков, едва не помер… Земской доктор Левшин, али Левшицын, удивлялся — ну, говорит, дядя, и крови же в тебе налито, для пятерых, видно! Я говорю
ему — мужику крови много и надо, всяк проходящий пьёт из
него,
как из ручья. Достала?
Вот она, записка…
— Чуден! Намедни, ночью, обхожу я лес, а
он —
как памятник чугунный, стоит на лошади верхом середь поля и стоит. До-олго я глядел на
него, потом окликнул. Оглянулся и поехал прочь, видимо, не признал, а ведь часто заезжает сюда, в краулку-то. На словах будто и разумен, а
вот глаза у
него жуткие — вроде
как бы смертное из
них глядит.
Теперь
вот всё иначе становится, и даже девицы
как будто другие от вашего малого внимания к
ним — не то
они умнее, не то злее, бойчее, что ли…
— Да, ребятушки, нам, старикам, больно заметно, что всё ныне сдвинулось с местов, всё стягивается в одну-две линии: семо — овцы, овамо — козлищи, или
как там? Понуждает жизнь человека искать определения своего! Вы это поняли, и
вот — тянет за сердце меня, старого, к вам! Вспоминаю я свою молодость — ничего нету, кроме девок, да баб, да побоев и увечий за
них!
— Под вечер завтра к леснику придут мужики из Броварок, трое, насчёт Думы желают объяснения. Вы сначала Авдея
им пошлите: парень серьёзный, язык-то у
него привешен хорошо, и деревенскую жизнь до конца знает
он. А после
него — Алексея, этот озорник даже камень раздразнить может, а потом уж кого-нибудь из Егоров, для солидности.
Вот так-то — к людям надо осторожно подходить-то, а не то, что после скобеля да топором. Вы глядите,
как я вам народ сгоняю, а? То-то!
— А
вот, — таинственно звучит
его голос, и глаза разбегаются по всем лицам нашим, зоркие, цепкие глаза, — однажды ехал я, ребятушки, по Каме и разговорился с одним сибирским жителем, лошадями барышничал
он, и скажи
он мне: «Сатаны — нету!» — «
Как так?» — «Нету!
— Почему мы отданы в тяжкий плен злым и ослеплён народ вавилонянами нашими и подавлен тьмою, тысячью пут опутан угнетённый — почему? Создан я,
как сказано, по образу и подобию божиему — почто же обращают меня во зверя и скота —
нем господь? Разделился мир на рабов и владык — слеп господь? Подавлен врагами, в грязь и ложь брошен народ — бессилен господь?
Вот я спрашиваю — где ты, вездесущий и всевидящий, всесильный и благой?
— Хорошо! — вздыхает Алёша. — А
вот в губернии хаживал я на выставки картин — двадцать копеек за вход — и вижу однажды — картина: из-под мохнатого зелёного одеяла в дырьях высунулась чья-то красная рожа без глаз, опухла вся,
как после долгого пьянства, безобразная такая! В чём дело, думаю? Гляжу в книге-каталоге: закат солнца! Ах ты, думаю, анафема слепая, да ты и не видал
его никогда, солнца-то!
— Не терпишь, кулугур, православного табаку? То-то! Архирейский аромат! — гордо заявляет
он и, недоумевая, продолжает: — А я
вот никогда картин не видал, то есть в книжках видел. В книжках
оно помогает понять написанное, а
вот отдельно — не знаю! И даже не понимаю —
как это можно нарисовать красками, а я бы понял без слов? То есть сколько я не понимаю на земле! Даже сосчитать невозможно!
—
Как бы не сделал
он чего-нибудь?
Вот что — ты иди к Варваре Кирилловне, спроси её, в чём дело, а я — к брату
его, к Лядову пойду. Надо
ему сказать…
— Кабы мы знали до рожденья, что нас ждёт, — молились бы слёзно: матушка богородица, не роди ты нас бабами! Ведь
какая она милая была, Дуня-то,
какая весёлая да умная! Заели вы её, мужичишки, дьяволы! Ограбили, обобрали —
вот с чего начала она пить да гулять! А всё из-за проклятой вашей войны! Погодите, черти неуёмные, когда бабы возьмутся за ум —
они вам покажут,
как войны эти затевать!
Вот плывут празднично одетые женщины, среди
них, высоко подняв голову, Варвара — она что-то рассказывает, остановясь посреди улицы, слышу,
как мягко бьётся в стекло окна её густой и сильный голос.