Неточные совпадения
Но, прожив месяца три, она
была уличена Власьевной в краже каких-то денег. Тогда отец, Созонт и стряпуха положили её на скамью посредине кухни, связали под скамьёю
маленькие руки полотенцем, Власьевна, смеясь, держала её за ноги, а Созонт, отвернувшись в сторону, молча и угрюмо хлестал по дрожавшему, как студень, телу тонкими прутьями.
Матвею стало грустно, не хотелось уходить. Но когда, выходя из сада, он толкнул тяжёлую калитку и она широко распахнулась перед ним, мальчик почувствовал в груди прилив какой-то новой силы и пошёл по двору тяжёлой и развалистой походкой отца. А в кухне — снова вернулась грусть, больно тронув сердце: Власьевна сидела за столом, рассматривая в
маленьком зеркальце свой нос, одетая в лиловый сарафан и белую рубаху с прошвами, обвешанная голубыми лентами. Она
была такая важная и красивая.
— Ведь ты не
маленький, видишь ведь: старый тятя твой, хиреет он, а я — молодая, мне ласки-то хочется! Родненький, что
будет, если скажешь? Мне — побои, ему — горе, да и этому, — ведь и его жалко! А уж я тебя обрадую: вот слободские придут огород полоть, погоди-ка…
— Это такие люди — неугомонные, много я их встречал. Говорят, будто щуров сон видели они:
есть такая пичужка, щур зовётся. Она снами живёт, и песня у неё как бы сквозь дрёму: тихая да сладкая, хоть сам-то щур — большой, не
меньше дрозда. А гнездо он себе вьёт при дорогах, на перекрёстках. Сны его неведомы никому, но некоторые люди видят их. И когда увидит человек такой сои — шабаш! Начнёт по всей земле ходить — наяву искать место, которое приснилось. Найдёт если, то — помрёт на нём…
Ласково колебались, точно росли, обнажённые груди, упруго поднялись вверх
маленькие розовые соски — видеть их
было стыдно, но не хотелось оторвать глаз от них, и они вызывали в губах невольную, щёкотную дрожь.
Палага, сидя на завалинке дома, закрыла лицо ладонями,
было видно, как дрожат её плечи и тяжко вздымается грудь. Она казалась Матвею
маленькой, беззащитной, как ребёнок.
Раздетая, она
была странно
маленькой, ловкой и складной.
Но его оттёрли прочь, поставив перед Матвеем длинного человека, несуразно сложенного из острых костей, наскоро обшитых старой, вытертой, коричневой кожей. Голова у него
была маленькая, лоб выдвинулся вперёд и навис над глазами; они смотрели в лицо юноши, не мигая и словно не видя ничего.
Он полюбил ходить на Петухову горку — это
было приятное место:
маленькие домики, дружно связанные плетнями, стоят смиренно и смотрят задумчиво в тихое поле, на холмы, весною позолоченные цветами лютиков и одуванчиков, летом — буро-зелёные, словно они покрыты старинным, выцветшим штофом, а в тусклые дни долгой зимы — серебристо-белые, приветно мягкие.
Ему казалось, что весь воздух базара пропитан сухой злостью, все пьянеют от неё и острого недоверия друг к другу, все полны страха
быть обманутыми и каждый хочет обмануть — словно здесь, на
маленькой площади, между пожарною каланчою и церковною колокольнею, в полукруге низеньких торговых рядов, сошлись чуждые друг другу, враждебные племена.
…В монастыре появилась новая клирошанка, — высокая, тонкая, как берёзка, она напоминала своим покорным взглядом Палагу, — глаза её однажды остановились на лице юноши и сразу поработили его. Рот её —
маленький и яркий — тоже напоминал Палагу, а когда она высоким светлым голосом
пела: «Господи помилуй…» — Матвею казалось, что это она для него просит милости, он вспоминал мать свою, которая, жалеючи всех людей, ушла в глухие леса молиться за них и, может
быть, умерла уже, истощённая молитвой.
Шлычка
была не видна и служила только остовом для повязывания сверху платков — Ред.] и шерстяной ряске, клирошанка
была похожа на
маленькую колоколенку, задушевным серебряным звоном зовущую людей к миру, к жизни тихой и любовной.
Кроткий весенний день таял в бледном небе, тихо качался прошлогодний жухлый бурьян, с поля гнали стадо, сонно и сыто мычали коровы. Недавно оттаявшая земля дышала сыростью, обещая густые травы и много цветов. Бил бондарь, скучно звонили к вечерней великопостной службе в
маленький, неубедительный, но крикливый колокол. В монастырском саду копали гряды,
был слышен молодой смех и говор огородниц; трещали воробьи,
пел жаворонок, а от холмов за городом поднимался лёгкий голубой парок.
Кожемякин, с удивлением следя за мальчиком, избегал бесед с ним: несколько попыток разговориться с Борей кончились неудачно, ответы и вопросы
маленького постояльца
были невразумительны и часто казались дерзкими.
