Неточные совпадения
— Хорош солдат — железо, прямо сказать! Работе — друг, а
не то,
что как все у нас: пришёл, алтын сорвал, будто сук сломал, дерево сохнет, а он и
не охнет! Говорил он про тебя намедни,
что ты
к делу хорошо будто пригляделся. Я ему верю. Ему во всём верить можно: язык свихнёт, а
не соврёт!
Деревянная ложка в руке Палаги дрожала, лицо её покрылось красными пятнами. Все за столом
не глядели друг на друга. Матвей ясно видел,
что все знают какую-то тайну. Ему хотелось ободрить мачеху, он дважды погладил её колено, а она доверчиво прижалась
к нему.
В его груди больно бились бескрылые мысли, он со стыдом чувствовал,
что утреннее волнение снова овладевает им, но
не имел силы победить его и, вдыхая запах тела женщины, прижимал сомкнутые губы
к плечу её.
— То-то — куда! — сокрушённо качая головой, сказал солдат. — Эх, парень,
не ладно ты устроил! Хошь сказано,
что природа и царю воевода, — ну, всё-таки! Вот
что: есть у меня верстах в сорока дружок, татарин один, — говорил он, дёргая себя за ухо. — Дам я записку
к нему, — он яйца по деревням скупает, грамотен. Вы посидите у него, а я тут как-нибудь повоюю… Эх, Матвейка, — жалко тебя мне!
А послав его
к Палаге, забрался в баню, влез там на полок, в тёмный угол, в сырой запах гниющего дерева и распаренного листа берёзы. Баню
не топили всего с неделю времени, а пауки уже заткали серыми сетями всё окно, развесили петли свои по углам. Кожемякин смотрел на их работу и чувствовал,
что его сердце так же крепко оплетено нитями немых дум.
При жизни отца он много думал о городе и, обижаясь,
что его
не пускают на улицу, представлял себе городскую жизнь полной каких-то тайных соблазнов и весёлых затей. И хотя отец внушил ему своё недоверчивое отношение
к людям, но это чувство неглубоко легло в душу юноши и
не ослабило его интереса
к жизни города. Он ходил по улицам, зорко и дружественно наблюдая за всем,
что ставила на пути его окуровская жизнь.
Он
не отвечал на обиды и насмешки и
не заметил,
что его скромность, смущённые улыбки, бесцельная ходьба по городу и неумение подойти
к людям, познакомиться с ними вызывают у них то снисходительное, небрежное отношение
к нему, которое падает на долю идиотов, убогих и юродивых.
И
не только этим трём нравились подобные забавы — Матвей знал,
что вся городская молодёжь болеет страстью
к разрушению. Весною обламывали сирень, акацию и ветви цветущих яблонь; поспевала вишня, малина, овощи — начиналось опустошение садов, оно шло всё лето, вплоть до второго спаса, когда хозяева снимали с обломанных деревьев остатки яблок, проклиная озорников и забыв,
что в юности они сами делали то же.
—
К дождям это,
что ли? — соображает Наталья. — Белая —
к снегу. Лошадь, — оттепели
не будет ли?
Шакир шагал стороной, без шапки, в тюбетейке одной, она взмокла, лоснилась под дождём, и по смуглому лицу татарина текли струи воды. Иногда он, подняв руки
к лицу, наклонял голову, мокрые ладони блестели и дрожали; ничего
не видя перед собою, Шакир оступался в лужи, и это вызывало у людей, провожавших гроб, неприятные усмешки. Кожемякин видел,
что горожане смотрят на татарина косо, и слышал сзади себя осуждающее ворчание...
Мысли Матвея, маленькие, полуживые и робкие, всегда сопровождались какими-то тенями: являлась мысль и влекла за собою нечто, лениво отрицавшее её. Он привык
к этому и никогда
не знал, на
чём остановится в медленном ходе дум, словно чужих ему, скользивших над поверхностью чего-то плотного и неподвижного,
что молча отрицало всю его жизнь. Он слышал, как над его головою топали, возились, и соображал...
