Неточные совпадения
—
Ну, да! Потому
он и требует жертв. Все страдальцы требуют жертв, все и всегда.
—
Ну, что у вас там? — спрашивала она, тыкая кулаком в подушку. — Что — мать? В театре? Варавка — с
ними? Ага!
—
Ну, пусть не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как было,
он все равно не верит в то, что говорит.
Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в
нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах
он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
—
Ну, да! Ты подумай: вот
он влюбится в какую-нибудь девочку, и
ему нужно будет рассказать все о себе, а — как же расскажешь, что высекли?
— Н-ну…
Ему нужно хорошо одеваться, носить особенную шляпу. С тросточкой ходить. А то — как же девицы? Главное, брат, девицы. А
они любят, чтобы с тросточкой, с саблей, со стихами.
—
Ну, милый Клим, — сказал
он громко и храбро, хотя губы у
него дрожали, а опухшие, красные глаза мигали ослепленно. — Дела заставляют меня уехать надолго. Я буду жить в Финляндии, в Выборге. Вот как. Митя тоже со мной.
Ну, прощай.
— Я говорю ей: ты еще девчонка, — рассказывал Дронов мальчикам. — И
ему тоже говорю…
Ну,
ему, конечно, интересно; всякому интересно, когда в
него влюбляются.
—
Ну, да… А
он сам, Ржига…
—
Ну, нам пора, — говорил
он грубовато. Томилин пожимал руки теплой и влажной рукой, вяло улыбался и никогда не приглашал
их к себе.
—
Ну, что ж
они делают?
Ну — колонии, а — потом?
—
Ну,
ну, — говорил
он, усаживаясь на ветхий диван. — Вот как. Да. В Саратове кое-кто есть. В Самаре какие-то… не понимаю. Симбирск — как нежилая изба.
—
Ну, а у вас как? Говорите громче и не быстро, я плохо слышу, хина оглушает, — предупредил
он и, словно не надеясь, что
его поймут, поднял руки и потрепал пальцами мочки своих ушей; Клим подумал, что эти опаленные солнцем темные уши должны трещать от прикосновения к
ним.
И уже был день, когда ее понукающее приглашение: «
Ну, в постельку» — вдруг вызвало у
него темное раздражение, какую-то непонятную обиду.
— Да? — спросила Лидия. — Там тоже где-то бунтовали мужики. В
них даже стреляли…
Ну, я пойду, устала.
— Н-ну-с, все благополучно, как только может быть. Револьвер был плохонький; пуля ударилась о ребро, кажется, помяла
его, прошла сквозь левое легкое и остановилась под кожей на спине. Я ее вырезал и подарил храбрецу.
— Эх, Костя, ай-яй-ай! Когда нам Лидия Тимофеевна сказала, мы так и обмерли. Потом она обрадовала нас, не опасно, говорит.
Ну, слава богу! Сейчас же все вымыли, вычистили. Мамаша! — закричал
он и, схватив длинными пальцами локоть Клима, представился...
—
Ну, что твой стрелок? — спросил Варавка. Выслушав ответ Клима,
он недоверчиво осмотрел
его, налил полный фужер вина, благочестиво выпил половину, облизал свою мясную губу и заговорил, откинувшись на спинку стула, пристукивая пальцем по краю стола...
—
Ну, из-за чего ссорятся мужчины с женщинами? Из-за мужчин, из-за женщин, конечно.
Он стал просить у меня свои деньги, а я пошутила, не отдала. Тогда
он стащил книжку, и мне пришлось заявить об этом мировому судье. Тут Ванька отдал мне книжку; вот и все.
— Жила, как все девушки, вначале ничего не понимала, потом поняла, что вашего брата надобно любить,
ну и полюбила одного, хотел
он жениться на мне, да — раздумал.
