Неточные совпадения
Затем, приступая
к пересказу моего прошлого, я считаю нелишним предупредить читателя,
что в настоящем труде он
не найдет сплошного изложения всехсобытий моего жития, а только ряд эпизодов, имеющих между собою связь, но в то же время представляющих и отдельное целое.
И,
что еще удивительнее: об руку с этим сплошным мучительством шло и так называемое пошехонское «раздолье»,
к которому и поныне
не без тихой грусти обращают свои взоры старички.
Катанье в санях
не было в обычае, и только по воскресеньям нас вывозили в закрытом возке
к обедне в церковь, отстоявшую от дома саженях в пятидесяти, но и тут закутывали до того,
что трудно было дышать.
Детские комнаты, как я уже сейчас упомянул, были переполнены насекомыми и нередко оставались по нескольку дней неметенными, потому
что ничей глаз туда
не заглядывал; одежда на детях была плохая и чаще всего перешивалась из разного старья или переходила от старших
к младшим; белье переменялось редко.
К чаю полагался крохотный ломоть домашнего белого хлеба; затем завтрака
не было, так
что с осьми часов до двух (время обеда) дети буквально оставались без пищи.
В девичьей, на обеденном столе, красовались вчерашние остатки,
не исключая похлебки, и матушкою, совместно с поваром, обсуждался вопрос,
что и как «подправить»
к предстоящему обеду.
—
Что же ты получше куска
не выбрал? вон сбоку, смотри, жирный какой! — заговаривала матушка притворно ласковым голосом, обращаясь
к несчастному постылому, у которого глаза были полны слез.
Или обращаются
к отцу с вопросом: «А скоро ли вы, братец, имение на приданое молодой хозяюшки купите?» Так
что даже отец, несмотря на свою вялость, по временам гневался и кричал: «Язвы вы, язвы! как у вас язык
не отсохнет!»
Что же касается матушки, то она, натурально, возненавидела золовок и впоследствии доказала
не без жестокости,
что память у нее относительно обид
не короткая.
Да оно и
не могло быть иначе, потому
что отношения
к нам родителей были совсем неестественные.
Таким образом,
к отцу мы, дети, были совершенно равнодушны, как и все вообще домочадцы, за исключением, быть может, старых слуг, помнивших еще холостые отцовские годы; матушку, напротив, боялись как огня, потому
что она являлась последнею карательною инстанцией и притом
не смягчала, а, наоборот, всегда усиливала меру наказания.
К сечению прибегали
не часто, но колотушки, как более сподручные, сыпались со всех сторон, так
что «постылым» совсем житья
не было.
— Ты
что глаза-то вытаращил? — обращалась иногда матушка
к кому-нибудь из детей, — чай, думаешь, скоро отец с матерью умрут, так мы, дескать, живо спустим,
что они хребтом, да потом, да кровью нажили! Успокойся, мерзавец! Умрем, все вам оставим, ничего в могилу с собой
не унесем!
— Намеднись Петр Дормидонтов из города приезжал. Заперлись, завещанье писали. Я было у двери подслушать хотел, да только и успел услышать: «а егоза неповиновение…» В это время слышу: потихоньку кресло отодвигают — я как дам стрекача, только пятки засверкали! Да
что ж, впрочем, подслушивай
не подслушивай, а его — это непременно означает меня! Ушлет она меня
к тотемским чудотворцам, как пить даст!
Но Кирюшка
не из робких. Он принадлежит
к числу «закоснелых» и знает,
что барыня давно уж готовит его под красную шапку.
— О нет! — поправляется Марья Андреевна, видя,
что аттестация ее
не понравилась Анне Павловне, — я надеюсь,
что мы исправимся. Гриша! ведь ты
к вечеру скажешь мне свой урок из «Поэзии»?
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж
не на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только
что отдохнуть собралась —
не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите, а
не то еще издохнет,
чего доброго! А часам
к девяти приготовить подводу — и с богом!
