Неточные совпадения
Тонкий, как тростинка, он в своём сером подряснике был похож на
женщину, и странно было видеть на узких плечах и гибкой шее большую широколобую голову, скуластое
лицо, покрытое неровными кустиками жёстких волос. Под левым глазом у него сидела бородавка, из неё тоже кустились волосы, он постоянно крутил их пальцами левой руки, оттягивая веко книзу, это делало один глаз больше другого. Глаза его запали глубоко под лоб и светились из тёмных ям светом мягким, безмолвно говоря о чём-то сердечном и печальном.
Иногда она сносила в комнату все свои наряды и долго примеряла их, лениво одеваясь в голубое, розовое или алое, а потом снова садилась у окна, и по смуглым щекам незаметно, не изменяя задумчивого выражения доброго
лица, катились крупные слёзы. Матвей спал рядом с комнатою отца и часто сквозь сон слышал, что мачеха плачет по ночам. Ему было жалко
женщину; однажды он спросил её...
Согнувшись, почти на четвереньках, Созонт бросился в дверь на двор, а
женщина, тихонько, как собака во сне, взвизгнула и, стоя на коленях, огромными глазами уставилась в
лицо пасынка.
На
лицо ему капали слёзы, всё крепче прижимали его сильные руки
женщины и, охваченный сладостным томлением, он сам невольно прижимался к ней.
— Нет, — ответил он, невольно подвигаясь к ногам
женщины и заглядывая в
лицо её, унылое и поблекшее. — Это ты велела бить его?
Вдруг он увидал Палагу: простоволосая, растрёпанная, она вошла в калитку сада и, покачиваясь как пьяная, медленно зашагала к бане;
женщина проводила пальцами по распущенным косам и, вычёсывая вырванные волосы, не спеша навивала их на пальцы левой руки. Её
лицо, бледное до синевы, было искажено страшной гримасой, глаза смотрели, как у слепой, она тихонько откашливалась и всё вертела правой рукой в воздухе, свивая волосы на пальцы.
Изредка приходя в сознание,
женщина виновато смотрела в
лицо Матвея и шептала...
Странные мечты вызывало у Матвея её бледное
лицо и тело, непроницаемо одетое чёрной одеждой: ему казалось, что однажды
женщина сбросит с плеч своих всё тёмное и явится перед людьми прекрасная и чистая, как белая лебедь сказки, явится и, простирая людям крепкие руки, скажет голосом Василисы Премудрой...
Наталья ушла, он одёрнул рубаху, огладил руками жилет и, стоя среди комнаты, стал прислушиваться: вот по лестнице чётко стучат каблуки, отворилась дверь, и вошла
женщина в тёмной юбке, клетчатой шали, гладко причёсанная, высокая и стройная. Лоб и щёки у неё были точно вылеплены из снега, брови нахмурены, между глаз сердитая складка, а под глазами тени утомления или печали. Смотреть в
лицо ей — неловко, Кожемякин поклонился и, не поднимая глаз, стал двигать стул, нерешительно, почти виновато говоря...
Улыбка
женщины была какая-то медленная и скользящая: вспыхнув в глубине глаз, она красиво расширяла их; вздрагивали, выпрямляясь, сведённые морщиною брови, потом из-под чуть приподнятой губы весело блестели мелкие белые зубы, всё
лицо ласково светлело, на щеках появлялись славные ямки, и тогда эта
женщина напоминала Матвею когда-то знакомый, но стёртый временем образ.
Ему часто казалось, что, когда постоялка говорит, — слова её сплетаются в тугую сеть и недоступно отделяют от него эту
женщину решёткой запутанных петель. Хорошее
лицо её становилось неясным за сетью этих слов, они звучали странно, точно она говорила языком, не знакомым ему.
По росту и походке он сразу догадался, что это странноприемница Раиса,
женщина в годах и сильно пьющая, вспомнил, что давно уже её маленькие, заплывшие жиром глаза при встречах с ним сладко щурились, а по жёлтому
лицу, точно масло по горячему блину, расплывалась назойливая усмешка, вспомнил — и ему стало горько и стыдно.
