Неточные совпадения
В карты играл он без ошибки и имел репутацию приятного игрока, потому что
был снисходителен к ошибкам других, никогда не сердился, а глядел на ошибку с таким же приличием, как на отличный ход. Потом он играл и по большой, и по
маленькой, и с крупными игроками, и с капризными дамами.
Она
была отличнейшая женщина по сердцу, но далее своего уголка ничего знать не хотела, и там в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот
маленького размера, провел Райский несколько лет, а чуть подрос, опекун поместил его в гимназию, где окончательно изгладились из памяти мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с другими старыми домами.
У бабушки
был свой капитал, выделенный ей из семьи, своя родовая деревенька; она осталась девушкой, и после смерти отца и матери Райского, ее племянника и племянницы, поселилась в этом
маленьком именьице.
В доме какая радость и мир жили! Чего там не
было? Комнатки
маленькие, но уютные, с старинной, взятой из большого дома мебелью дедов, дядей, и с улыбавшимися портретами отца и матери Райского, и также родителей двух оставшихся на руках у Бережковой девочек-малюток.
— Старой кухни тоже нет; вот новая, нарочно выстроила отдельно, чтоб в дому огня не разводить и чтоб людям не тесно
было. Теперь у всякого и у всякой свой угол
есть, хоть
маленький, да особый. Вот здесь хлеб, провизия; вот тут погреб новый, подвалы тоже заново переделаны.
Княгиня
была востроносая, худенькая старушка, в темном платье, в кружевах, в большом чепце, с сухими, костлявыми,
маленькими руками, переплетенными синими жилами, и со множеством старинных перстней на пальцах.
За ширмами, на постели, среди подушек, лежала, освещаемая темным светом
маленького ночника, как восковая, молодая белокурая женщина. Взгляд
был горяч, но сух, губы тоже жаркие и сухие. Она хотела повернуться, увидев его, сделала живое движение и схватилась рукой за грудь.
Это
был маленький, сухощавый человечек, весь спрятавшийся в бакенбарды, усы и бороду.
— Сделайте молящуюся фигуру! — сморщившись, говорил Кирилов, так что и нос ушел у него в бороду, и все лицо казалось щеткой. — Долой этот бархат, шелк! поставьте ее на колени, просто на камне, набросьте ей на плечи грубую мантию, сложите руки на груди… Вот здесь, здесь, — он пальцем чертил около щек, —
меньше свету, долой это мясо, смягчите глаза, накройте немного веки… и тогда сами станете на колени и
будете молиться…
— Разве я
маленький, что не вправе отдать кому хочу, еще и родственницам? Мне самому не надо, — продолжал он, — стало
быть, отдать им — и разумно и справедливо.
— Если б не она, ты бы не увидал на мне ни одной пуговицы, — продолжал Леонтий, — я
ем, сплю покойно, хозяйство хоть и
маленькое, а идет хорошо; какие мои средства, а на все хватает!
— Полно, полно! — с усмешкой остановил Леонтий, — разве титаниды, выродки старых больших людей. Вон почитай, у monsieur Шарля
есть книжечка. «Napoleon le petit», [«Наполеон
Малый» (фр.).] Гюго. Он современного Цесаря представляет в настоящем виде: как этот Регул во фраке дал клятву почти на форуме спасать отечество, а потом…
— Что ей меня доставать? Я такой
маленький человек, что она и не заметит меня.
Есть у меня книги, хотя и не мои… (он робко поглядел на Райского). Но ты оставляешь их в моем полном распоряжении. Нужды мои не велики, скуки не чувствую;
есть жена: она меня любит…
В ее комнате
было все уютно, миниатюрно и весело. Цветы на окнах, птицы,
маленький киот над постелью, множество разных коробочек, ларчиков, где напрятано
было всякого добра, лоскутков, ниток, шелков, вышиванья: она славно шила шелком и шерстью по канве.
Стену занимал большой шкаф с платьями — и все в порядке, все чисто прибрано, уложено, завешано. Постель
была маленькая, но заваленная подушками, с узорчатым шелковым на вате одеялом, обшитым кисейной бахромой.
Простая кровать с большим занавесом, тонкое бумажное одеяло и одна подушка. Потом диван, ковер на полу, круглый стол перед диваном, другой
маленький письменный у окна, покрытый клеенкой, на котором, однако же, не
было признаков письма, небольшое старинное зеркало и простой шкаф с платьями.
