Неточные совпадения
— Тебя тоже из поганого ружья пристрелить надо! — закричал
отец, взмахивая здоровой рукой. —
Говорил — не корми мясом! Сазан, иди, зови лекаря!
Матвей искоса поглядел на
отца, не веря ему, удивляясь, что такой большой, грозный человек так просто, не стыдясь,
говорит о своём испуге.
Потом явилась дородная баба Секлетея, с гладким лицом, тёмными усами над губой и бородавкой на левой щеке. Большеротая, сонная, она не умела сказывать сказки, знала только песни и
говорила их быстро, сухо, точно сорока стрекотала. Встречаясь с нею,
отец хитро подмигивал, шлёпал ладонью по её широкой спине, называл гренадёром, и не раз мальчик видел, как он, прижав её где-нибудь в угол, мял и тискал, а она шипела, как прокисшее тесто.
Но глубже всех рассказов той поры в память Матвея Кожемякина врезался рассказ
отца про Волгу. Было это весенним днём, в саду,
отец только что воротился из уезда, где скупал пеньку. Он приехал какой-то особенно добрый, задумчивый и
говорил так, точно провинился пред всем миром.
Он замолчал, вздохнув, и опустил голову; молчал и мальчик, охваченный светлым чувством гордости: никогда ещё
отец не
говорил с ним так мягко и сердечно.
Матвей знал, зачем люди женятся; откровенные разговоры Пушкаря, рабочих и Власьевны о женщинах давно уже познакомили его с этим. Ему было приятно слышать, что
отец бросил Власьевну, и он хотел знать, какая будет мачеха. Но всё-таки он чувствовал, что ему становится грустно, и желание
говорить с
отцом пропало.
— Нет, — сказал
отец, грустно качнув головой, — она далё-еко! В глухих лесах она, и даже — неизвестно где! Не знаю я. Я с ней всяко — и стращал и уговаривал: «Варя,
говорю, что ты? Варвара,
говорю, на цепь я тебя, деймона, посажу!» Стоит на коленках и глядит. Нестерпимо она глядела! Наскрозь души. Часом, бывало, толкнёшь её — уйди! А она — в ноги мне! И — опять глядит. Уж не
говорит: пусти-де! — молчит…
Матвей заплакал: было и грустно и радостно слышать, что
отец так
говорит о матери. Старик, наклонясь, закрыл лицо его красными волосами бороды и, целуя в лоб, шептал...
— Так вот как она строго жизнь наша стоит! —
говорил отец, почёсывая грудь. — И надо бы попроще как, подружнее жить, а у нас все напрягаются, чтобы чужими грехами свои перед богом оправдать али скрыть, да и выискивают грехи эти, ровно вшей в одежде у соседа, нехорошо! И никто никого не жалеет, зверьё-зверьём!
— Ты бабёнка красивая, тебе надо веселее быть! — глухо
говорил отец.
Матвей невольно оглянулся: слишком часто
говорил отец о скуке, и мальчик всё более ясно чувствовал тупой гнёт этой невидимой силы, окружавшей и дом и всё вокруг душным облаком.
Но, несмотря на волнение, он ясно слышал, что сегодня Палага
говорит так же нехотя и скучно, как, бывало, иногда
говорил отец. Сидя с нею за чаем, он заметил, что она жуёт румяные сочни без аппетита, лицо её бледно и глаза тупы и мутны.
Она кивнула головой. В комнате
отца Матвей погладил её руку,
говоря...
А потом, в комнате Матвея, Пушкарь, размахивая руками, страшно долго
говорил о чём-то
отцу,
отец сидел на постели в азяме, без шапки, а Палага стояла у двери на коленях, опустив плечи и свесив руки вдоль тела, и тоже
говорила...
Матвей чувствовал, что Палага стала для него ближе и дороже
отца; все его маленькие мысли кружились около этого чувства, как ночные бабочки около огня. Он добросовестно старался вспомнить добрые улыбки старика, его живые рассказы о прошлом, всё хорошее, что
говорил об
отце Пушкарь, но ничто не заслоняло, не гасило любовного материнского взгляда милых глаз Палаги.
«
Говорит нехорошо про
отца, плюёт. А жалеет…»
Смотрел юноша, как хвастается осень богатствами своих красок, и думал о жизни, мечтал встретить какого-то умного, сердечного человека, похожего на дьячка Коренева, и каждый вечер откровенно, не скрывая ни одной мысли,
говорить с ним о людях, об
отце, Палаге и о себе самом.
