Неточные совпадения
— Для чего я не служу, милостивый государь, — подхватил Мармеладов, исключительно обращаясь к Раскольникову, как будто это
он ему задал вопрос, — для чего не служу? А разве сердце у меня не болит о том, что я пресмыкаюсь втуне? Когда господин Лебезятников, тому месяц назад, супругу мою собственноручно избил, а я лежал пьяненькой, разве я не страдал? Позвольте, молодой человек, случалось вам… гм…
ну хоть испрашивать денег взаймы безнадежно?
Медаль…
ну медаль-то продали… уж давно… гм… похвальный лист до сих пор у ней в сундуке лежит, и еще недавно
его хозяйке показывала.
Пробовал я с ней, года четыре тому, географию и всемирную историю проходить; но как я сам был некрепок, да и приличных к тому руководств не имелось, ибо какие имевшиеся книжки… гм!..
ну,
их уже теперь и нет, этих книжек, то тем и кончилось все обучение.
«
Ну что это за вздор такой я сделал, — подумал
он, — тут у
них Соня есть, а мне самому надо».
—
Ну, а коли я соврал, — воскликнул
он вдруг невольно, — коли действительно не подлец человек, весь вообще, весь род, то есть человеческий, то значит, что остальное все — предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..
Ну да положим,
он «проговорился», хоть и рациональный человек (так что, может быть, и вовсе не проговорился, а именно в виду имел поскорее разъяснить), но Дуня-то, Дуня?
Ну как же-с, счастье
его может устроить, в университете содержать, компаньоном сделать в конторе, всю судьбу
его обеспечить; пожалуй, богачом впоследствии будет, почетным, уважаемым, а может быть, даже славным человеком окончит жизнь!
— Главное, — хлопотал Раскольников, — вот этому подлецу как бы не дать!
Ну что ж
он еще над ней надругается! Наизусть видно, чего
ему хочется; ишь подлец, не отходит!
«Двадцать копеек мои унес, — злобно проговорил Раскольников, оставшись один. —
Ну пусть и с того тоже возьмет, да и отпустит с
ним девочку, тем и кончится… И чего я ввязался тут помогать?
Ну мне ль помогать? Имею ль я право помогать? Да пусть
их переглотают друг друга живьем, — мне-то чего? И как я смел отдать эти двадцать копеек. Разве
они мои?»
Потом тотчас больница (и это всегда у тех, которые у матерей живут очень честных и тихонько от
них пошаливают),
ну а там… а там опять больница… вино… кабаки… и еще больница… года через два-три — калека, итого житья ее девятнадцать аль восемнадцать лет от роду всего-с…
«Действительно, я у Разумихина недавно еще хотел было работы просить, чтоб
он мне или уроки достал, или что-нибудь… — додумывался Раскольников, — но чем теперь-то
он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим, даже последнею копейкой поделится, если есть у
него копейка, так что можно даже и сапоги купить, и костюм поправить, чтобы на уроки ходить… гм…
Ну, а дальше? На пятаки-то что ж я сделаю? Мне разве того теперь надобно? Право, смешно, что я пошел к Разумихину…»
«Красное,
ну а на красном кровь неприметнее», — рассудилось было
ему, и вдруг
он опомнился: «Господи!
— Бедность не порок, дружище,
ну да уж что! Известно, порох, не мог обиды перенести. Вы чем-нибудь, верно, против
него обиделись и сами не удержались, — продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, — но это вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-род-нейший, я вам скажу, человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел — и нет! И все прошло! И в результате одно только золото сердца!
Его и в полку прозвали: «поручик-порох»…
—
Ну уж ты… жестоко… — пробормотал Никодим Фомич, усаживаясь к столу и тоже принимаясь подписывать.
Ему как-то стыдно стало.
«А черт возьми это все! — подумал
он вдруг в припадке неистощимой злобы. —
Ну началось, так и началось, черт с ней и с новою жизнию! Как это, господи, глупо!.. А сколько я налгал и наподличал сегодня! Как мерзко лебезил и заигрывал давеча с сквернейшим Ильей Петровичем! А впрочем, вздор и это! Наплевать мне на
них на всех, да и на то, что я лебезил и заигрывал! Совсем не то! Совсем не то!..»
