Неточные совпадения
Дом Кожемякина раньше был конторою господ Бубновых и примыкал к их усадьбе. Теперь его отделял от земли дворян пустырь, покрытый развалинами сгоревшего флигеля, буйно заросший дикою коноплёю, конским щавелём, лопухами, жимолостью и высокой, жгучей крапивой.
В этой густой, жирно-зелёной заросли плачевно торчали обугленные стволы деревьев, кое-где от их корней бессильно тянулись к солнцу молодые
побеги, сорные травы душили их, они сохли, и тонкие сухие прутья торчали
в зелени, как седые волосы.
Все двигаются не торопясь и молча, а он вертится около головки — у колеса, щупает чёрными пальцами натяжение струн, приседая, смотрит узкими глазами вдоль них и
бежит на прямых ногах
в конец пустыря, чтобы облегчить или прибавить груз.
Золотые беляны с тёсом вальяжно, как дворянки
в кринолинах, не спеша спускаются; тут тебе мокшаны и коломенки, и разного фасона барки да баржи, носа свои пёстрые вверх подняв, весело
бегут по синей-то реке, как на бархате шёлком вышиты.
— Про себя? — повторил отец. — Я — что же? Я, брат, не умею про себя-то! Ну, как сбежал отец мой на Волгу, было мне пятнадцать лет. Озорной был. Ты вот тихий, а я — ух какой озорник был! Били меня за это и отец и многие другие, кому надо было. А я не вынослив был на побои, взлупят меня, я —
бежать! Вот однажды отец и побей меня
в Балахне, а я и убёг на плотах
в Кузьдемьянск. С того и началось житьё моё: потерял ведь я отца-то, да так и не нашёл никогда — вот какое дело!
Летом,
в жаркий день, Пушкарь рассказал Матвею о том, как горела венгерская деревня, метались по улице охваченные ужасом люди, овцы, мычали коровы
в хлевах, задыхаясь ядовитым дымом горящей соломы, скакали лошади, вырвавшись из стойл, выли собаки и кудахтали куры, а на русских солдат, лежавших
в кустах за деревней,
бежал во тьме пылающий огнём человек.
Напоминание о молоке обидело его, он точно на сказочный подвиг собирался, а тут молока хотят дать, как телёнку! Не отвечая, полуодетый,
побежал он будить мачеху, шумно вошёл
в её комнату, отдёрнул полог кровати и зажмурился.
Хотелось выйти на пустырь, лечь
в бурьян вверх лицом и смотреть на быстрый
бег сизых туч, предвестниц осени, рождённых Ляховским болотом.
Вот посреди улицы, перебирая короткими ногами и широко разгоняя грязь,
бежит — точно бочка катится — юродствующий чиновник Черноласкин, а за ним шумной стаей молодых собачонок, с гиком и свистом, мчатся мальчишки, забегают вперёд и, хватая грязь, швыряют ею
в дряблые, дрожащие щёки чиновника, стараясь попасть
в его затравленные, бессильно злые глаза.
За нею всегда
бежала стая собак; старые солидные дворняги с вытертою шерстью и седым волосом на равнодушных мордах, унылые псы с поджатыми хвостами
в репьях и комьях грязи, видимо уже потерявшие уважение к себе;
бежали поджарые сучки, суетливо тыкая всюду любопытные носы и осматривая каждый угол хитрым взглядом раскосых глаз, катились несокрушимо весёлые щенята, высунув розовые языки и удивлённо вытаращив наивные глаза.
Пошли окуровские дожди, вытеснили воздух, завесили синие дали мокрыми туманами,
побежали меж холмов холодные потоки, разрывая ямы
в овраги, на улицах разлились мутные лужи, усеянные серыми пузырями, заплакали окна домов, почернели деревья, — захлебнулась земля водой.
Матвей Кожемякин тоже вместе со всеми горожанами поддаётся возбуждению, празднует победу и куда-то
бежит, смеясь. Но увидав, как бьют лежачих, останавливается и тихонько идёт
в стороне. Ему хочется крикнуть людям...
А дождь усиливался, оживлённее застучал по крышам, зашелестел ветвями деревьев, по дороге ещё веселее
побежали ручьи, громче захлюпала грязь под ногами рабочих, быстро шагавших, неся лёгкий, длинный гроб. Горожане растаяли
в дожде, около солдата остались только нищие да свои.
—
Бежать — зачем? — сказал он, словно упрашивая. —
Бежать тут некуда — болота, леса всё. У нас — хорошо. Весной, конечно, хорошо-то. Летом тоже. Мальчику вашему понравится. Рыба
в речке есть. Птиц ловить будет. Грибов — числа нет! На телегах ездят по грибы-то…
Матвей выбежал за ворота, а Шакир и рабочие бросились кто куда, влезли на крышу смотреть, где пожар, но зарева не было и дымом не пахло, город же был охвачен вихрем тревоги: отовсюду выскакивали люди, бросались друг ко другу, кричали, стремглав
бежали куда-то, пропадая
в густых хлопьях весеннего снега.