Отношение матери
к сыну казалось странным, —
не любит,
что ли, она его?
Иногда он встречал её в сенях или видел на крыльце зовущей сына. На ходу она почти всегда что-то пела, без слов и
не открывая губ, брови её чуть-чуть вздрагивали, а ноздри прямого, крупного носа чуть-чуть раздувались. Лицо её часто казалось задорным и как-то
не шло
к её крупной, стройной и сильной фигуре. Было заметно,
что холода она
не боится, ожидая сына, подолгу стоит на морозе в одной кофте, щёки её краснеют, волосы покрываются инеем, а она
не вздрагивает и
не ёжится.
Он мысленно считал недоверчивые усмешки постоялки, учительные замечания, которые она бросала мимоходом, и — сердился. Он сознавал себя способным одолеть в ней то чужое, непонятное,
что мешало ему подойти
к ней, создавая неощутимую, но всё более заметную преграду. Назойливо пытался разговориться с нею и —
не мог, смущаясь, обижаясь,
не понимая её речей и стыдясь сознаться в этом.
— Да. Батюшка очень его полюбил. — Она задумчиво и печально улыбнулась. — Говорит про него: сей магометанин ко Христу много ближе,
чем иные прихожане мои! Нет, вы подумайте, вдруг сказала она так, как будто давно и много говорила об этом, — вот полюбили друг друга иноплеменные люди — разве
не хорошо это? Ведь рано или поздно все люди
к одному богу придут…
Ну, скажешь им: это вот
что, а это — вот как, а сам-от думаешь: подьте вы
к лешему,
не до вас!
И вдруг снова закружился хоровод чуждых мыслей, непонятных слов. Казалось,
что они вьются вокруг неё, как вихрь на перекрёстке, толкают её,
не позволяя найти прямой путь
к человеку, одиноко, сидевшему в тёмном углу, и вот она шатается из стороны в сторону, то подходя
к нему, то снова удаляясь в туман непонятного и возбуждающего нудную тоску.
На другой день утром Боря, сбежав
к нему, сказал,
что мама захворала и
не встанет сегодня.
Он
не верил,
что всё и навсегда кончено. Было странно,
что Евгении нет в доме, и казалось,
что к этому никогда нельзя привыкнуть. Унылые, надутые лица Шакира и Натальи, острые улыбочки Алексея как будто обвиняли его.
«Явлюсь
к ней и скажу: делай,
что хочешь, только
не бросай! А она ответит — ничего
не хочу».
Заметя,
что хозяйка внимательно прислушивается
к его словам, он почувствовал себя так же просто и свободно, как в добрые часу наедине с Евгенией, когда забывал,
что она женщина. Сидели в тени двух огромных лип, их густые ветви покрывали зелёным навесом почти весь небольшой сад, и закопчённое дымом небо было
не видно сквозь полог листвы.
Сам он человек ни
к чему не причаленный, бродяга, пройдоха и в речах сильно дерзок.
—
Не уважаю, — говорит, — я народ: лентяй он, любит жить в праздности, особенно зимою, любови
к делу
не носит в себе, оттого и покоя в душе
не имеет. Коли много говорит, это для того, чтобы скрыть изъяны свои, а если молчит — стало быть, ничему
не верит. Начало в нём неясное и непонятное, и совсем это без пользы,
что вокруг его такое множество властей понаставлено: ежели в самом человеке начала нет — снаружи начало это
не вгонишь. Шаткий народ и неверующий.
И вот начала она меня прикармливать: то сладенького даст, а то просто так, глазами обласкает, ну, а известно, о
чём в эти годы мальчишки думают, — вытягиваюсь я
к ней, как травина
к теплу. Женщина захочет —
к ней и камень прильнёт,
не то
что живое. Шло так у нас месяца три — ни в гору, ни под гору, а в горе, да на горе: настал час, подошла она вплоть ко мне, обнимает, целует, уговаривает...