Докладывают,
что ужин готов. Ужин представляет собой повторение обеда, за исключением пирожного, которое
не подается. Анна Павловна зорко следит за каждым блюдом и замечает, сколько уцелело кусков.
К великому ее удовольствию, телятины хватит на весь завтрашний день, щец тоже порядочно осталось, но с галантиром придется проститься. Ну, да ведь и то сказать — третий день галантир да галантир! можно и полоточком полакомиться, покуда
не испортились.
Оказалось,
что Павел хоть и знал гражданскую печать, но писать по-гражданскому
не разумел. Он мог писать лишь полууставом, насколько это требовалось для надписей
к образам…
— Покуда еще намерения такого
не имею. Я еще и сам, слава Богу… Разве лет через десять
что будет. Да старший-то сын у меня и пристрастия
к духовному званию
не имеет, хочет по гражданской части идти. Урок, вишь, у какого-то начальника нашел, так тот его обнадеживает.
Матушка видела мою ретивость и радовалась. В голове ее зрела коварная мысль,
что я и без посторонней помощи, руководствуясь только программой, сумею приготовить себя, года в два,
к одному из средних классов пансиона. И мысль,
что я одиниз всех детей почти ничего
не буду стоить подготовкою, даже сделала ее нежною.
Само собой разумеется,
что такого рода работа, как бы она по наружности ни казалась успешною,
не представляла устойчивых элементов, из которых могла бы выработаться способность
к логическому мышлению.
К концу года у меня образовалось такое смешение в голове,
что я с невольным страхом заглядывал в программу,
не имея возможности определить, в состоянии ли я выдержать серьезное испытание в другой класс, кроме приготовительного.
Он верит,
что в мире есть нечто высшее, нежели дикий произвол, которому он от рождения отдан в жертву по воле рокового, ничем
не объяснимого колдовства;
что есть в мире Правда и
что в недрах ее кроется Чудо, которое придет
к нему на помощь и изведет его из тьмы.
Я
не хочу сказать этим,
что сердце мое сделалось очагом любви
к человечеству, но несомненно,
что с этих пор обращение мое с домашней прислугой глубоко изменилось и
что подлая крепостная номенклатура, которая дотоле оскверняла мой язык, исчезла навсегда. Я даже могу с уверенностью утверждать,
что момент этот имел несомненное влияние на весь позднейший склад моего миросозерцания.
Не стану, например, доказывать,
что отношусь тревожно
к детскому вопросу, потому
что с разрешением его тесно связано благополучие или злополучие страны;
не буду ссылаться на то,
что мы с школьной скамьи научились провидеть в детях устроителей грядущих исторических судеб.
Никаким подобным преимуществом
не пользуются дети. Они чужды всякого участия в личном жизнестроительстве; они слепо следуют указаниям случайной руки и
не знают,
что эта рука сделает с ними. Поведет ли она их
к торжеству или
к гибели; укрепит ли их настолько, чтобы они могли выдержать напор неизбежных сомнений, или отдаст их в жертву последним? Даже приобретая знания, нередко ценою мучительных усилий, они
не отдают себе отчета в том, действительно ли это знания, а
не бесполезности…
Он
не может пожаловаться,
что служба его идет туго и
что начальство равнодушно
к нему, но есть что-то в самой избранной им карьере,
что делает его жребий
не вполне удовлетворительным.
У шатров толпится народ. В двух из них разложены лакомства, в третьем идет торг ситцами, платками, нитками, иголками и т. д. Мы направляемся прямо
к шатру старого Аггея, который исстари посещает наш праздник и охотно нам уступает, зная,
что дома
не очень-то нас балуют.
Наконец часам
к одиннадцати ночи гул смолкает, и матушка посылает на село посмотреть, везде ли потушены огни. По получении известия,
что все в порядке,
что было столько-то драк, но никто
не изувечен, она, измученная, кидается в постель.
Действительно,
не успел наступить сентябрь, как от Ольги Порфирьевны пришло
к отцу покаянное письмо с просьбой пустить на зиму в Малиновец.
