Возвращаясь домой, победители орут на улицах слободы похабные песни о зареченских девицах и женщинах, плюют в
стёкла окон, отворяют ворота; встретив баб и девушек, говорят им мерзости.
Не спалось ему в эту ночь: звучали в памяти незнакомые слова, стучась в сердце, как озябшие птицы в
стекло окна; чётко и ясно стояло перед ним доброе лицо женщины, а за стеною вздыхал ветер, тяжёлыми шматками падал снег с крыши и деревьев, словно считая минуты, шлёпались капли воды, — оттепель была в ту ночь.
Дважды ударил колокол, — вздрогнув, заныли
стёкла окон, проснулся ночной сторож, лениво застучала трещотка, и точно некто ласковый, тихонько вздохнув, погладил мягкой рукою деревья в саду.
Тогда Кожемякин, усмехнувшись, загасил свечу, сел на постель, оглянулся — чёрные
стёкла окон вдруг заблестели, точно быстро протёртые кем-то, на пол спутанно легли клетчатые тени и поползли к двери, а дойдя до неё, стали подниматься вверх по ней. Ветер шуршал, поглаживая стены дома.
Неточные совпадения
А из высокой крыши жилища Кожемякина, переломив её, неожиданно и странно высунулся чердак в два
окна; их выцветшие радужные
стёкла напоминают глаза совы, когда она днём, не мигая, смотрит на свет.
Вдоль улицы, налитой солнцем, сверкали
стёкла открытых
окон, яркие пятна расписных ставен; кое-где на деревьях в палисадниках люди вывесили клетки с птицами; звонко пели щеглята, неумолчно трещали весёлые чижи; на
окне у Базуновых задумчиво свистела зарянка — любимая птица Матвея: ему нравилось её скромное оперение, красная грудка и тонкие ножки, он любил слушать её простую грустную песенку, птица эта заставляла его вспоминать о матери.
Луна уже скатилась с неба, на деревья лёг густой и ровный полог темноты; в небе тускло горели семь огней колесницы царя Давида и сеялась на землю золотая пыль мелких звёзд. Сквозь завесу малинника в
окне бани мерцал мутный свет, точно кто-то протирал тёмное
стекло жёлтым платком. И слышно было, как что-то живое трётся о забор, царапает его, тихонько стонет и плюёт.
В солнечные дни тусклый блеск угля в пазах испещряет дом чёрными гримасами, в дожди по гладким брёвнам обильно текут ржавые, рыжие слёзы.
Окна нижнего этажа наглухо забиты досками, сквозь щели угрюмо сверкают радужные
стёкла, за
стёклами — густая тьма, и в ней живёт Собачья Матка.
В
окно торкался ветер, брызгая дождём, на дворе плачевно булькала вода,
стекая в кадки под капелью; Шакир, довольно улыбаясь, громко схлёбывал чай, сладкий голос Натальи пел какие-то необычные слова — Кожемякин оглядывался вокруг, чувствуя непонятное беспокойство.
Ветер лениво гнал с поля сухой снег, мимо
окон летели белые облака, острые редкие снежинки шаркали по
стёклам. Потом как-то вдруг всё прекратилось, в крайнее
окно глянул луч луны, лёг на пол под ноги женщине светлым пятном, а переплёт рамы в пятне этом был точно чёрный крест.
Сначала долго пили чай, в передней комнате, с тремя
окнами на улицу, пустоватой и прохладной; сидели посредине её, за большим столом, перегруженным множеством варений, печений, пряниками, конфетами и пастилами, — Кожемякину стол этот напомнил прилавки кондитерских магазинов в Воргороде. Жирно пахло съестным, даже зеркало — казалось — смазано маслом, жёлтые потеки его
стекали за раму, а в средине зеркала был отражён чёрный портрет какого-то иеромонаха, с круглым, кисло-сладким лицом.
Казалось, что и дома напряжённо открыли слуховые
окна, ловя знакомый потерянный звук, но, не находя его, очень удивлялись, вытаращив друг на друга четыреугольные глаза, а их мокрые
стёкла были тусклы, как бельма.
Она была так огорчена, что сразу не могла говорить и только лишь после того, как по встревоженному лицу Лонгрена увидела, что он ожидает чего-то значительно худшего действительности, начала рассказывать, водя пальцем по
стеклу окна, у которого стояла, рассеянно наблюдая море.
За дверью справа, за тою самою дверью, которая отделяла квартиру Сони от квартиры Гертруды Карловны Ресслих, была комната промежуточная, давно уже пустая, принадлежавшая к квартире г-жи Ресслих и отдававшаяся от нее внаем, о чем и выставлены были ярлычки на воротах и наклеены бумажечки на
стеклах окон, выходивших на канаву.
Одинцова протянула вперед обе руки, а Базаров уперся лбом в
стекло окна. Он задыхался; все тело его видимо трепетало. Но это было не трепетание юношеской робости, не сладкий ужас первого признания овладел им: это страсть в нем билась, сильная и тяжелая — страсть, похожая на злобу и, быть может, сродни ей… Одинцовой стало и страшно и жалко его.
Тени колебались, как едва заметные отражения осенних облаков на темной воде реки. Движение тьмы в комнате, становясь из воображаемого действительным, углубляло печаль. Воображение, мешая и спать и думать, наполняло тьму однообразными звуками, эхом отдаленного звона или поющими звуками скрипки, приглушенной сурдинкой. Черные
стекла окна медленно линяли, принимая цвет олова.
Неточные совпадения
Сначала мешала возня и ходьба; потом, когда тронулся поезд, нельзя было не прислушаться к звукам; потом снег, бивший в левое
окно и налипавший на
стекло, и вид закутанного, мимо прошедшего кондуктора, занесенного снегом, с одной стороны, и разговоры о том, какая теперь страшная метель на дворе, развлекали ее внимание.
Протодьякон, как бы напоминая о ценности своего времени, нетерпеливо покашливал, заставляя дрожать
стекла в
окнах.
Под
окном, в толпе народа, стоял Грушницкий, прижав лицо к
стеклу и не спуская глаз с своей богини; она, проходя мимо, едва приметно кивнула ему головой.
Окна в избенках были без
стекол, иные были заткнуты тряпкой или зипуном; балкончики под крышами с перилами, неизвестно для каких причин делаемые в иных русских избах, покосились и почернели даже не живописно.
Подошед к
окну, постучал он пальцами в
стекло и закричал: «Эй, Прошка!» Чрез минуту было слышно, что кто-то вбежал впопыхах в сени, долго возился там и стучал сапогами, наконец дверь отворилась и вошел Прошка, мальчик лет тринадцати, в таких больших сапогах, что, ступая, едва не вынул из них ноги.