Неточные совпадения
Я приставал
к нему раз-другой прошлого года, когда можно было с ним разговаривать (потому
что не всегда можно было с ним разговаривать), со всеми этими вопросами и заметил,
что он, несмотря на всю свою светскость и двадцатилетнее расстояние, как-то чрезвычайно кривился.
Прожив уже месяц, я с каждым днем убеждался,
что за окончательными разъяснениями ни за
что не мог обратиться
к нему.
К тому же у него были какие-то удивительные и неотразимые приемы, с которыми я
не знал
что делать.
Мы с нею с первого слова поссорились, потому
что она тотчас же вздумала, как прежде, шесть лет тому, шипеть на меня; с тех пор продолжали ссориться каждый день; но это
не мешало нам иногда разговаривать, и, признаюсь,
к концу месяца она мне начала нравиться; я думаю, за независимость характера.
Замечали за ним (хоть я и
не заметил),
что после припадка в нем развилась какая-то особенная наклонность поскорее жениться и
что будто бы он уже
не раз приступал
к этой идее в эти полтора года.
Поступив
к нему, я тотчас заметил,
что в уме старика гнездилось одно тяжелое убеждение — и этого никак нельзя было
не заметить, —
что все-де как-то странно стали смотреть на него в свете,
что все будто стали относиться
к нему
не так, как прежде,
к здоровому; это впечатление
не покидало его даже в самых веселых светских собраниях.
Он сказал,
что деньги утащил сегодня у матери из шкатулки, подделав ключ, потому
что деньги от отца все его, по закону, и
что она
не смеет
не давать, а
что вчера
к нему приходил аббат Риго увещевать — вошел, стал над ним и стал хныкать, изображать ужас и поднимать руки
к небу, «а я вынул нож и сказал,
что я его зарежу» (он выговаривал: загхэжу).
Я вспыхнул и окончательно объявил,
что мне низко получать жалованье за скандальные рассказы о том, как я провожал два хвоста
к институтам,
что я
не потешать его нанялся, а заниматься делом, а когда дела нет, то надо покончить и т. д., и т. д.
Положим,
что я употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно, в досаде, — и
к тому же сущность моего возражения была так же серьезна, как была и с начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, — есть, и существует персонально, а
не в виде разлитого там духа какого-то по творению, в виде жидкости,
что ли (потому
что это еще труднее понять), — то где же он живет?» Друг мой, c'etait bête, [Это было глупо (франц.).] без сомнения, но ведь и все возражения на это же сводятся.
Она меня
не могла знать в лицо, но, конечно, слышала,
что я хожу
к князю.
— Так вы
не знали? — удивилась Версилова. — Olympe! князь
не знал,
что Катерина Николаевна сегодня будет. Мы
к ней и ехали, мы думали, она уже с утренним поездом и давно дома. Сейчас только съехались у крыльца: она прямо с дороги и сказала нам пройти
к вам, а сама сейчас придет… Да вот и она!
Она как-то вздернула лицо, скверно на меня посмотрела и так нахально улыбнулась,
что я вдруг шагнул, подошел
к князю и пробормотал, ужасно дрожа,
не доканчивая ни одного слова, кажется стуча зубами...
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать?
К Дергачеву я
не трусил, но идти
не хотел, несмотря на то
что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была
не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
–…второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а
не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Ввиду этого, может быть и справедливого, своего вывода господин Крафт пришел
к заключению,
что всякая дальнейшая деятельность всякого русского человека должна быть этой идеей парализована, так сказать, у всех должны опуститься руки и…
— Но
чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление
к общечеловеческому делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальные говорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать и
не для одной России. И, кроме того, как же Крафт может быть патриотом, если он уже перестал в Россию верить?
Я выпалил все это нервно и злобно, порвав все веревки. Я знал,
что лечу в яму, но я торопился, боясь возражений. Я слишком чувствовал,
что сыплю как сквозь решето, бессвязно и через десять мыслей в одиннадцатую, но я торопился их убедить и перепобедить. Это так было для меня важно! Я три года готовился! Но замечательно,
что они вдруг замолчали, ровно ничего
не говорили, а все слушали. Я все продолжал обращаться
к учителю...