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут
он живет, в этом доме, — подумал
он. — Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что к
нему после того на другой день пойду,
ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
—
Ну, слушай: я к тебе пришел, потому что, кроме тебя, никого не знаю, кто бы помог… начать… потому что ты всех
их добрее, то есть умнее, и обсудить можешь… А теперь я вижу, что ничего мне не надо, слышишь, совсем ничего… ничьих услуг и участий… Я сам… один…
Ну и довольно! Оставьте меня в покое!
Ну, а кто
его знает, может быть,
оно и не лучше, а хуже выходит…
— А вы кто сами-то изволите быть-с? — спросил, вдруг обращаясь к
нему, Разумихин. — Я вот, изволите видеть, Вразумихин; не Разумихин, как меня всё величают, а Вразумихин, студент, дворянский сын, а
он мой приятель. Ну-с, а вы кто таковы?
Ну-с, так я вас не задерживаю, — обратился
он опять к артельщику, — угодно вам разъяснить вашу надобность?
— Вот в «ожидании-то лучшего» у вас лучше всего и вышло; недурно тоже и про «вашу мамашу».
Ну, так как же, по-вашему, в полной
он или не в полной памяти, а?
— Давайте сюда.
Ну, Родя, подымайся. Я тебя попридержу; подмахни-ка
ему Раскольникова, бери перо, потому, брат, деньги нам теперь пуще патоки.
— Это денег-то не надо!
Ну, это, брат, врешь, я свидетель! Не беспокойтесь, пожалуйста, это
он только так… опять вояжирует. [Вояжирует — здесь: грезит, блуждает в царстве снов (от фр. voyager — путешествовать).] С
ним, впрочем, это и наяву бывает… Вы человек рассудительный, и мы будем
его руководить, то есть попросту
его руку водить,
он и подпишет. Принимайтесь-ка…
— Нет, нет; зачем же вам беспокоиться. Вы человек рассудительный…
Ну, Родя, не задерживай гостя… видишь, ждет, — и
он серьезно приготовился водить рукой Раскольникова.
— Я, брат Родя, у вас тут теперь каждый день так обедаю, — пробормотал
он, насколько позволял набитый полный рот говядиной, — и это все Пашенька, твоя хозяюшка, хозяйничает, от всей души меня чествует. Я, разумеется, не настаиваю,
ну да и не протестую. А вот и Настасья с чаем! Эка проворная! Настенька, хошь пивца?
Пашенька без
него ничего бы не выдумала, уж очень стыдлива;
ну, а деловой человек не стыдлив и первым делом, разумеется, предложил вопрос: есть ли надежда осуществить векселек?
А
ну как уж знают и только прикидываются, дразнят, покуда лежу, а там вдруг войдут и скажут, что все давно уж известно и что
они только так…
А
ну как у
них там сторожа стоят, полицейские!
Ну-с, Настенька, вот вам два головные убора: сей пальмерстон (
он достал из угла исковерканную круглую шляпу Раскольникова, которую, неизвестно почему, назвал пальмерстоном) или сия ювелирская вещица?
— Вижу, вижу;
ну так как же мы теперь себя чувствуем, а? — обратился Зосимов к Раскольникову, пристально в
него вглядываясь и усаживаясь к
нему на диван, в ногах, где тотчас же и развалился по возможности.
— Да все можно давать… Супу, чаю… Грибов да огурцов, разумеется, не давать,
ну и говядины тоже не надо, и…
ну, да чего тут болтать-то! —
Он переглянулся с Разумихиным. — Микстуру прочь, и всё прочь, а завтра я посмотрю…
Оно бы и сегодня…
ну, да…
— Завтра-то я бы
его и шевелить не стал, а впрочем… немножко…
ну, да там увидим.
—
Ну, и руки греет, и наплевать! Так что ж, что греет! — крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, — я разве хвалил тебе то, что
он руки греет? Я говорил, что
он в своем роде только хорош! А прямо-то, во всех-то родах смотреть — так много ль людей хороших останется? Да я уверен, что за меня тогда совсем с требухой всего-то одну печеную луковицу дадут, да и то если с тобой в придачу!..
— Это пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут что всего обиднее? Ведь не то, что
они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правде ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что
их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта:
ну, значит, Кох да Пестряков и убили! Вот ведь
их логика.
