Неточные совпадения
—
Ну тебя! — молвил Матвей и убежал от
него.
Тут тоже не всё ладно: отец-то её богомаз был, в Елатьме жили
они — это на Оке есть такое жительство, —
ну, так вот,
он будто ризу снял с иконы, а мать — спрятала.
—
Ну, сиди! — сказал отец, отмахнувшись от
него рукою.
—
Ну, ступай, негожа рожа! — отпускал
его отец, брезгливо махнув рукой.
— Заборы высокие понастроил вот, гвоздями уснастил. Собак четыре было — попробовали
они тут кое-чьё мясцо на ляжках! Два овчара были — кинутся на грудь, едва устоишь. Отравили
их. Так-то вот!
Ну, после этаких делов неохота людей уважать.
— Ну-ка, покажь, какие
они теперь, буквари-то!
Взяла, перекрестясь, даёт мужику, видно, мужу: «Ешь, говорит, Миша, а грех — на меня!» На коленки даже встала перед
ним, воет: «Поешь, Миша, не стерплю я, как начнут тебя пороть!»
Ну, Миша этот поглядел на стариков, — те отвернулись, — проглотил.
—
Ну, конечно, — сослать
его! Беспутен, вишь! Ваши-то пути каковы? Жабьи души! Марков в губернию перебрался с тоски здешней, теперь и этого нет. Деймоны! Тоже и Василий, пьёт называется! Мы в
его годы ковшом вино пили, а никаких запоев не приключалось что-то!
Ты однако, Матвей, огулом судить не приучайся: озорничали баре — верно, и зверья было много промеж
них — тоже верно,
ну, были и хорошие люди, а коли барин-дворянин да хорош, так уж
он — превосходен!
—
Ну, — ничего! У бабы кости мягки. А тебе однако рано про это знать! — строго закончил
он.
— То-то — куда! — сокрушённо качая головой, сказал солдат. — Эх, парень, не ладно ты устроил! Хошь сказано, что природа и царю воевода, —
ну, всё-таки! Вот что: есть у меня верстах в сорока дружок, татарин один, — говорил
он, дёргая себя за ухо. — Дам я записку к
нему, —
он яйца по деревням скупает, грамотен. Вы посидите у
него, а я тут как-нибудь повоюю… Эх, Матвейка, — жалко тебя мне!
— Пожалуй —
он? — медленно сказал Пушкарь. —
Ну, ребята, становись на правёж!
—
Ну, лежит
он, — барабанил Пушкарь, — а она день и мочь около
него. Парень хоть и прихворнул, а здоровье у
него отцово. Да и повадки, видно, тоже твои. Сказано: хозяйский сын, не поспоришь с
ним…
— Матвей? Чтобы мне
его наблюдать — так, что ли?
Ну, это я знаю! Ты, Савёл, об этом ни-ни…
— Что гордион и буеслов был покойник, это — с
ним! — говорил старик Хряпов, идя сзади Матвея. —
Ну, и добр был: арестантам ежесубботне — калачи…
—
Ну — летит. Ничего. Тень от неё по земле стелется. Только человек ступит в эту тень и — пропал! А то обернётся лошадью, и если озеро по дороге ей — она
его одним копытом всё на землю выплескивает…
— Это ничего не означает! — толковал Ключарев спокойно и густо. — Я говорю, как по церковным записям числюсь. Сын Макара Ключарева,
ну и — сын
ему! Мне от этого ни прибыли, ни убытку.
— Наши, конечно, слободские!
Он — городской, стало быть,
они его и били!
Ну, вот, брат, и был ты в первом сражении — это хорошо! Эх, как я, будучи парнишкой, бои любил!..
Ну, вот, судари вы мои, как заметил свёкор-то, что и младший
его сын на неё метит, на Катерину эту, отправил
он её в монастырь наш для сохранности.
— И вот, вижу я — море! — вытаращив глаза и широко разводя руками, гудел
он. — Океан! В одном месте — гора, прямо под облака. Я тут, в полугоре, притулился и сижу с ружьём, будто на охоте. Вдруг подходит ко мне некое человечище, как бы без лица, в лохмотье одето, плачет и говорит: гора эта — мои грехи, а сатане — трон! Упёрся плечом в гору, наддал и опрокинул её.
Ну, и я полетел!
—
Ну, коли
они ласковы, и мы с
ними ласковы будем! — заявил хозяин, с добрым чувством в груди.
—
Ну, это я вам в другой раз объясню! — слышал
он. Снова её речь звучала ласковее и мягче.
—
Ну, папа! У нас папой ребятёнки белый хлеб зовут. Так
он чем занимался, папа-то?
—
Ну вот, — где
их увидишь?
—
Ну, вот, и пусть
он увидит всё это! — сказала постоялка, усмехаясь.
—
Ну и вот, — медленно и сиповато сказывал Маркуша, — стало быть, родится человек, а с
ним и доля
его родится, да всю жизнь и ходить за
ним, как тень, и ходить, братец ты мой! Ты бы в праву сторону, а она те в леву толкнёть, ты влево, а она те вправо, так и мотаить, так всё и мотаить!
— Видом какая, значить? — говорил Маркуша, двигая кожей на лбу. — Разно это, — на Каме-реке один мужик щукой её видел: вынул вентерь [или мережа — ставное рыболовное орудие типа ловушки. Применяют в речном, озёрном и морском прибрежном рыболовстве — Ред.], ан глядь — щука невеличка.
Он её — за жабры, а она
ему баить человечьим голосом: отпусти-де меня, Иван, я твоя доля!
Он — бежать.
Ну, убёг.
Ему — без беды обошлось, а жена вскоре заболела да на пятый месяц и померла…
А
он — храбёр, хоть и дрожить весь, аж потом облилси,
ну — всё читаеть, и в самом конце, в последнем, значить, слове — чу, идёт!