Крафт совершенно
не отрицает слуха,
что Версилов успел утвердить в уме больного мужа,
что Катерина Николавна неравнодушна
к молодому князю Сокольскому (отлучившемуся тогда из Эмса в Париж).
Знал он тоже,
что и Катерине Николавне уже известно,
что письмо у Версилова и
что она этого-то и боится, думая,
что Версилов тотчас пойдет с письмом
к старому князю;
что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда,
что письмо, может быть,
не у Версилова, и, в заключение,
что она и в Москву ездила единственно с этою же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у ней.
— Я так и предчувствовал, — сказал я, —
что от вас все-таки
не узнаю вполне. Остается одна надежда на Ахмакову. На нее-то я и надеялся. Может быть, пойду
к ней, а может быть, нет.
Закат солнца (почему Крафт удивился,
что я
не люблю заката?) навел на меня какие-то новые и неожиданные ощущения совсем
не к месту.
Минута для меня роковая. Во
что бы ни стало надо было решиться! Неужели я
не способен решиться?
Что трудного в том, чтоб порвать, если
к тому же и сами
не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни в каком случае
не оставлю — как бы ни обернулось дело.
То,
что романическая Марья Ивановна, у которой документ находился «на сохранении», нашла нужным передать его мне, и никому иному, то были лишь ее взгляд и ее воля, и объяснять это я
не обязан; может быть, когда-нибудь
к слову и расскажу; но столь неожиданно вооруженный, я
не мог
не соблазниться желанием явиться в Петербург.
Мне мерещилась женщина, гордое существо высшего света, с которою я встречусь лицом
к лицу; она будет презирать меня, смеяться надо мной, как над мышью, даже и
не подозревая,
что я властелин судьбы ее.
На какой ляд дернуло меня идти
к Дергачеву и выскочить с моими глупостями, давно зная за собой,
что ничего
не сумею рассказать умно и толково и
что мне всего выгоднее молчать?
Подходя
к дому, я решил,
что я
к Васину никогда
не пойду.
— Но уединения можно достигнуть вовсе
не топорщась стать Ротшильдом.
К чему тут Ротшильд?
Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это
не краснел сочинитель? Отвечу, я пишу
не для издания; читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется,
что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках
к читателю, то это только прием. Мой читатель — лицо фантастическое.
Опять-таки, я давно уже заметил в себе черту, чуть
не с детства,
что слишком часто обвиняю, слишком наклонен
к обвинению других; но за этой наклонностью весьма часто немедленно следовала другая мысль, слишком уже для меня тяжелая: «
Не я ли сам виноват вместо них?» И как часто я обвинял себя напрасно!
Зачем они
не подходят прямо и откровенно и
к чему я непременно сам и первый обязан
к ним лезть? — вот о
чем я себя спрашивал.
Я пришел на бульвар, и вот какой штуке он меня научил: мы ходили с ним вдвоем по всем бульварам и чуть попозже замечали идущую женщину из порядочных, но так,
что кругом близко
не было публики, как тотчас же приставали
к ней.
Я особенно оценил их деликатность в том,
что они оба
не позволили себе ни малейшей шутки надо мною, а стали, напротив, относиться
к делу так же серьезно, как и следовало.
Версилов
к образам, в смысле их значения, был очевидно равнодушен и только морщился иногда, видимо сдерживая себя, от отраженного от золоченой ризы света лампадки, слегка жалуясь,
что это вредит его зрению, но все же
не мешал матери зажигать.
— Но теперь довольно, — обратился он
к матушке, которая так вся и сияла (когда он обратился ко мне, она вся вздрогнула), — по крайней мере хоть первое время чтоб я
не видал рукоделий, для меня прошу. Ты, Аркадий, как юноша нашего времени, наверно, немножко социалист; ну, так поверишь ли, друг мой,
что наиболее любящих праздность — это из трудящегося вечно народа!