На
бегу люди догадывались о причине набата: одни говорили, что ограблена церковь, кто-то крикнул, что отец Виталий помер
в одночасье, а старик Чапаков, отставной унтер, рассказывал, что Наполеонов внук снова собрал дванадесять язык, перешёл границы и Петербург окружает. Было страшно слушать эти крики людей, невидимых
в густом месиве снега, и все слова звучали правдоподобно.
— Как с гуся вода, чур, с беса руда! Вот идёт муж стар, вот
бежит конь кар — заклинаю тя, конь, — стань! Чур!
В Окиане-море синий камень латырь, я молюся камню…
— Видом какая, значить? — говорил Маркуша, двигая кожей на лбу. — Разно это, — на Каме-реке один мужик щукой её видел: вынул вентерь [или мережа — ставное рыболовное орудие типа ловушки. Применяют
в речном, озёрном и морском прибрежном рыболовстве — Ред.], ан глядь — щука невеличка. Он её — за жабры, а она ему баить человечьим голосом: отпусти-де меня, Иван, я твоя доля! Он —
бежать. Ну, убёг. Ему — без беды обошлось, а жена вскоре заболела да на пятый месяц и померла…
Росла, расширяя грудь до боли, выжимая слёзы, жалость, к ней примешивалась обида на кого-то, — захотелось
бежать в город, встать там на площади — на видном для всех месте — и говорить мимо идущим...
Какая ночь недобрая: ветер воет, усугубляя скорбь, тучи быстро
бегут, точно неприятна им земля. Серпик лунный тонок, потерян
в тучах и блестит слабенько, словно осколок донышка бутылки
в тёмной куче мусора».
Не идёт из ума старичок: и древен, и не очень уж мудр, а заботится о людях, поучает их, желая добра. Другие же,
в полной силе и обладании умом,
бегут куда-то прочь от людей, где для них веселее и легче.
На кладбище не взошёл Шакир, зарыли без него, а я, его не видя, испугался,
побежал искать и земли горсть на гроб не бросил, не успел. Он за оградой
в поле на корточках сидел, молился; повёл его домой, и весь день толковали. Очень милый, очень хороший он человек, чистая душа. Плакал и рассказывал...
Кожемякин оглянулся, подошёл к свинье, с размаха ударил её ногой
в бок, она, взвизгнув, бросилась
бежать, а он, окинув пустынную улицу вороватым взглядом, быстро зашагал домой.
Кожемякин задремал, и тотчас им овладели кошмарные видения:
в комнату вошла Палага, оборванная и полуголая, с растрёпанными волосами, она на цыпочках подкралась к нему, погрозила пальцем и, многообещающе сказав: «подожди до света, верно говорю — до света!» перешагнула через него и уплыла
в окно; потом его перебросило
в поле, он лежал там грудью на земле, что-то острое кололо грудь, а по холмам,
в сумраке, к нему прыгала, хромая на левую переднюю ногу, чёрная лошадь, прыгала, всё приближаясь, он же, слыша её болезненное и злое ржание, дёргался, хотел встать,
бежать и — не мог, прикреплённый к земле острым колом, пронизавшим тело его насквозь.
Проснулись птицы,
в кустах на горе звонко кричал вьюрок, на горе призывно смеялась самка-кукушка, и откуда-то издалека самец отвечал ей неторопливым, нерешительным ку-ку. Кожемякин подошёл к краю отмели — два кулика
побежали прочь от него, он разделся и вошёл
в реку, холодная вода сжала его и сразу насытила тело бодростью.
— Они и не опасны: сказано — «жид со всяким
в ногу
побежит». А немцы, а? Сегодня они купцов напустят, завтра — чиновников наведут, а там — глядите — генералов, и — тю-тю наше дело!
Люба стала главною нитью, связывающею его с жизнью города: ей были известны все события, сплетни, намерения жителей, и о чём бы она ни говорила, речь её была подобна ручью чистой воды
в грязных потоках — он уже нашёл своё русло и
бежит тихонько, светлый по грязи, мимо неё.
Со двора выскочила растрёпанная баба, всхлипывая, кутаясь
в шаль; остановилась перед Кожемякиным, странно запрыгав на месте, а потом взвыла и, нагнув голову,
побежала вдоль улицы, шлёпая босыми подошвами. Посмотрев вслед ей, Кожемякин сообразил...
Прыгая через грязь, спешно
бежали в разные стороны мужчины и женщины, полы чуек [Чуйка — долгий, суконный кафтан халатного покроя, армяк или шуба без висячего ворота, с халатным, косым воротником, иногда с чёрными снурами и кистями — Ред.] и юбки развевались, как паруса, и люди напоминали опрокинутые ветром лодки на сердитых волнах озера.