Неточные совпадения
Когда герои были уничтожены, они — как
это всегда бывает — оказались виновными в том, что, возбудив надежды, не могли осуществить их.
Люди, которые издали благосклонно следили за неравной борьбой, были угнетены поражением более тяжко, чем друзья борцов, оставшиеся в живых. Многие немедля и благоразумно закрыли двери домов своих пред осколками группы героев, которые еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли только скомпрометировать.
Со всем
этим никогда не соглашался Настоящий Старик — дедушка Аким, враг своего внука и всех
людей, высокий, сутулый и скучный, как засохшее дерево.
Варавка схватил его и стал подкидывать к потолку, легко, точно мяч. Вскоре после
этого привязался неприятный доктор Сомов, дышавший запахом водки и соленой рыбы; пришлось выдумать, что его фамилия круглая, как бочонок. Выдумалось, что дедушка говорит лиловыми словами. Но, когда он сказал, что
люди сердятся по-летнему и по-зимнему, бойкая дочь Варавки, Лида, сердито крикнула...
Несомненно,
это был самый умный
человек, он никогда ни с кем не соглашался и всех учил, даже Настоящего Старика, который жил тоже несогласно со всеми, требуя, чтоб все шли одним путем.
Он всегда говорил, что на мужике далеко не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция —
это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный
человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он кричал...
Она сказала
это так сильно встряхнув головой, что очки ее подскочили выше бровей. Вскоре Клим узнал и незаметно для себя привык думать, что царь —
это военный
человек, очень злой и хитрый, недавно он «обманул весь народ».
По ее рассказам, нищий
этот был великий грешник и злодей, в голодный год он продавал
людям муку с песком, с известкой, судился за
это, истратил все деньги свои на подкупы судей и хотя мог бы жить в скромной бедности, но вот нищенствует.
—
Это он со зла, напоказ
людям делает, — говорила она, и Клим верил ей больше, чем рассказам отца.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. —
Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я
это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же
люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
—
Это — не опасно. Они оба —
люди нездоровые, им пришлось много страдать, они преждевременно постарели…
— Благородными металлами называют те из них, которые почти или совсем не окисляются. Ты заметь
это, Клим. Благородные, духовно стойкие
люди тоже не окисляются, то есть не поддаются ударам судьбы, несчастиям и вообще…
Клим слушал
эти речи внимательно и очень старался закрепить их в памяти своей. Он чувствовал благодарность к учителю:
человек, ни на кого не похожий, никем не любимый, говорил с ним, как со взрослым и равным себе.
Это было очень полезно: запоминая не совсем обычные фразы учителя, Клим пускал их в оборот, как свои, и
этим укреплял за собой репутацию умника.
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все
эти неряшливые
люди в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он был виноват в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно не только к нему, а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
— Одной из таких истин служит Дарвинова теория борьбы за жизнь, — помнишь, я тебе и Дронову рассказывал о Дарвине? Теория
эта устанавливает неизбежность зла и вражды на земле.
Это, брат, самая удачная попытка
человека совершенно оправдать себя. Да… Помнишь жену доктора Сомова? Она ненавидела Дарвина до безумия. Допустимо, что именно ненависть, возвышенная до безумия, и создает всеобъемлющую истину…
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он не мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом
человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и
это было приятно видеть, хотя Борис все так же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная
эта игра быстро довела Клима до того, что он забыл осторожность.
Клим впервые видел, как легко танцует
этот широкий, тяжелый
человек, как ловко он заставляет мать кружиться в воздухе, отрывая ее от пола.
Клим не понимал дружбы
этих слишком различных
людей.
Он выучился искусно ставить свое мнение между да и нет, и
это укрепляло за ним репутацию
человека, который умеет думать независимо, жить на средства своего ума.
Но говорила без досады, а ласково и любовно. На висках у нее появились седые волосы, на измятом лице — улыбка
человека, который понимает, что он родился неудачно, не вовремя, никому не интересен и очень виноват во всем
этом.
На его волосатом лице маленькие глазки блестели оживленно, а Клим все-таки почему-то подозревал, что
человек этот хочет казаться веселее, чем он есть.
