Неточные совпадения
— А и в будни не больно весело! — Кожемякин крепко стиснул сына коленями и
как будто немного оживился. — Прежде веселее было. Не столь спокойно, зато — веселее.
Вот я тебе когда-нибудь, вместо бабьих-то сказок, про настоящее поведаю. Ты уж большой, пора тебе знать,
как я жил…
— Чекотно? — усмехаясь спросил Савелий. —
Вот и мне тоже чекотно,
как про старое-то вспомню.
—
Вот и опять… тут
как только вспомнишь что-нибудь касательное жизни человеческой, так совсем невозможно про это ребёнку рассказать! Неподходящее всё… Ты иди-ка, посиди у ворот, — а я тут вздремну да подумаю…
Чего там?» Волга, Матвей, это уж воистину за труд наш, для облегчения от бога дана, и
как взглянешь на неё — окрылится сердце радостью, ничего тебе не хочется, не надобно, только бы плыть —
вот какая разымчивая река!
— Про себя? — повторил отец. — Я — что же? Я, брат, не умею про себя-то! Ну,
как сбежал отец мой на Волгу, было мне пятнадцать лет. Озорной был. Ты
вот тихий, а я — ух
какой озорник был! Били меня за это и отец и многие другие, кому надо было. А я не вынослив был на побои, взлупят меня, я — бежать!
Вот однажды отец и побей меня в Балахне, а я и убёг на плотах в Кузьдемьянск. С того и началось житьё моё: потерял ведь я отца-то, да так и не нашёл никогда —
вот какое дело!
— Хошь возраста мне всего полсотни с тройкой, да жизнь у меня смолоду была трудная, кости мои понадломлены и сердце по ночам болит, не иначе,
как сдвинули мне его с места, нет-нет да и заденет за что-то. Скажем, на стене бы, на пути маятника этого, шишка была,
вот так же задевал бы он!
— Откуда вы с хозяином — никому не известно,
какие у вас деньги — неведомо, и кто вы таковы — не знатно никому!
Вот я — я здешний, слободской человек и могу тебе дедов-прадедов моих с десяток назвать, и кто они были, и чем их били, а ты — кто?
— Так
вот как она строго жизнь наша стоит! — говорил отец, почёсывая грудь. — И надо бы попроще
как, подружнее жить, а у нас все напрягаются, чтобы чужими грехами свои перед богом оправдать али скрыть, да и выискивают грехи эти, ровно вшей в одежде у соседа, нехорошо! И никто никого не жалеет, зверьё-зверьём!
—
Вот я
как расхрабрилася…
—
Вот, Савелий Иванов, решили мы, околоток здешний, оказать тебе честьдоверие — выбрать по надзору за кладкой собора нашего. Хотя ты в обиходе твоём и дикой человек, но
как в делах торговых не знатно худого за тобой — за то мы тебя и чествуем…
Слово есть тело разума человеческого,
как вот сии тела — твоё и моё — есть одежда наших душ, не более того.
—
Вот что, мотыль, коли соберутся они тебя драть — сигай ко мне! Я тебя спрячу. Тонок ты очень, и порки тебе не стерпеть. Порка, — это ты меня спроси,
какая она!
— Велика Россия, Матвей, хороша, просторна! Я
вот до Чёрного моря доходил, на новые места глядеть шарахались мы с Сазаном, — велика матушка Русь! Теперь, вольная,
как начнёт она по-новому-то жить,
как пойдёт по всем путям — ой-гой…
— Лексей этот сейчас барину донёс. Позвал барин её, позвал и его и приказывает: «Всыпь ей, Алёха, верный раб!» Лексей и сёк её до омморока вплоть. Спрашиваю я его: «Что ж, не нравилась она тебе?» — «Нет, говорит, нравилась, хорошая девка была, скромная, я всё думал —
вот бы за меня такую барину отдать!» — «Чего ж ты, говорю, донёс-то на неё?» — «Да ведь
как же, говорит, коли баринова она!»
— Где уж! Всего-то и поп не поймёт. Ты бы
вот что понял: ведь и Сазан не молоденький, да человек он особенный!
Вот, хорошо твой батюшка про старину сказывает, а когда Сазан так уж
как райские сады видишь!
—
Вот она, грош цена, — ворчал солдат, потирая щёку. И, вдруг широко открыв рот, захохотал,
как сова на болоте.