Атласное зимнее платье земли
было изодрано в клочья, и обнажённая, стиснутая темнотою земля казалась
маленькой.
Была она
маленькая, худая, а ноги толстые; лицо имела острое и злые, чёрные, как у мыши, глаза. Она нравилась ему:
было в ней что-то крепкое, честное, и он настойчиво уговаривал её, но Саша смеялась над его речами нехорошим смехом.
«
Буду знать не
меньше тебя».
Когда Евгения Петровна шла по двору, приподняв юбку и осторожно ставя ноги на землю, она тоже напоминала кошку своей брезгливостью и, может
быть, так же отряхала, незаметно, под юбкой,
маленькие ноги, испачканные пылью или грязью. А чаще всего в строгости своей она похожа на монахиню, хотя и светло одевается. В церковь — не ходит, а о Христе умеет говорить просто, горячо и бесстрашно.
Буду я жить и помнить о вас, человеке, который живёт в
маленьком городе один, как в большой тюрьме, где все люди — от скуки — тюремные надзиратели и следят за ним.
Был там ещё человек, тонкий и длинный, как жердь, носик пуговкой и весело вздёрнут, усы пушистые, глаза ясные, лоб большой, а лицо
маленькое и не подходящее ему.
Вдоль большого лба лежали глубокие морщины, красные в глубине, они
были похожи на царапины, весь череп его, большой, гладко вытертый сверху, лохматый снизу и боков, заставлял думать, что человек этот несокрушимо упрям, но
маленькие бойкие глаза блестели мягко, весело и несогласно с мыслью об упрямстве.
Он
был похож на большой инструмент, которым долго работали, широкий, плотный, с лицом точно стёртым,
маленькими, слинявшими глазами и какой-то подержанной головой, он двигался развинченно, неверно, в груди у него хрипело, и часто его схватывал кашель.
Сеня Комаровский
был молчалив. Спрятав голову в плечи, сунув руки в карманы брюк, он сидел всегда вытянув вперёд короткие,
маленькие ноги, смотрел на всех круглыми, немигающими глазами и время от времени медленно растягивал тонкие губы в широкую улыбку, — от неё Кожемякину становилось неприятно, он старался не смотреть на горбуна и — невольно смотрел, чувствуя к нему всё возрастающее, всё более требовательное любопытство.
Он смотрел на неё с таким чувством, как будто эта женщина должна
была сейчас же и навсегда уйти куда-то, а ему нужно
было запомнить её кроткую голову, простое лицо,
маленький, наивный рот, круглые узкие плечи, небольшую девичью грудь и эти руки с длинными, исколотыми иглою пальцами.
Маленький тёмный домик, где жила Горюшина, пригласительно высунулся из ряда других домов, покачнувшись вперёд, точно кланяясь и прося о чём-то. Две ставни
были сорваны, одна висела косо, а на крыше, поросшей мхом, торчала выщербленная, с вывалившимися кирпичами, чёрная труба. Убогий вид дома вызвал у Кожемякина скучное чувство, а силы всё более падали, дышать
было трудно, и решение идти к Горюшиной таяло.
Вдали, ограничивая поле чёрной чуть видной стеною, стоял лес; земля казалась сжатой в
маленький комок, тесной и безвыходной, но в этой жалобной тесноте и малости её
было что-то привычно уютное, трогательно грустное.
— Доверия к нему не больше, как к
малому ребёнку, потому что, — как знаете, — человек с фантазией, а булочница — женщина крутая, и
есть даже слушок, что в богородицах у хлыстов ходила, откуда у неё и деньги. А Семён обучился на гитаре играть и ко стихам большое пристрастие имеет…
Обедали в
маленькой, полутёмной комнате, тесно заставленной разной мебелью; на одной стене висела красная картина, изображавшая пожар, — огонь
был написан ярко, широкими полосами, и растекался в раме, точно кровь. Хозяева говорили вполголоса — казалось, в доме спит кто-то строгий и они боятся разбудить его.
— Лишь бы — с верой, а бог всё примет:
был отшельник, ушёл с
малых лет в леса, молитв никаких не знал и так говорил богу: «Ты — один, я — один, помилуй меня, господин!»
Каждый из них старался дробить его мысли и, точно осколок стекла, отражал своим изломом души какую-то
малую частицу, не обнимая всего, но в каждом
был скрыт «свой бубенчик» — и, если встряхнуть человека умело, он отвечал приветно, хотя неуверенно.
Беленькая, тонкая и гибкая, она сбросила с головы платок, кудрявые волосы осыпались на лоб и щёки ей, закрыли весёлые глаза; бросив книгу на стул, она оправляла их длинными пальцами, забрасывая за уши,
маленькие и розовые, — она удивительно похожа
была на свою мать, такая же куколка, а старое, длинное платье, как будто знакомое Кожемякину, усиливало сходство.