Он употреблял церковнославянские слова: аще, ибо, паче, дондеже, поелику, паки и паки;
этим он явно, но не очень успешно старался рассмешить
людей. Он восторженно рассказывал о красоте лесов и полей, о патриархальности деревенской жизни, о выносливости баб и уме мужиков, о душе народа, простой и мудрой, и о том, как
эту душу отравляет город. Ему часто приходилось объяснять слушателям незнакомые им слова: па́морха, мурцовка, мо́роки, сугрев, и он не без гордости заявлял...
Климу казалось, что писатель веселится с великим напряжением и даже отчаянно; он подпрыгивал, содрогался и потел. Изображая удалого
человека, выкрикивая не свои слова, он честно старался рассмешить танцующих и, когда достигал
этого, облегченно ухал...
Вера
эта звучала почти в каждом слове, и, хотя Клим не увлекался ею, все же он выносил из флигеля не только кое-какие мысли и меткие словечки, но и еще нечто, не совсем ясное, но в чем он нуждался; он оценивал
это как знание
людей.
Только Иван Дронов требовательно и как-то излишне визгливо ставил вопросы об интеллигенции, о значении личности в процессе истории. Знатоком
этих вопросов был
человек, похожий на кормилицу; из всех друзей писателя он казался Климу наиболее глубоко обиженным.
Прежде чем ответить на вопрос,
человек этот осматривал всех в комнате светлыми глазами, осторожно крякал, затем, наклонясь вперед, вытягивал шею, показывая за левым ухом своим лысую, костяную шишку размером в небольшую картофелину.
— Интеллигенция —
это лучшие
люди страны, —
люди, которым приходится отвечать за все плохое в ней…
—
Это — Ржига. И — поп. Вредное влияние будто бы. И вообще — говорит — ты, Дронов, в гимназии явление случайное и нежелательное. Шесть лет учили, и — вот… Томилин доказывает, что все
люди на земле — случайное явление.
— Очень метко, — похвалила мать, улыбаясь. — Но соединение вредных книг с неприличными картинками —
это уже обнаруживает натуру испорченную. Ржига очень хорошо говорит, что школа — учреждение, где производится отбор
людей, способных так или иначе украсить жизнь, обогатить ее. И — вот: чем бы мог украсить жизнь Дронов?
Клим выслушивал
эти ужасы довольно спокойно, лишь изредка неприятный холодок пробегал по коже его спины. То, как говорили, интересовало его больше, чем то, о чем говорили. Он видел, что большеголовый, недоконченный писатель говорит о механизме Вселенной с восторгом, но и
человек, нарядившийся мужиком, изображает ужас одиночества земли во Вселенной тоже с наслаждением.
—
Этому вопросу нет места, Иван.
Это — неизбежное столкновение двух привычек мыслить о мире. Привычки
эти издревле с нами и совершенно непримиримы, они всегда будут разделять
людей на идеалистов и материалистов. Кто прав? Материализм — проще, практичнее и оптимистичней, идеализм — красив, но бесплоден. Он — аристократичен, требовательней к
человеку. Во всех системах мышления о мире скрыты, более или менее искусно, элементы пессимизма; в идеализме их больше, чем в системе, противостоящей ему.
—
Человек —
это мыслящий орган природы, другого значения он не имеет. Посредством
человека материя стремится познать саму себя. В
этом — все.
Тогда
этот петушиный крик показался Климу смешным, а теперь носатая девица с угрями на лице казалась ему несправедливо обиженной и симпатичной не только потому, что тихие, незаметные
люди вообще были приятны: они не спрашивали ни о чем, ничего не требовали.
Клим поспешно ушел, опасаясь, что писатель спросит его о напечатанном в журнале рассказе своем; рассказ был не лучше других сочинений Катина, в нем изображались детски простодушные мужики, они, как всегда, ожидали пришествия божьей правды,
это обещал им сельский учитель, честно мыслящий
человек, которого враждебно преследовали двое: безжалостный мироед и хитрый поп.