— Побьёт несколько, — отвечал солдат и успокоительно прибавил: — Ничего, она баба молоденькая… Бабы — они пустые, их можно
вот как бить! У мужика внутренности тесно положены, а баба — у неё пространство внутри. Она — вроде барабана, примерно…
Живёт в небесах запада чудесная огненная сказка о борьбе и победе, горит ярый бой света и тьмы, а на востоке, за Окуровом, холмы, окованные чёрною цепью леса, холодны и темны, изрезали их стальные изгибы и петли реки Путаницы, курится над нею лиловый туман осени, на город идут серые тени, он сжимается в их тесном кольце, становясь
как будто всё меньше, испуганно молчит, затаив дыхание, и —
вот он словно стёрт с земли, сброшен в омут холодной жуткой тьмы.
Её история была знакома Матвею: он слышал,
как Власьевна рассказывала Палаге, что давно когда-то один из господ Воеводиных привёз её, Собачью Матку, — барышнею — в Окуров, купил дом ей и некоторое время жил с нею, а потом бросил. Оставшись одна, девушка служила развлечением уездных чиновников, потом заболела, состарилась и
вот выдумала сама себе наказание за грехи: до конца дней жить со псами.
— Русскам-та языкам будит: чего стану делать,
как будит жить? —
вот чего поём!
— Оттого, что — лентяй! Понимаю я идолобесие твоё: мы тут горим три, много пять разов в год, да и то понемногу,
вот ты и придумал — пойду в пожарную, там делать нечего, кроме
как, стоя на каланче, галок считать…
— Наши, конечно, слободские! Он — городской, стало быть, они его и били! Ну,
вот, брат, и был ты в первом сражении — это хорошо! Эх,
как я, будучи парнишкой, бои любил!..
Ну,
вот, судари вы мои,
как заметил свёкор-то, что и младший его сын на неё метит, на Катерину эту, отправил он её в монастырь наш для сохранности.
— И
вот, вижу я — море! — вытаращив глаза и широко разводя руками, гудел он. — Океан! В одном месте — гора, прямо под облака. Я тут, в полугоре, притулился и сижу с ружьём, будто на охоте. Вдруг подходит ко мне некое человечище,
как бы без лица, в лохмотье одето, плачет и говорит: гора эта — мои грехи, а сатане — трон! Упёрся плечом в гору, наддал и опрокинул её. Ну, и я полетел!
—
Как помру, — сипло и вяло говорил Пушкарь, — позови цирульника, побрил бы меня! Поминок — не делай, не любишь ты нищих. Конечно — дармоеды. Ты
вот что: останутся у меня племянники — Саватейка с Зосимой — ты им помоги когда!
—
Вот только зубы-то, — больно смешно! Сунула в рот щёточку костяную и елозит и елозит по зубам-то, —
как щёку не прободёт?
— Смешной
какой вы! Так уж выстроили город — в Сибири. Ваш город — здесь выстроили, а тот — там,
вот и всё!
Этот мальчик
как будто толкнул красной от холода, мокрой рукой застоявшееся колесо воспоминаний, оно нехотя повернулось и
вот — медленно кружится, разматывая серую ленту прожитого. Мягко шаркая по полу войлочными туфлями, он дошёл в воспоминаниях до Палаги, и мысль снова обратилась к постоялке.
— Нам — одинаково, что — полиция, что — неизвестный человек. Мы желаем жить,
как жили, — тихо!
Вот я позову её и спрошу: что такое? И ежели окажется, что что-нибудь, ну, тогда пускай очистит нас…
«
Вот она, баба, — мельком подумал он, — разбери,
какая она!» — и, смущённо покашливая, спросил её имя.
Но сегодня, сейчас
вот, всё это вновь возвратилось, памятное и сжатое, встало перед глазами сохранно,
как написанное пылающими красками на стене церкви, грозило и наполняло страхом, внушая противоречивые мысли...
— Айда везде! Ему все людя хороша — ты, я — ему всё равной! Весёлый! Я говорю: барына, она говорит: нет барына, Евгень Петровна я! Я говорю — Евгень всегда барына будит, а она говорит: а Наталья когда будит барына? Все барыны,
вот как она! Смеял я, и Борка тоже, и она, — заплакал потом,
вот как смешной!
— Дурному всяк поверит! Народ у нас злой, всё может быть. А кто она — это дело не наше. Нам — одно: живи незаметно,
как мы живём,
вот вся задача!
И вспомнил, что Шакир в первый год жизни в доме у него умел смеяться легко и весело,
как ребёнок, а потом — разучился: смех его стал звучать подавленно и неприятно, точно вой. А
вот теперь — татарин снова смеётся,
как прежде.