Ну, слушай историю: ровно на третий день после убийства, поутру, когда
они там нянчились еще с Кохом да Пестряковым, — хотя те каждый свой шаг доказали: очевидность кричит! — объявляется вдруг самый неожиданный факт.
Ну, конечно, бабушкин сон рассказывает, врет, как лошадь, потому я этого Душкина знаю, сам
он закладчик и краденое прячет, и тридцатирублевую вещь не для того, чтоб «преставить», у Миколая подтибрил.
Ну,
его с надлежащими онёрами [Онёры — почести (фр. honnéur).] и представили в такую-то часть, сюда то есть.
Ну, так жали
его, жали, нажимали, нажимали,
ну и повинился: «Не на панели, дескать, нашел, а в фатере нашел, в которой мы с Митреем мазали».
— Да врешь; горячишься.
Ну, а серьги? Согласись сам, что коли в тот самый день и час к Николаю из старухина сундука попадают серьги в руки, — согласись сам, что
они как-нибудь да должны же были попасть? Это немало при таком следствии.
— А что отвечал в Москве вот лектор-то ваш на вопрос, зачем
он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть». Точных слов не помню, но смысл, что на даровщинку, поскорей, без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеваное есть.
Ну, а пробил час великий, тут всяк и объявился, чем смотрит…
—
Ну что ж, что читали? — вскричал
он вдруг в недоумении и в нетерпении. — Мне-то какое дело! Что ж в том?
— Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь! Вот ведь что у вас главное: тратит ли человек деньги или нет? То денег не было, а тут вдруг тратить начнет, —
ну как же не
он? Так вас вот этакий ребенок надует на этом, коли захочет!
— Да вот тебе еще двадцать копеек на водку. Ишь сколько денег! — протянул
он Заметову свою дрожащую руку с кредитками, — красненькие, синенькие, двадцать пять рублей. Откудова? А откудова платье новое явилось? Ведь знаете же, что копейки не было! Хозяйку-то небось уж опрашивали…
Ну, довольно! Assez cause! [Довольно болтать! (фр.)] До свидания… приятнейшего!..
«Черт возьми! — продолжал
он почти вслух, — говорит со смыслом, а как будто… Ведь и я дурак! Да разве помешанные не говорят со смыслом? А Зосимов-то, показалось мне, этого-то и побаивается! —
Он стукнул пальцем по лбу. —
Ну что, если…
ну как
его одного теперь пускать? Пожалуй, утопится… Эх, маху я дал! Нельзя!» И
он побежал назад, вдогонку за Раскольниковым, но уж след простыл.
Он плюнул и скорыми шагами воротился в «Хрустальный дворец» допросить поскорее Заметова.
«
Ну так что ж! И пожалуй!» — проговорил
он решительно, двинулся с моста и направился в ту сторону, где была контора. Сердце
его было пусто и глухо. Мыслить
он не хотел. Даже тоска прошла, ни следа давешней энергии, когда
он из дому вышел, с тем «чтобы все кончить!». Полная апатия заступила ее место.
—
Ну пойдем! — отвечал Раскольников равнодушно и вышел вперед, медленно спускаясь с лестницы. — Эй, дворник! — крикнул
он, выходя под ворота.
— Добился своего! — крикнула Катерина Ивановна, увидав труп мужа, —
ну, что теперь делать! Чем я похороню
его! А чем их-то, их-то завтра чем накормлю?
«А раба-то Родиона попросил, однако, помянуть, — мелькнуло вдруг в
его голове, —
ну да это… на всякий случай!» — прибавил
он, и сам тут же засмеялся над своею мальчишескою выходкой.
Он был в превосходнейшем расположении духа.
— Ничего, ничего! — кричал
он матери и сестре, — это обморок, это дрянь! Сейчас только доктор сказал, что
ему гораздо лучше, что
он совершенно здоров! Воды!
Ну, вот уж
он и приходит в себя,
ну, вот и очнулся!..
— Бредит! — закричал хмельной Разумихин, — а то как бы
он смел! Завтра вся эта дурь выскочит… А сегодня
он действительно
его выгнал. Это так и было.
Ну, а тот рассердился… Ораторствовал здесь, знания свои выставлял, да и ушел, хвост поджав…