—
Ну, а — как дядя Яков? Болен? Хм… Недавно на вечеринке один писатель, народник, замечательно рассказывал о
нем. Такое, знаешь, житие. Именно — житие, а не жизнь. Ты, конечно, знаешь, что
он снова арестован в Саратове?
— Н’нет, не жирно. А говорили про
него — р’радикал. Вы, коллега, не из Новгорода? Нет?
Ну, все равно, будемте знакомы — Попов, Николай.
—
Ну, а — Дмитрий? — спрашивала она. — Рабочий вопрос изучает? О, боже! Впрочем, я так и думала, что
он займется чем-нибудь в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот вопрос раздувается искусственно. Есть люди, которым кажется, что это Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам рабочий социализм. Что говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович не писал мне…
— Я
его мало знаю. И не люблю. Когда меня выгнали из гимназии, я думал, что это по милости Дронова,
он донес на меня. Даже спросил недавно: «Ты донес?» — «Нет», — говорит. — «
Ну, ладно. Не ты, так — не ты. Я спрашивал из любопытства».
— К ней приезжают эти музыканты, ты
их знаешь,
ну, и…
—
Ну, уж это нечто… чрезмерное, — сказал Туробоев, пожимая плечами, и пошел прочь, догоняя девушек и Макарова. За
ним пошел и Самгин, провожаемый смехом и оханьем...
— Представьте себе, — слышал Клим голос, пьяный от возбуждения, — представьте, что из сотни миллионов мозгов и сердец русских десять,
ну, пять! — будут работать со всей мощью энергии, в
них заключенной?
—
Ему веревкой шею захлестнуло,
ну, позвоночки и хряскнули…
—
Ну, что ж, ты обещал
им сделать все это?
—
Ну, что, Миша? — спрашивал
его старый писатель.
—
Ну — здравствуйте! — обратился незначительный человек ко всем. Голос у
него звучный, и было странно слышать, что
он звучит властно. Половина кисти левой руки
его была отломлена, остались только три пальца: большой, указательный и средний. Пальцы эти слагались у
него щепотью, никоновским крестом. Перелистывая правой рукой узенькие страницы крупно исписанной книги, левой
он непрерывно чертил в воздухе затейливые узоры, в этих жестах было что-то судорожное и не сливавшееся с
его спокойным голосом.
— Идолопоклонство, конечно. «Приидите, поклонимся и припадем цареви и богу нашему» — н-да!
Ну все-таки надо посмотреть. Не царь интересен, а народ, воплощающий в
него все свои чаяния и надежды.
—
Ну, что? — спросил
он, не поднимая глаз.
— Ну-с, что же будем делать? — резко спросил Макаров Лидию. — Горячей воды нужно, белья. Нужно было отвезти
его в больницу, а не сюда…
— С неделю тому назад сижу я в городском саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится в небе, облака бегут, листья падают с деревьев в тень и свет на земле; девица, подруга детских дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует
ему быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите выпить?
Ну, а я — выпью.
—
Ну, что? — торжествуя спросил Иноков; расширенное радостной улыбкой лицо
его осовело, глаза были влажны.
— Нельзя идти впереди
его? — громко спросил осанистый человек со множеством орденов, — спросил и усмехнулся. —
Ну, а рядом с
ним — можно? Как? Тоже нельзя? Никому?
—
Ну, а что же еще фиксировать? — спросил хроникер, сжав ладони, хрустнув пальцами, и пуговка носа
его покраснела.
— Вот как? Нет, жена, должно быть, не с
ним, там живет моя, Марина, она мне написала бы.
Ну, а что пишет Дмитрий?
— Да-с, на пароходе, — снова подтвердил Радеев и вздохнул. Затем
он встал, взял руку Спивак, сжал одной своей рукою и, поглаживая другой, утешительно проговорил: — Так, значит, будем хлопотать о поруках, так?
Ну, будьте здоровы!