Этот несколько рассеянный, но вдумчиво вспоминающий взгляд из-под густых бровей и глубоких морщин лба показался Климу взглядом
человека полубезумного.
— У них у всех неудачный роман с историей. История —
это Мессалина, Клим, она любит связи с молодыми
людьми, но — краткие. Не успеет молодое поколение вволю поиграть, помечтать с нею, как уже на его место встают новые любовники.
— Старый топор, — сказал о нем Варавка. Он не скрывал, что недоволен присутствием Якова Самгина во флигеле. Ежедневно он грубовато говорил о нем что-нибудь насмешливое,
это явно угнетало мать и даже действовало на горничную Феню, она смотрела на квартирантов флигеля и гостей их так боязливо и враждебно, как будто
люди эти способны были поджечь дом.
Клим шел во флигель тогда, когда он узнавал или видел, что туда пошла Лидия.
Это значило, что там будет и Макаров. Но, наблюдая за девушкой, он убеждался, что ее притягивает еще что-то, кроме Макарова. Сидя где-нибудь в углу, она куталась, несмотря на дымную духоту, в оранжевый платок и смотрела на
людей, крепко сжав губы, строгим взглядом темных глаз. Климу казалось, что в
этом взгляде да и вообще во всем поведении Лидии явилось нечто новое, почти смешное, какая-то деланная вдовья серьезность и печаль.
— Странно, что существуют
люди, которые могут думать не только о себе. Мне кажется, что в
этом есть что-то безумное. Или — искусственное.
— Как слепой в яму упал, — вставил Варавка, а Клим, чувствуя, что он побледнел от досады, размышлял: почему
это случается так, что все забегают вперед его? Слова Томилина, что
люди прячутся друг от друга в идеях, особенно нравились ему, он считал их верными.
Оживляясь, он говорил о том, что сословия относятся друг к другу иронически и враждебно, как племена различных культур, каждое из них убеждено, что все другие не могут понять его, и спокойно мирятся с
этим, а все вместе полагают, что население трех смежных губерний по всем навыкам, обычаям, даже по говору — другие
люди и хуже, чем они, жители вот
этого города.
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя себя другим
человеком, как будто вырос за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия к себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение, вел себя сдержанно, как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
Все чаще и как-то угрюмо Томилин стал говорить о женщинах, о женском, и порою
это у него выходило скандально. Так, когда во флигеле писатель Катин горячо утверждал, что красота —
это правда, рыжий сказал своим обычным тоном
человека, который точно знает подлинное лицо истины...
— Красота более всего необходима нам, когда мы приближаемся к женщине, как животное к животному. В
этой области отношений красота возникла из чувства стыда, из нежелания
человека быть похожим на козла, на кролика.
— Томилина я скоро начну ненавидеть, мне уже теперь, иной раз, хочется ударить его по уху. Мне нужно знать, а он учит не верить, убеждает, что алгебра — произвольна, и черт его не поймет, чего ему надо! Долбит, что
человек должен разорвать паутину понятий, сотканных разумом, выскочить куда-то, в беспредельность свободы. Выходит как-то так: гуляй голым! Какой дьявол вертит ручку
этой кофейной мельницы?
Это сказалось само собою, очень просто: два серьезных
человека, умственно равные, заботливо беседовали о
людях юных и неуравновешенных, беспокоясь о их будущем.
— Нет
людей, которым истина была бы нужна ради ее самой, ради наслаждения ею. Я повторяю:
человек хочет истины, потому что жаждет покоя.
Эту нужду вполне удовлетворяют так называемые научные истины, практического значения коих я не отрицаю.
— Из-за
этой любви я и не женился, потому что, знаете, третий
человек в доме —
это уже помеха! И — не всякая жена может вынести упражнения на скрипке. А я каждый день упражняюсь. Мамаша так привыкла, что уж не слышит…
— Мир делится на
людей умнее меня —
этих я не люблю — и на
людей глупее меня —
этих презираю.
—
Это — хорошие русские
люди, те, которые веруют, что логикой слов можно влиять на логику истории.
Это — очень милый
человек, да!