К этому времени матушка настолько уже властвовала в доме,
что отец
не решился отвечать без ее согласия.
Очень возможно,
что действительно воровства
не существовало, но всякий брал без счета, сколько нужно или сколько хотел. Особенно одолевали дворовые, которые плодились как грибы и все, за исключением одиночек, состояли на месячине.
К концу года оставалась в амбарах самая малость, которую почти задаром продавали местным прасолам, так
что деньги считались в доме редкостью.
С утра до вечера они сидели одни в своем заключении. У Ольги Порфирьевны хоть занятие было. Она умела вышивать шелками и делала из разноцветной фольги нечто вроде окладов
к образам. Но Марья Порфирьевна ничего
не умела и занималась только тем,
что бегала взад и вперед по длинной комнате, производя искусственный ветер и намеренно мешая сестре работать.
Кормили тетенек более
чем скупо. Утром посылали наверх по чашке холодного чаю без сахара, с тоненьким ломтиком белого хлеба; за обедом им первым подавали кушанье, предоставляя правовыбирать самые худые куски. Помню, как робко они входили в столовую за четверть часа до обеда, чтобы
не заставить ждать себя, и становились
к окну. Когда появлялась матушка, они приближались
к ней, но она почти всегда с беспощадною жестокостью отвечала им, говоря...
Присутствие матушки приводило их в оцепенение, и
что бы ни говорилось за столом, какие бы ни происходили бурные сцены, они ни одним движением
не выказывали,
что принимают в происходящем какое-нибудь участие. Молча садились они за обед, молча подходили после обеда
к отцу и
к матушке и отправлялись наверх, чтоб
не сходить оттуда до завтрашнего обеда.
Я
не помню, впрочем, чтоб до покупки Заболотья мы когда-нибудь езжали
к ней, да и
не помню, чтобы и она у нас бывала, так
что я совсем ее
не знал.
И вот однажды — это было летом — матушка собралась в Заболотье и меня взяла с собой. Это был наш первый (впрочем, и последний) визит
к Савельцевым. Я помню, любопытство так сильно волновало меня,
что мне буквально
не сиделось на месте. Воображение работало, рисуя заранее уже созданный образ фурии, грозно выступающей нам навстречу. Матушка тоже беспрестанно колебалась и переговаривалась с горничной Агашей.
Двор был пустынен по-прежнему. Обнесенный кругом частоколом, он придавал усадьбе характер острога. С одного краю, в некотором отдалении от дома, виднелись хозяйственные постройки: конюшни, скотный двор, людские и проч., но и там
не слышно было никакого движения, потому
что скот был в стаде, а дворовые на барщине. Только вдали, за службами, бежал по направлению
к полю во всю прыть мальчишка, которого, вероятно, послали на сенокос за прислугой.
Действительность, представившаяся моим глазам, была поистине ужасна. Я с детства привык
к грубым формам помещичьего произвола, который выражался в нашем доме в форме сквернословия, пощечин, зуботычин и т. д., привык до того,
что они почти
не трогали меня. Но до истязания у нас
не доходило. Тут же я увидал картину такого возмутительного свойства,
что на минуту остановился как вкопанный,
не веря глазам своим.
Это говорил Алемпиев собеседник. При этих словах во мне совершилось нечто постыдное. Я мгновенно забыл о девочке и с поднятыми кулаками, с словами: «Молчать, подлый холуй!» — бросился
к старику. Я
не помню, чтобы со мной случался когда-либо такой припадок гнева и чтобы он выражался в таких формах, но очевидно,
что крепостная практика уже свила во мне прочное гнездо и ожидала только случая, чтобы всплыть наружу.
— Нет, смирился. Насчет этого пожаловаться
не могу, благородно себя ведет. Ну, да ведь, мать моя, со мною немного поговорит. Я сейчас локти
к лопаткам, да и
к исправнику… Проявился, мол, бродяга, мужем моим себя называет… Делайте с ним,
что хотите, а он мне
не надобен!