Чижало таково тащится и стонеть,
ну — не сдюжил
он — бежать!
Слесаря Коптева жена мышьяком отравила. С неделю перед тем
он ей, выпивши будучи, щёку до уха разодрал, шубу изрубил топором и сарафан, материно наследство, штофный [Немецкая шёлковая плотная ткань, обычно с разводами. — Ред.]. Вели её в тюрьму, а она, будучи вроде как без ума, выйдя на базар, сорвала с себя всю одёжу» —
ну, тут нехорошо начинается, извините!
«
Ну, вот! — мысленно воскликнул
он. — Эх, зря всё начато, — хотел поближе к ней, а сам наваливаю хламу этого на дороге! А теперь — это ещё…»
— «А
он дважды сказал — нет, нет, и — помер. Сегодня
его торжественно хоронили, всё духовенство было, и оба хора певчих, и весь город. Самый старый и умный человек был в городе. Спорить с
ним не мог никто. Хоть мне
он и не друг и даже нажёг меня на двести семьдесят рублей, а жалко старика, и когда опустили гроб в могилу, заплакал я», —
ну, дальше про меня пошло…
— Хотя сказано: паси овцы моя, о свиниях же — ни слова, кроме того, что в
них Христос бог наш бесприютных чертей загонял! Очень это скорбно всё, сын мой! Прихожанин ты примерный, а вот поспособствовать тебе в деле твоём я и не могу. Одно разве — пришли ты мне татарина своего, побеседую с
ним, утешу, может, как, — пришли, да! Ты знаешь дело моё и свинское на меня хрюкание это. И ты, по человечеству, извинишь мне бессилие моё. Оле нам, человекоподобным!
Ну — путей добрых желаю сердечно! Секлетеюшка — проводи!
Ну, скажешь
им: это вот что, а это — вот как, а сам-от думаешь: подьте вы к лешему, не до вас!
Так ли
оно там, не так ли, скажешь
им —
ну,
они отстанут.
— Что же будет? — соображал
он вслух. —
Ну, вот, позвали здешних, а
им ничего, кроме Окурова, не надобно и ничего неизвестно; дрёмовцам — кроме Дрёмова, мямлинцам — кроме Мямлина, да так все одиннадцать уездов, каждый сам за себя, и начнётся между
ними неразберимая склока, а воргородские — поумней да и побойчей всех,
их верх и будет!
Они, конечно, встанут за те уезды, что на полдень живут, те
им дороже…
— Когда любимую мою женщину били, лежал я в саду, думал — бьют али нет ещё? Не заступился, не помог! Конечно — отец!
Ну, хоть в ноги бы
ему броситься… Так и вытоптал
он ребёночка из неё, — было бы
ему теперь пятнадцать лет…
— Евгенья Петровна! — заговорил
он тихо и жалобно. —
Ну, пожалей же меня! Полюби! Как нищий, прошу, — во всём поверю тебе, всё буду делать, как велишь! Скажи мне: отдай всё мужикам, — отдам я!
— Да ведь не крал
он у тебя денег — сам ты подложил
ему, сам, чтобы Анну отбить,
ну?
— Такое умозрение и характер! — ответил дворник, дёрнув плечи вверх. — Скушно у вас в городе — не дай бог как, спорить тут не с кем… Скажешь человеку: слыхал ты — царь Диоклетиан приказал, чтобы с пятницы вороны боле не каркали? А человек хлопнет глазами и спрашивает:
ну? чего
они ему помешали? Скушно!
«Надо нарушать покой, —
ну, вот нарушила ты! — грустно думалось
ему. — А теперь что я буду делать?»
«
Ну да! — размышлял
он всё более уверенно. — Возьмёт денег и посчитает себя обязанной мне. Конечно!»
«Устал я за эти дни! — размышлял
он, точно оправдываясь перед кем-то. — Ждал всё, а теперь — решилось,
ну,
оно будто и полегчало на душе. Когда покойник в доме — худо, а зароют и — полегчает!»
— Пёс
его знает. Нет, в бога
он, пожалуй, веровал, а вот людей — не признавал. Замотал
он меня — то адовыми муками стращает, то сам в ад гонит и себя и всех; пьянство, и смехи, и распутство, и страшенный слёзный вопль — всё у
него в хороводе. Потом пареной калины объелся, подох в одночасье.
Ну, подох
он, я другого искать — и нашёл: сидит на Ветлуге в глухой деревеньке, бормочет. Прислушался, вижу — мне годится! Что же, говорю, дедушка, нашёл ты клад, истинное слово, а от людей прячешь, али это не грех?
— Я в этих делах наблошнился до большой тонкости.
Он мне — стар-де я, мне не учить, а помирать надо. Не-ет, брат, врёшь!
Ну, обратал я
его и вожу вот, старого пса, — я эти штуки наскрозь проник!
— Эх, ты! Разве человек десяти целковых стоит, чтобы
его на суд, в острог, и всё такое? Судья тоже! Предатель суду,
ну, зови! Скандалу хлебнёшь вдосталь!
—
Ну, что вы? — смущённо начал Кожемякин, махая на
них рукою. — Это вот
он всё…
—
Ну, зачем! У следователя. Я, видишь, как насмотрелся на это, то ослаб умом, что ли, испугался очень! Ты подумай, ведь женщин перебить — всё кончено, уж тогда всё прекращается! А
они их — без пощады, так и рвут!
Его тоже растрепали немножко — стёкла побили, мебель поломали,
ну — живое всё цело осталось, спрятавшись.
А
он — не понял, да в полицию и заяви на меня,
ну, сейчас приходит околоточный: «Вы Лобковичу-еврею дали денег?» — «Дал».