«Сегодня за обедней показалось мне,
что поп Александр в мою сторону особо ласково глядел; дождался я его на паперти, подошёл под благословение, спрашиваю —
не позволит ли когда придти
к нему, а он вдруг заторопился, схватил за рукав меня и скороговоркой приглашает...
Но поняв,
что он
не то говорит, Кожемякин двинулся
к двери, а Дроздов, точно раздавленный паук, изломанно пополз за ним, хватая его за ноги и умоляя...
—
Что не зайдёте?
К жене дядя приехал, а также фисгармонию получили — заходите, жена сыграет.
И таких отписок, в древности похвальных — семнадцать, а после, стыдных — двадцать две вынес я, со скорбью и обидой, на отдельный лист, а зачем —
не знаю. Странно мне,
что с хулителями и некоторые русские согласны — Тиунов, например, Алексей косой и Максим тоже. А
к Максиму дядя Марк относится весьма лестно, просто по-отечески, только —
не на камень ли сеет?
Евгеньины речи против его речей — просто детские, он же прощупал людей умом своим до глубины. От этого, видно, когда он говорит слова суровые, — глаза его глядят отечески печально и ласково. Странно мне,
что к попу он
не ходит, да и поп за всё время только дважды был у него; оба раза по субботам, после всенощной, и они сидели почти до света, ведя беседу о разуме, душе и боге.
А поповы речи очень книжны, и понять их мне
не под силу; мечется он, встрёпанный и воспалённый, пронзает воздух ударами руки, отталкиваясь от чего-то и как бы нечто призывая
к себе, и видно,
что дяде тяжело смотреть на него, морщится он, говорит мало, тихо и строго.
А придя домой, рассказал: однажды поп покаялся духовнику своему,
что его-де одолевает неверие, а духовник об этом владыке доложил, поп же и прежде был замечен в мыслях вольных, за всё это его, пожурив, выслали
к нам, и с той поры попадья живёт в страхе за мужа, как бы его в монастырь
не сослали. Вот почему она всё оговаривает его — Саша да Саша.
Так
что, осуждая и казня человека-то, всё-таки надо бы
не забывать,
что, как доказано, в делах своих он
не волен, а как ему назначено судьбою, так и живёт, и
что надобно объяснить ему ошибку жизни в её корне, а также всю невыгоду такой жизни, и доказывать бы это внушительно, с любовью, знаете, без обид, по чувству братства, — это будет
к общей пользе всех.
Он пошёл
к Горюшиной после полудня, рассчитав,
что в жару на улицах никого
не встретит, и
не ошибся: было пустынно, тихо, даже в раскрытых окнах домов
не замечалось движения и
не было слышно шума.
— Иди, иди,
чего там! — как мог сердито заговорил он, стоя спиной
к татарину. Надоело всё это! Лентяев
не надо. Сегодня бы и уходил, сейчас вот, довольно баловства, да! Иди!
«А ведь это, пожалуй, верно попадья сказала, — горбун добрый, — думал Кожемякин, медленно шагая. — И верно,
что лучше мне уехать. Ведь ничего
не нужно мне, —
не пошёл я
к ней. Из зависти
к Максимке, псу, это у меня. А жениться — надо. Подобную бы найти, — без разговоров… Разговоры мне тяжеленьки стали».
О них думалось всё более неприязненно, потому
что они
не шли
к нему. Скука подсказывала ему сердитые, обиженные мысли.
Утром он сам догадался,
что это так, и тогда даже зависти
к Максиму
не почувствовал, а в эту минуту её слова точно обожгли ему лицо, — он отшатнулся и, захлебнувшись злой обидою, крикнул...
— Идите-тко, христолюбец,
к нам, в покой и тишину, в сладкую молитву богу за мир этот несчастный, а?