—
Как с гуся вода, чур, с беса руда!
Вот идёт муж стар,
вот бежит конь кар — заклинаю тя, конь, — стань! Чур! В Окиане-море синий камень латырь, я молюся камню…
— А
как же! Ведь
вот — остановилась кровь?
— Ну и
вот, — медленно и сиповато сказывал Маркуша, — стало быть, родится человек, а с ним и доля его родится, да всю жизнь и ходить за ним,
как тень, и ходить, братец ты мой! Ты бы в праву сторону, а она те в леву толкнёть, ты влево, а она те вправо, так и мотаить, так всё и мотаить!
— А они — на испытание. Родилась ты, а — какова будешь?
Вот те долю и дають — покажи себя, значить,
какого ты смирения!
— Тут, барынька, в слове этом, задача задана: бог говорить — доля, а дьявол — воля, это он, чтобы спутать нас, подсказывает! И кто
как слышить. В ину душу омманное это слово западёть, дьяволово-то, и почнёть человек думать про себя: я во всём волен, и станеть с этого либо глупым, либо в разбойники попадёть, —
вот оно!
И
вот теперь он видел,
как постоялка, плавно и красиво помахивая рукой, точно стирает, уничтожает чёрную тень Маркушиной головы, неподвижно прильнувшую к стене печи.
Но
вот всё чаще в речь её стали вмешиваться тёмные пятна каких-то незнакомых слов, они разделяли, разрывали понятное, и прежде чем он успевал догадаться, что значило то или другое слово, речь её уходила куда-то далеко, и неясно было:
какая связь между тем, что она говорит сейчас, с тем, что говорила минутою раньше?
— Язычник, значить? Она у тебя скажеть! Это, стало быть, ябедник, али говорю много — язычник-то? Да, миляга, я всякого могу заговорить, от меня не спасёшься! А ты
вот спроси-ка её,
как надобно бородавки лечить? Вон она у тебя, бородавка-то!
Он ясно видел, что для этой женщины Маркуша гораздо интереснее, чем хозяин Маркуши:
вот она, после разговора в кухне, всё чаще стала сходить туда и даже днём
как будто охотилась за дворником, подслеживая его в свободные часы и вступая с ним в беседы. А старик всё глубже прятал глаза и ворчал что-то угрожающее, встряхивая тяжёлою головою.
—
Вот, слушайте,
как мы ловили жаворонков! — возглашал Борис. — Если на землю положить зеркало так, чтобы глупый жаворонок увидал в нём себя, то — он увидит и думает, что зеркало — тоже небо, и летит вниз, а думает — эх, я лечу вверх всё! Ужасно глупая птица!
— А
вот — хотел
как лучше,
как больше чести вам, и вышло — смешно только…
— Да
вот, ежели не устали вы, так я подробно расскажу,
как это было…
«
Вот как живём!» — мысленно крикнул Кожемякин постоялке.
— Так! А креститься магометанин сей не хощет? Не ведаю, что могу сотворить в казусном эдаком случае!
Как предашь сие забвению на пропитанье? Превыше сил! Озорник у нас житель, весьма и даже чрезмерно. Балдеют, окаяннии, со скуки да у безделья, а обалдев — бесятся нивесть
как. Оле [Междом. церк. — о, ах, увы — Ред.] нам, люду смиренному, среди этого зверия! Совестно мне, пастырю, пред тобою, а что сотворю — не вем! Да,
вот те и пастырь…
— Хотя сказано: паси овцы моя, о свиниях же — ни слова, кроме того, что в них Христос бог наш бесприютных чертей загонял! Очень это скорбно всё, сын мой! Прихожанин ты примерный, а
вот поспособствовать тебе в деле твоём я и не могу. Одно разве — пришли ты мне татарина своего, побеседую с ним, утешу, может,
как, — пришли, да! Ты знаешь дело моё и свинское на меня хрюкание это. И ты, по человечеству, извинишь мне бессилие моё. Оле нам, человекоподобным! Ну — путей добрых желаю сердечно! Секлетеюшка — проводи!
— Да. Батюшка очень его полюбил. — Она задумчиво и печально улыбнулась. — Говорит про него: сей магометанин ко Христу много ближе, чем иные прихожане мои! Нет, вы подумайте, вдруг сказала она так,
как будто давно и много говорила об этом, —
вот полюбили друг друга иноплеменные люди — разве не хорошо это? Ведь рано или поздно все люди к одному богу придут…