— Я, конечно,
не нахожу унизительного, но мы вовсе
не в таком соглашении, а, напротив, даже в разногласии, потому
что я на днях, завтра, оставляю ходить
к князю,
не видя там ни малейшей службы…
— Друг мой,
не претендуй,
что она мне открыла твои секреты, — обратился он ко мне, —
к тому же она с добрым намерением — просто матери захотелось похвалиться чувствами сына. Но поверь, я бы и без того угадал,
что ты капиталист. Все секреты твои на твоем честном лице написаны. У него «своя идея», Татьяна Павловна, я вам говорил.
— Смотри ты! — погрозила она мне пальцем, но так серьезно,
что это вовсе
не могло уже относиться
к моей глупой шутке, а было предостережением в чем-то другом: «
Не вздумал ли уж начинать?»
Потом
к вечеру Татьяна Павловна разрядилась сама довольно пышно, так даже,
что я
не ожидал, и повезла меня с собой в карете.
— А ведь действительно, Татьяна Павловна сказала мне новое, — твердо обернулся я наконец
к Версилову, — ведь действительно я настолько лакей,
что никак
не могу удовлетвориться только тем,
что Версилов
не отдал меня в сапожники; даже «права»
не умилили меня, а подавай, дескать, мне всего Версилова, подавай мне отца… вот
чего потребовал — как же
не лакей?
— Я привык. А вот
что вижу вас у себя, то никак
не могу
к тому привыкнуть после всего,
что вышло внизу.
— О да, ты был значительно груб внизу, но… я тоже имею свои особые цели, которые и объясню тебе, хотя, впрочем, в приходе моем нет ничего необыкновенного; даже то,
что внизу произошло, — тоже все в совершенном порядке вещей; но разъясни мне вот
что, ради Христа: там, внизу, то,
что ты рассказывал и
к чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто это все,
что ты намерен был открыть или сообщить, и ничего больше у тебя
не было?
— А! и ты иногда страдаешь,
что мысль
не пошла в слова! Это благородное страдание, мой друг, и дается лишь избранным; дурак всегда доволен тем,
что сказал, и
к тому же всегда выскажет больше,
чем нужно; про запас они любят.
Безо всякого сомнения, нам вешаться друг другу на шею совсем ни
к чему, но можно расстаться, так сказать, взаимно уважая друг друга,
не правда ли, а?
Но, чтобы обратиться
к нашему, то замечу про мать твою,
что она ведь
не все молчит; твоя мать иногда и скажет, но скажет так,
что ты прямо увидишь,
что только время потерял говоривши, хотя бы даже пять лет перед тем постепенно ее приготовлял.
— Давеча я проговорился мельком,
что письмо Тушара
к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и только теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль,
что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же и другому
не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а?
Не правда ли?
С одною из таких фантазий и пришел я в это утро
к Звереву —
к Звереву, потому
что никого другого
не имел в Петербурге,
к кому бы на этот раз мог обратиться.
Затем я изложил ему,
что тяжба уже выиграна,
к тому же ведется
не с князем Сокольским, а с князьями Сокольскими, так
что если убит один князь, то остаются другие, но
что, без сомнения, надо будет отдалить вызов на срок апелляции (хотя князья апеллировать и
не будут), но единственно для приличия.
По миновании же срока и последует дуэль;
что я с тем и пришел теперь,
что дуэль
не сейчас, но
что мне надо было заручиться, потому
что секунданта нет, я ни с кем
не знаком, так по крайней мере
к тому времени чтоб успеть найти, если он, Ефим, откажется.
Я, конечно, понял,
что он вздумал надо мною насмехаться. Без сомнения, весь этот глупый анекдот можно было и
не рассказывать и даже лучше, если б он умер в неизвестности;
к тому же он отвратителен по своей мелочности и ненужности, хотя и имел довольно серьезные последствия.
У Васина, на Фонтанке у Семеновского моста, очутился я почти ровно в двенадцать часов, но его
не застал дома. Занятия свои он имел на Васильевском, домой же являлся в строго определенные часы, между прочим почти всегда в двенадцатом. Так как, кроме того, был какой-то праздник, то я и предполагал,
что застану его наверно;
не застав, расположился ждать, несмотря на то
что являлся
к нему в первый раз.
Я желаю заключить о его основательности: как вы думаете, мог бы я обратиться за заключением
к толпе англичан, с которыми шествую, единственно потому только,
что не сумел заговорить с ними на водах?