— А ты, сударыня,
что по сторонам смотришь… кушай! Заехала, так
не накормивши
не отпущу! Знаю я, как ты дома из третьёводнишних остатков соусы выкраиваешь… слышала! Я хоть и в углу сижу, а все знаю,
что на свете делается! Вот я нагряну когда-нибудь
к вам, посмотрю, как вы там живете… богатеи!
Что? испугалась!
— Какова халда! За одним столом с холопом обедать меня усадила! Да еще
что!.. Вот, говорит, кабы и тебе такого же Фомушку… Нет уж, Анфиса Порфирьевна, покорно прошу извинить! калачом меня
к себе вперед
не заманите…
Улита домовничала в Щучьей-Заводи и имела на барина огромное влияние. Носились слухи,
что и стариковы деньги, в виде ломбардных билетов, на имя неизвестного, переходят
к ней. Тем
не менее вольной он ей
не давал — боялся,
что она бросит его, — а выпустил на волю двоих ее сыновей-подростков и поместил их в ученье в Москву.
Созвавши дворовых, он потребовал, чтоб ему указали, куда покойный отец прятал деньги. Но никто ничего
не отвечал. Даже те, которые нимало
не сомневались,
что стариковы деньги перешли
к Улите,
не указали на нее. Тогда обшарили весь дом и все сундуки и дворовых людей, даже навоз на конном дворе перерыли, но денег
не нашли, кроме двухсот рублей, которые старик отложил в особый пакет с надписью: «На помин души».
Сравнительно в усадьбе Савельцевых установилась тишина. И дворовые и крестьяне прислушивались
к слухам о фазисах, через которые проходило Улитино дело, но прислушивались безмолвно, терпели и
не жаловались на новые притеснения. Вероятно, они понимали,
что ежели будут мозолить начальству глаза, то этим только заслужат репутацию беспокойных и дадут повод для оправдания подобных неистовств.
Матушка задумывалась. Долго она
не могла привыкнуть
к этим быстрым и внезапным ответам, но наконец убедилась,
что ежели существуют разные законы, да вдобавок
к ним еще сенатские указы издаются, то, стало быть, это-то и составляет суть тяжебного процесса. Кто кого «перепишет», у кого больше законов найдется, тот и прав.
Наконец до слуха моего доходило,
что меня кличут. Матушка выходила
к обеду
к двум часам. Обед подавался из свежей провизии, но, изготовленный неумелыми руками, очень неаппетитно. Начатый прежде разговор продолжался и за обедом, но я, конечно, участия в нем
не принимал. Иногда матушка была весела, и это означало,
что Могильцев ухитрился придумать какую-нибудь «штучку».
— Случается, сударыня, такую бумажку напишешь,
что и
к делу она совсем
не подходит, — смотришь, ан польза! — хвалился, с своей стороны, Могильцев. — Ведь противник-то как в лесу бродит. Читает и думает: «Это недаром! наверное, онкуда-нибудь далеко крючок закинул». И начнет паутину кругом себя путать. Путает-путает, да в собственной путанице и застрянет. А мы в это время и еще загадку ему загадаем.
Так звали тетеньку Раису Порфирьевну Ахлопину за ее гостеприимство и любовь
к лакомому куску. Жила она от нас далеко, в Р., с лишком в полутораста верстах, вследствие
чего мы очень редко видались. Старушка, однако ж,
не забывала нас и ко дню ангелов и рождений аккуратно присылала братцу и сестрице поздравительные письма. Разумеется, ей отвечали тем же.
Я уже сказал выше,
что наше семейство почти совсем
не виделось с Ахлопиными. Но однажды, когда я приехал в Малиновец на каникулы из Москвы, где я только
что начал ученье, матушка вспомнила,
что 28-го июня предстоят именины Раисы Порфирьевны. Самой ехать в Р. ей было недосужно, поэтому она решилась послать кого-нибудь из детей.
К счастью, выбор пал на меня.