И бабушка настояла, чтоб подали кофе. Райский с любопытством глядел на барыню, набеленную пудрой, в локонах, с розовыми лентами на шляпке и на груди, значительно открытой, и в ботинке пятилетнего ребенка, так что кровь от этого прилила ей в голову. Перчатки
были новые, желтые, лайковые, но они лопнули по швам, потому что
были меньше руки.
— Уж хороши здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин к себе по вечерам, таких же, как сами,
пьют да в карты играют. А наутро глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал в отпуск и с самого начала объявил, что ему надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки:
маленький, кривоногий и все курит! Нет, нет… Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый и добрый, да…
— У него уж крестик
есть!
Маленький такой! — с удовольствием прибавила Марфенька.
Она не стыдливо, а больше с досадой взяла и выбросила в другую комнату кучу белых юбок, принесенных Мариной, потом проворно прибрала со стульев узелок, брошенный, вероятно, накануне вечером, и подвинула к окну
маленький столик. Все это в две, три минуты, и опять села перед ним на стуле свободно и небрежно, как будто его не
было.
Он молчал, она подала ему чашку и подвинула хлеб. А сама начала ложечкой
пить кофе, кладя иногда на ложку
маленькие кусочки мякиша.
Героем дворни все-таки оставался Егорка: это
был живой пульс ее. Он своего дела, которого, собственно, и не
было, не делал, «как все у нас», — упрямо мысленно добавлял Райский, — но зато совался поминутно в чужие дела. Смотришь, дугу натягивает, и сила
есть: он коренастый, мускулистый, длиннорукий, как орангутанг, но хорошо сложенный
малый. То сено примется помогать складывать на сеновал: бросит охапки три и кинет вилы, начнет болтать и мешать другим.
Но наедине и порознь, смотришь, то та, то другая стоят, дружески обнявшись с ним, где-нибудь в уголке, и вечерком, особенно по зимам, кому
была охота, мог видеть, как бегали женские тени через двор и как затворялась и отворялась дверь его
маленького чуланчика, рядом с комнатами кучеров.
У ней из
маленького, плутовского, несколько приподнятого кверху носа часто светится капля. Пробовали ей давать носовые платки, но она из них все свивала подобие кукол, и даже углем помечала, где
быть глазам, где носу. Их отобрали у нее, и она оставалась с каплей, которая издали светилась, как искра.
— Вот уж и испугалась моей жертвы! Хорошо, изволь: принеси и ты две
маленькие жертвы, чтоб не обязываться мной. Ведь ты не допускаешь в дружбе одолжений: видишь, я вхожу в твою теорию, мы
будем квиты.
— Разве я тебя
меньше люблю? Может
быть, у меня сердце больше болит по тебе.
Очень просто и случайно. В конце прошлого лета, перед осенью, когда
поспели яблоки и пришла пора собирать их, Вера сидела однажды вечером в
маленькой беседке из акаций, устроенной над забором, близ старого дома, и глядела равнодушно в поле, потом вдаль на Волгу, на горы. Вдруг она заметила, что в нескольких шагах от нее, в фруктовом саду, ветви одной яблони нагибаются через забор.
Он
был задумчив, угрюм, избегал вопросительных взглядов бабушки, проклиная слово, данное Вере, не говорить никому, всего
меньше Татьяне Марковне, чем и поставлен
был в фальшивое положение.
Она правду сказала: бабушки нет больше. Это не бабушка, не Татьяна Марковна, любящая и нежная мать семейства, не помещица Малиновки, где все жило и благоденствовало ею и где жила и благоденствовала сама она, мудро и счастливо управляя
маленьким царством. Это
была другая женщина.
Она
была бледнее прежнего, в глазах ее
было меньше блеска, в движениях
меньше живости. Все это могло
быть следствием болезни, скоро захваченной горячки; так все и полагали вокруг. При всех она держала себя обыкновенно, шила, порола, толковала со швеями, писала реестры, счеты, исполняла поручения бабушки. И никто ничего не замечал.
«Нет, это не ограниченность в Тушине, — решал Райский, — это — красота души, ясная, великая! Это само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо в готовые прочные формы. Заслуга человека тут — почувствовать и удержать в себе эту красоту природной простоты и уметь достойно носить ее, то
есть ценить ее, верить в нее,
быть искренним, понимать прелесть правды и жить ею — следовательно, ни больше, ни
меньше, как иметь сердце и дорожить этой силой, если не выше силы ума, то хоть наравне с нею.
Вот если б с них начать, тогда бы у вас этой печали не
было, а у меня
было бы
меньше седых волос, и Вера Васильевна…