Что вам, одинокому, в миру делать? А года ваши такие,
что пора бы уже подумать о себе-то, а? И здоровье, говорите,
не крепкое, а?
— Доверия
к нему
не больше, как
к малому ребёнку, потому
что, — как знаете, — человек с фантазией, а булочница — женщина крутая, и есть даже слушок,
что в богородицах у хлыстов ходила, откуда у неё и деньги. А Семён обучился на гитаре играть и ко стихам большое пристрастие имеет…
Уже при въезде во двор Кожемякин испуганно почувствовал,
что дома случилось неладное; Шакир, ещё более пожелтевший и высохший, бросился
к нему, взвизгивая и всхлипывая,
не то плача,
не то смеясь, завертелся, схватил за руку, торопливо ввёл в дом, прихлопнул дверь и встал перед ним, вытянув изрезанную морщинами шею, захлёбываясь словами...
«
Не буду открывать завода с весны, — решил он, наконец. —
К чему он?»
О
чём бы ни заговорили — церковный староста тотчас же начинал оспаривать всех, немедленно вступал в беседу Ревякин, всё скручивалось в непонятный хаос, и через несколько минут Смагин обижался. Хозяин,
не вмешиваясь в разговор, следил за ходом его и, чуть только голоса возвышались, — брал Смагина за локоть и вёл в угол комнаты,
к столу с закусками, угрюмо и настойчиво говоря...
Потом уговорились мы с ней,
что буду я молчать — ни отцу, ни брату, ни сестре про дьякона
не скажу, а она его прогонит, дьякона-то; конечно,
не прогнала, в баню ходил он, по ночам,
к ней, в нашу.
Кожемякин тревожно задумался: незадолго перед этим он — точно слепой в яму — свалился в объятия Марфы Посуловой. Мясник всё настойчивее навязывался на знакомство, Матвей Савельев,
не умея отказать, изредка заходил
к нему, но почти каждый раз случалось так,
что Посулов уходил куда-то по неожиданно спешному делу, а гость волей-неволей оставался с Марфой. Он знал,
что Шкалик яростно играет в карты и дела его расстроены, несколько раз Посулов брал у него денег, обещая отдать вскорости, и —
не отдавал.
Кожемякин
не верил,
что Марфу можно бить, но в то же время у него просыпалась тихая жалость
к этому здоровому телу, и он думал...
Она звала его
к себе памятью о теле её, он пошёл
к ней утром, зная,
что муж её на базаре, дорогой подбирал в памяти ласковые, нежные слова, вспоминал их много, но увидал её и
не сказал ни одного, чувствуя,
что ей это
не нужно, а ему
не сказать их без насилия над собою.
— Ну, — не-ет! Это
не к войне… Я знаю —
к чему! Я голоса слышу…
Кожемякину было неловко и стыдно: в тяжёлую, безумную минуту этот человек один
не оставил его, и Матвей Савельев сознавал,
что поп заслуживает благодарности за добрую помощь. Но благодарности —
не было, и
не было доверия
к попу; при нём всё становилось ещё более непонятным и шатким.
— Нравится мне этот поп, я и в церковь из-за него хожу, право! Так он служит особенно: точно всегда историю какую-то рассказывает тихонько, по секрету, — очень невесёлая история, между прочим! Иногда так бы подошёл
к нему один на один спросить: в
чём дело, батюшка? А говорить с ним
не хочется однако, и на знакомство
не тянет. Вот дела: сколь красивая пичужка зимородок, а —
не поёт, соловей же — бедно одет и серенько! Разберись в этом!
Вскоре Кожемякин заметил,
что люди как будто устали относиться
к нему насмешливо и враждебно, а вместе с этим потерялся у них и всякий интерес
к нему: в гости его
не звали, никто больше, кроме Сухобаева,
не заходил в его дом и даже раскланивались с ним неохотно, небрежно, точно милость оказывая.