—
Он, бедненький, дипломатическую рожу сделал себе, а у меня коронка от шестерки,
ну, я
его и взвинтила! — сочно хвасталась дородная женщина в шелках; ее уши, пухлые, как пельмени, украшены тяжелыми изумрудами, смеется она смехом уничтожающим.
— Какой вы проницательный, черт возьми, — тихонько проворчал Иноков, взял со стола пресс-папье — кусок мрамора с бронзовой, тонконогой женщиной на
нем — и улыбнулся своей второй, мягкой улыбкой. — Замечательно проницательный, — повторил
он, ощупывая пальцами бронзовую фигурку. — Убить, наверное, всякий способен,
ну, и я тоже. Я — не злой вообще, а иногда у меня в душе вспыхивает эдакий зеленый огонь, и тут уж я себе — не хозяин.
—
Ну, так что? — спросил Иноков, не поднимая головы. — Достоевский тоже включен в прогресс и в действительность. Мерзостная штука действительность, — вздохнул
он, пытаясь загнуть ногу к животу, и, наконец, сломал ее. — Отскакивают от нее люди — вы замечаете это? Отлетают в сторону.
— Из Брянска попал в Тулу. Там есть серьезные ребята. А ну-ко, думаю, зайду к Толстому? Зашел. Поспорили о евангельских мечах. Толстой сражался тем тупым мечом, который Христос приказал сунуть в ножны. А я — тем, о котором было сказано: «не мир, но меч», но против этого меча Толстой оказался неуязвим, как воздух. По отношению к логике
он весьма своенравен.
Ну, не понравились мы друг другу.
—
Ну — и что же отсюда следует? — спросил Кутузов, спрыгнув с койки и расправляя плечи. Сунув в рот клок бороды,
он помял
его губами, потом сказал...
— Так вот — провел недель пять на лоне природы. «Лес да поляны, безлюдье кругом» и так далее. Вышел на поляну, на пожог, а из ельника лезет Туробоев. Ружье под мышкой, как и у меня. Спрашивает: «Кажется, знакомы?» — «Ух, говорю, еще как знакомы!» Хотелось всадить в морду
ему заряд дроби. Но — запнулся за какое-то но. Культурный человек все-таки, и знаю, что существует «Уложение о наказаниях уголовных». И знал, что с Алиной у
него — не вышло.
Ну, думаю, черт с тобой!
— Обо всем, — серьезно сказала Сомова, перебросив косу за плечо. — Чаще всего
он говорил: «Представьте, я не знал этого». Не знал же
он ничего плохого, никаких безобразий, точно жил в шкафе, за стеклом. Удивительно, такой бестолковый ребенок.
Ну — влюбилась я в
него. А
он — астроном, геолог, — целая толпа ученых, и все опровергал какого-то Файэ, который, кажется, давно уже помер. В общем — милый такой, олух царя небесного. И — похож на Инокова.
— И все считает, считает: три миллиона лет, семь миллионов километров, — всегда множество нулей. Мне, знаешь, хочется целовать милые глаза
его, а
он — о Канте и Лапласе, о граните, об амебах.
Ну, вижу, что я для
него тоже нуль, да еще и несуществующий какой-то нуль. А я уж так влюбилась, что хоть в море прыгать.
— Так это было тяжко, так несчастно…
Ну, — хорошо, говорю, хорошо, уходите! А утром — сама ушла.
Он спал еще, оставила
ему записку. Как в благонравном английском романе. Очень глупо и трогательно.
— Ну-с, товарищ Петр арестован и Дьякон с
ним.
Они в Серпухове схвачены, а Вараксин и Фома — здесь. Насчет Одинцова не знаю,
он в больнице лежит. Меня, наверное, тоже зацапают.
—
Ну, — живо! — вполголоса сказала Сомова, толкая
его в столовую; там сидела Варвара, непричесанная, в широком пестром балахоне. Вскричав «Ай!» — она хотела убежать, но Сомова строго прикрикнула...