Женщина провела рукою по
лицу, потом откинулась на спинку стула, скрестив на груди руки.
— Почему? — пристально глядя в
лицо его, осведомилась
женщина.
Матвей догадался, что это и есть Добычина, вдова племянника отца Виталия, учителя, замёрзшего в метель этой зимою. Она недавно приехала в Окуров, но уже шёл слух, что отец Виталий променял на неё свою жену, больную водянкой.
Лицо этой
женщины было неприветливо, а локти она держала приподняв, точно курица крылья, собираясь лететь.
Женщина взглянула в
лицо Матвея ласковым взглядом глубоко запавших глаз.
Когда он впервые рассказал ей о своем грехе с Палагой и о том, как отец убил мачеху, — он заметил, что
женщина слушала его жадно, как никогда ещё, глаза её блестели тёмным огнём и
лицо поминутно изменялось. И вдруг по скорбному
лицу покатились слёзы, а голова медленно опустилась, точно кто-то силою согнул шею человека против воли его.
Он сидел на стуле, понимая лишь одно: уходит! Когда она вырвалась из его рук — вместе со своим телом она лишила его дерзости и силы, он сразу понял, что всё кончилось, никогда не взять ему эту
женщину. Сидел, качался, крепко сжимая руками отяжелевшую голову, видел её взволнованное, розовое
лицо и влажный блеск глаз, и казалось ему, что она тает. Она опрокинула сердце его, как чашу, и выплеснула из него всё, кроме тяжёлого осадка тоски и стыда.
Вскоре к дяде Марку стали ходить гости: эта, обыкновенная, Горюшина, откуда-то выгнанный сын соборного дьякона, горбун Сеня Комаровский, а позднее к ним присоединились угреватый и вихрастый Цветаев, служивший в земстве, лысый, весь вытертый и большеносый фельдшер Рогачев да племянница второго соборного попа Капитолина Галатская, толстая, с красным, в малежах [Чаще называют матежами — род крупных, желтоватых веснушек или пятен, особенно, у беременных
женщин — Ред.],
лицом, крикливая и бурная.
И тёмные глаза Комаровского тоже нередко слепо останавливались на
лице и фигуре
женщины, — в эти секунды они казались большими, а белков у них как будто не было.
Он следил за
женщиной: видимо, не слушая кратких, царапающих восклицаний горбуна и Максима, она углублённо рассматривала цветы на чашке, которую держала в руках,
лицо её побледнело, а пустые глаза точно паутиной покрылись.
Он смотрел на неё с таким чувством, как будто эта
женщина должна была сейчас же и навсегда уйти куда-то, а ему нужно было запомнить её кроткую голову, простое
лицо, маленький, наивный рот, круглые узкие плечи, небольшую девичью грудь и эти руки с длинными, исколотыми иглою пальцами.
Ему показалось, что эта серая, сухая, чужая
женщина трижды толкнула его в грудь,
лицо у неё стало неприятное, осуждающее.
Сидели они высоко, на какой-то полке, точно два петуха, их окружал угрюмый, скучающий народ, а ещё выше их собралась молодёжь и кричала, топала, возилась. Дерево сидений скрипело, трещало, и Кожемякин со страхом ждал, что вот всё это развалится и рухнет вниз, где правильными рядами расположились спокойные, солидные люди и, сверкая голыми до плеч руками,
женщины обмахивали свои красные
лица.
А его супруга Марфа Игнатьевна была почти на голову выше его и напоминала куклу: пышная, округлая, с белой наливной шеей и фарфоровым
лицом, на котором правильно и цветисто были нарисованы голубые глаза. Всё, что говорила она, сопровождалось приветливой улыбкой ярко-красных губ, улыбка эта была тоже словно написана, и как будто
женщина говорила ею всем и каждому...
Посулов светлолицый; его юное, большеглазое
лицо напоминало
женщину вкрадчивым, мягким взглядом и несколько смущённой усмешкой ярких губ. Прежде чем сесть, он вежливо спросил хозяина...