Та жизнь, о которой хвалебно и красочно
говорил отец, обошла город, в котором человек, по имени Самсон, был горбат, плешив, кривонос и шил картузы из старых штанов.
На бегу люди догадывались о причине набата: одни
говорили, что ограблена церковь, кто-то крикнул, что
отец Виталий помер в одночасье, а старик Чапаков, отставной унтер, рассказывал, что Наполеонов внук снова собрал дванадесять язык, перешёл границы и Петербург окружает. Было страшно слушать эти крики людей, невидимых в густом месиве снега, и все слова звучали правдоподобно.
И каждый раз, когда женщина
говорила о многотрудной жизни сеятелей разумного, он невольно вспоминал яркие рассказы
отца о старинных людях, которые смолоду весело промышляли душегубством и разбоем, а под старость тайно и покорно уходили в скиты «душа́ спасать». Было для него что-то общее между этими двумя рядами одинаково чуждых и неведомых ему людей, — соединяла их какая-то иная жизнь, он любовался ею, но она не влекла его к себе, как не влекли его и все другие сказки.
Но порою он чувствовал, что ей удается заговаривать его любовь, как знахарки заговаривают боль, и дня два-три она казалась ему любимой сестрой: долго ждал он её, вот она явилась, и он
говорит с нею обо всём — об
отце, Палаге, о всей жизни своей, свободно и просто, как с мужчиной.
Ходил он, заложив руки за спину, как, бывало,
отец, тяжело шаркая ногами, согнув спину, спустя голову, — мысленно раздев любимую женщину, нёс её перед собою, в жарком воздухе ночи, и
говорил ей...
— Да, здесь — скушновато, — тихо согласился Кожемякин. — Это и
отец мой, бывало,
говаривал, лет двадцать тому назад…
Отец Павел перед смертью своей каждое воскресенье проповеди
говорил; выходило у него скушно, и очень злился народ — обедать время, а ты стой да слушай, до чего не по-божьи живёшь.
Отвечала не спеша, но и не задумываясь, тотчас же вслед за вопросом, а казалось, что все слова её с трудом проходят сквозь одну какую-то густую мысль и обесцвечиваются ею. Так,
говоря как бы не о себе, однотонно и тускло, она рассказала, что её
отец, сторож при казённой палате, велел ей, семнадцатилетней девице, выйти замуж за чиновника, одного из своих начальников; муж вскоре после свадьбы начал пить и умер в одночасье на улице, испугавшись собаки, которая бросилась на него.
Там, в номере, к нему почти каждый день приходил
отец Захария, человек тучный, добрый и весёлый, с опухшими веками и больными глазами в дымчатых очках, крестясь, садился за стол к самовару и
говорил всегда одно и то же...
— Ты, чай, знаешь, —
говорил он низким, сипловатым тенорком, —
отец у нас был хороший, кроткий человек, только — неделовой и пьющий; хозяйство и торговля у матери в руках, и он сам при нас, бывало,
говаривал: «Устя, ты дому начало!» А мать была женщина рослая, суровая, характерная: она нас и секла, и ласкала, и сказки сказывала.
Неточные совпадения
Г-жа Простакова.
Говори, Митрофанушка. Как — де, сударь, мне не целовать твоей ручки? Ты мой второй
отец.
Еще
отец, нарочно громко заговоривший с Вронским, не кончил своего разговора, как она была уже вполне готова смотреть на Вронского,
говорить с ним, если нужно, точно так же, как она
говорила с княгиней Марьей Борисовной, и, главное, так, чтобы всё до последней интонации и улыбки было одобрено мужем, которого невидимое присутствие она как будто чувствовала над собой в эту минуту.
Казалось, очень просто было то, что сказал
отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё понимает и этими словами
говорит мне, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
Левину хотелось
поговорить с ними, послушать, что они скажут
отцу, но Натали заговорила с ним, и тут же вошел в комнату товарищ Львова по службе, Махотин, в придворном мундире, чтобы ехать вместе встречать кого-то, и начался уж неумолкаемый разговор о Герцеговине, о княжне Корзинской, о думе и скоропостижной смерти Апраксиной.
Мать отстранила его от себя, чтобы понять, то ли он думает, что
говорит, и в испуганном выражении его лица она прочла, что он не только
говорил об
отце, но как бы спрашивал ее, как ему надо об
отце думать.