Неточные совпадения
—
Тебя тоже из поганого ружья пристрелить надо! — закричал отец, взмахивая здоровой рукой. — Говорил — не корми мясом! Сазан,
иди, зови лекаря!
— Вот и опять… тут как только вспомнишь что-нибудь касательное жизни человеческой, так совсем невозможно про это ребёнку рассказать! Неподходящее всё…
Ты иди-ка, посиди у ворот, — а я тут вздремну да подумаю…
— Только
ты не думай, что все они злые, ой, нет, нет! Они и добрые тоже, добрых-то их ещё больше будет!
Ты помни — они всех трав силу знают: и плакун-травы, и тирлич, и кочедыжника, и знают, где их взять. А травы эти — от всех болезней, они же и против нечистой силы
идут — она вся во власти у них. Вот, примерно, обает
тебя по ветру недруг твой, а ведун-то потрёт
тебе подмышки тирлич-травой, и сойдёт с
тебя обаяние-то. Они, батюшка, много добра делают людям!
— Ну, бог с
тобой, —
иди, — прости
тебе Христос…
Прогнал я его: иди-ка, говорю, Лексей, с богом, не ко двору
ты мне, сердце портишь!
— Кажись — спит он!
Ты, пожалуй,
иди, ложись, я позову, коли что…
— Савка,
иди во двор, я
тебе отопру ворота,
иди скорей…
— Вот
ты меня и
пошли за ним, а Матвея со мной дай…
— Что — лучше этого! Ну —
иду!
Ты, Савелий, попомни — говорится: верная указка не кулак, а — ласка!
— Оттого, что — лентяй! Понимаю я идолобесие твоё: мы тут горим три, много пять разов в год, да и то понемногу, вот
ты и придумал —
пойду в пожарную, там делать нечего, кроме как, стоя на каланче, галок считать…
— Васька,
шёл бы
ты! Кулугуров?
— Ну, — чего
тебе?
Иди,
иди, — ишь
ты!
— Борис! — крикнул светлый и холодный голос. —
Ты бы
шёл в комнату, — дождь!
— Проводить
пойти, — сказала Наталья, откладывая шитьё, — а то
ты бы, Шакир,
пошёл.
— Никто ничего не знает этого. Это всё врут на меня,
ты не верь. Закон есть, по закону Ваське приводится в остроге сидеть, а нам с
тобой на воле гулять!
Идём в избу-то!
— Да я — ничего.
Ты — в своих мыслях волен, я — в своих. А о чём речь
шла?
«
Пойду к ней и скажу — спутала
ты мне душу непоправимо…»
— Это, — говорит, — ничего не доказует.
Ты гляди:
шла по улице женщина — раз! Увидал её благородный человек — два! Куда изволите
идти, и — готово! Муж в таком минутном случае вовсе ни при чём, тут главное — женщина, она живёт по наитию, ей, как земле, только бы семя получить, такая должность: давай земле соку, а как — всё едино. Оттого иная всю жизнь и мечется, ищет, кому жизнь её суждена, ищет человека, обречённого ей, да так иногда и не найдёт, погибает даже.
Лежу — вдруг она
идёт, бледная, даже, пожалуй, синяя, брови нахмурены, глаза горят, и так
идёт, словно на цепи ведут её. Присела на койку; вот, говорит, я
тебе чайку принесла, то да сё, а потом тихо шепчет...
—
Идут, чу!
Ты, чёрт, — ври чего-нибудь! Не хочу огласки…
— Куда же я
пойду?
Ты думаешь, они поверили? Как же! Они меня сейчас бить станут. Нет, уж я тут буду — вот прикурну на лежанке…
— Перестань про это! — строго сказал Кожемякин, не веря и вспомнив Палагу, как она
шла по дорожке сада, выбирая из головы вырванные волосы. —
Ты про себя скажи…
— Ну,
ты иди куда надо,
иди, брат, да!
Послали за попом, а она начала икать, да и померла, мы и не заметили — когда; уж поп, придя, сказал. Сказал он, а Шакир сморщился, да боком-боком в сени и лезет на чердак, цапаясь за стену и перила, как пьяный. Я — за ним: «Куда
ты?» Не понимает, сел на ступень, шепчет: «Алла, алла!» Начал я его уговаривать, а сказать-то нечего, — против смерти что скажешь? Обнял и молчу. Час, наверно, сидели мы так, молча.
— Как можно книгу жечь огнём? Книга — святая, это от бога
идёт книга, как
ты можешь жечь её?
Тебя судить надо за это.
Поп позвал меня к себе, и она тоже
пошла с Любой, сидели там, пили чай, а дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а Люба вдруг заплакала, и все они ушли в другую комнату. Горюшина с попадьёй на
ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им. Поп, оставшись с дядей, сейчас же начал говорить о боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами. Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
— Его с Авдотии попадья
послал лесопилку, скоро — как
ты уехал.
— Я те прямо скажу, — внушал мощный, кудрявый бондарь Кулугуров, —
ты, Кожемякин, блаженный! Жил
ты сначала в мурье [Мурья — лачуга, конура, землянка, тесное и тёмное жильё, пещерка — Ред.], в яме, одиночкой, после — с чужими
тебе людьми и — повредился несколько умом. Настоящих людей — не знаешь, говоришь — детское. И помяни моё слово! — объегорят
тебя, по миру
пойдёшь! Тут и сказке конец.
— Экая, братец
ты мой, жалость! Случилось тут дело у меня, должен я
идти сейчас, ей богу! Уж
ты — с Марфой посиди покуда, а? Я — скоро!
— Что же мне, — угрюмо сказал он, — надо было письмо
тебе посылать: сегодня не приходи, я — тут?
— Хорош? Слушает, будто в ногу
идёт, да вдруг, когда не ждёшь, под ножку
тебя!
— Ну, а
ты что развоевался? Позоришь себя на народе… Идём-ка, зальём им языки-то. Веселее гляди!
— Ну, вот,
слава богу! — грубо и сердито говорил Никон. — Чего ж
ты испугался? Не с
тобой одним она путалась!
Ты, муж, будь для меня человек лучше других, чтоб я
тебя уважала и с гордостью под руку с
тобой шла улицей — тогда я баловать не стану, нет!
— Про Никона
ты молчи; дело это — не твоё, и чего оно мне стоит —
ты не знаешь! Вы все бабу снизу понимаете, милые, а не от груди, которой она вас, окаянных, кормит. А что для бабы муж али любовник — иной раз — за ребёнка
идёт, это вашему брату никогда невдомёк!
«Напрасно я заходил к нему, — думал Кожемякин,
идя домой по улице, среди лунных теней. — Я старик, мне полсотни лет, к чему мне это всё? Я покою хочу. Маялся, маялся, хотел приспособиться как-нибудь — будет уж! Имеючи веру, конечно, и смоковницу можно словом иссушить, а — когда у
тебя нет точной веры — какие хочешь строй корпуса, всё равно покоя не найдёшь!»
— Когда я помру,
ты, Люба, возьми тетради эти и
пошли Борису — ладно?
За него — сторицей надобно и чтобы цена ему всегда в гору
шла; тут бы соревнование устроить:
ты меня на три копейки обрадовал, а я
тебя на три рубля,
ты меня за то — на тридцать, а я
тебя — на триста, — вот это игра!